и  на  коня  и  меня;
остальные вещи спрятали тут же в лесу. Потом погнали нас  таким  же  образом
обратно и меня опять погоняли и били палкой; я ударился  копытом  об  острый
камень и от ушиба получил мучительную  рану,  так  что  остальную  дорогу  я
ступал, хромая. Тут разбойники стали говорить между собой:
   "К чему кормить этого осла, который постоянно спотыкается? Сбросим  его
с обрыва, этого вестника несчастья". "Да, - сказал другой, - сбросим его как
очистительную жертву нашего отряда". И  они  уже  сговорились  покончить  со
мной, но я, слыша это, зашагал, как будто отныне рана принадлежала не мне, а
кому-то другому: страх смерти сделал меня нечувствительным к боли.
   23. Когда мы дошли туда, где была наша стоянка,  разбойники  сложили  в
доме вещи, снятые с наших плеч, а сами, повалившись за стол, стали  ужинать.
Когда наступила ночь, они отправились снова, чтобы перевезти домой остальные
вещи, оставленные в лесу. "К чему нам  уводить  с  собой  этого  несчастного
осла, - сказал кто-то из  них,  -  ведь  он  из-за  своего  копыта  для  нас
бесполезен? А вещи частью потащим мы, частью лошадь".  -  "Чего  же  ты  еще
ожидаешь здесь, несчастный? Тобой поужинают коршуны и их птенцы. Разве ты не
слышал, что с тобой решили сделать? Не хочешь ли и ты  скатиться  с  обрыва?
Теперь уже ночь и полная луна; они уходят  из  дому;  спасайся  бегством  от
кровожадных хозяев".
   Размышляя так с самим собою, я заметил, что я ни к чему не привязан,  а
повод, на котором меня тащили в пути, висит у меня  на  боку  свободно.  Это
меня побудило еще больше к бегству,  и  я  бегом  пустился  прочь.  Старуха,
увидев, что я готов убежать, схватила меня за хвост и стала держать. Но быть
задержанным старухой - значило для меня свержение с обрыва или другую смерть
в этом роде, я и потащил ее за собой, а она громко закричала,  зовя  пленную
девушку. Та вышла из дому  и,  видя  старуху,  уцепившуюся  за  хвост  осла,
решилась  на  благородную  смелость,  достойную  отчаявшегося   юноши:   она
вспрыгнула на меня и, усевшись мне на спину, стала погонять. А я, увлеченный
желанием спасти себя и девушку,  усердно  пустился  конской  рысью.  Старуха
осталась позади. Девушка молила богов дать  убежать.  Мне  же  она  сказала:
"Если ты отвезешь меня к отцу, о мой красавец, я  освобожу  тебя  от  всякой
работы, и на обед тебе будет каждый день мера ячменя". А я, чтобы убежать от
моих убийц и надеясь на полную заботу и попечение от спасенной мною девушки,
бежал, не обращая внимания на рану.
   24. Когда мы достигли  места,  где  дорога  разветвлялась  натрое,  нам
попались навстречу наши враги,  возвращавшиеся  назад,  и  при  луне  издали
тотчас же узнали своих несчастных пленников  и,  подбежав  к  нам,  схватили
меня: "Ах ты, добрая красавица, куда, бедняжка,  ты  отправляешься  в  такой
поздний час? Разве ты не боишься привидений? Иди-ка сюда,  к  нам,  мы  тебя
твоим родным отдадим", - говорили они со злобным смехом. И,  повернув  меня,
потащили обратно. Тут я вспомнил о своей ноге и ране и стал хромать.
   "Теперь ты стал хромать, - говорили они, - как только тебя  поймали  на
побеге? А когда тебе хотелось бежать, ты выздоровел и стал  проворнее  коня,
как будто у тебя выросли крылья". За этими словами следовали удары, и вот  у
меня уж вскочили волдыри на бедре от таких наставлений.
   Вернувшись обратно домой, мы нашли  старуху  повесившейся  на  веревке:
испугавшись гнева хозяев из-за побега девушки, она  задушила  себя,  затянув
себе  петлю  на  шее.  Разбойники  удивлялись  такому  достоинству  старухи,
отвязали ее от скалы, чтобы она могла упасть  с  обрыва  вниз,  как  была  с
петлей на шее, а девушку привязали внутри дома; потом сели за ужин, и у  них
была обильная попойка.
   25. Между прочим они рассуждали между собой относительно девушки.
   "Что нам делать с беглянкой?" - спросил один из них. "Что  же  иное,  -
сказал другой, - как не сбросить ее вниз вслед за старухой, раз  она  лишила
нас больших денег, которые мы за ней считали, и выдала наше убежище?  Будьте
уверены, друзья, если бы она убежала к себе домой, ни один из нас не остался
бы в  живых:  мы  все  были  бы  схвачены,  если  враги  напали  бы  на  нас
подготовленными. Итак, уничтожим злодейку. Но, чтобы она не погибла  слишком
скоро,  свалившись  на  камни,  придумаем  ей  смерть  самую  мучительную  и
продолжительную, которая подвергла бы ее длительной  пытке  и  только  потом
погубила бы". Туг они стали придумывать смерть, и кто-то  сказал:  "Я  знаю,
что вы похвалите мою выдумку. Нужно истребить осла,  так  как  он  ленив,  а
теперь вдобавок еще притворяется хромым, к тому же он оказался пособником  в
бегстве девушки. Итак,  мы  его  спозаранку  убьем,  разрежем  ему  живот  и
выбросим вон все внутренности, а эту добрую девушку  поместим  внутрь  осла,
головой наружу, чтобы  она  не  задохлась  сразу,  а  все  туловище  оставим
засунутым внутри. Уложив ее таким образом, мы хорошенько зашьем ее  в  трупе
осла и выбросим обоих  на  съедение  коршунам,  как  новоизобретенный  обед.
Обратите внимание, друзья, на весь ужас пытки: во-первых, находиться в трупе
издохшего осла, потом - томиться зашитой в животном летней порой под знойным
солнцем, умирать  от  вечно  губительного  голода  и  не  иметь  возможности
умереть. О том, что ей еще придется вытерпеть от запаха разлагающегося  осла
и быть оскверненной червями, я уже не говорю. Наконец коршуны доберутся и до
внутренности осла, и как его, так потом и  ее  растерзают,  может  быть  еще
живую".
   26. Эту чудовищную выдумку все встретили  громкими  восклицаниями,  как
нечто превосходное, а я уже оплакивал себя как приговоренный к смерти;  даже
мертвым я не буду лежать мирно: в меня  поместят  несчастную  девушку,  и  я
стану гробницей ни в чем не повинного  ребенка.  Уж  близился  рассвет,  как
вдруг появляется множество солдат, посланных против этих злодеев,  и  быстро
всех заковывают в цепи и уводят к начальнику этой местности. Среди пришедших
был и суженый девушки; он-то и указал  убежище  разбойников.  Итак,  получив
обратно девушку, он усадил ее  на  меня  и  повез  домой.  Их  односельчане,
завидев нас еще издали, догадались о счастливом исходе дела, ибо я  объявлял
им радостную весть веселым ржанием, и, выбежав навстречу, приветствовали нас
и повели домой.
   27. Девушка чувствовала ко мне большую признательность, видя во мне, по
справедливости, товарища по плену и бегству и по грозившей нам обоим смерти.
Мне дали от хозяйки на обед меру ячменя и столько сена, сколько  хватило  бы
верблюду. И тут я в особенности проклинал Палестру за то, что она превратила
меня колдовством в осла, а не в собаку. Потому  что  я  видел,  как  собаки,
проникнув на кухню, пожирали множество всякой  всячины,  которая  бывает  на
свадьбах богатых молодых.
   Немного дней спустя после свадьбы, так как госпожа  сказала  отцу,  что
чувствует ко мне благодарность и желает произвести справедливую  перемену  в
моем положении, отец приказал меня отпустить на волю  пастись  под  открытым
небом с табунами лошадей. "Пусть он живет на  свободе,  -  сказал  он,  -  и
гоняется за кобылицами". Это казалось тогда  самой  справедливой  переменой,
если бы дело попало судье-ослу.  Итак,  призвав  одного  из  табунщиков,  он
передал меня ему, а я радовался, что больше не буду носить  тяжестей;  когда
мы пришли на место, табунщик присоединил меня к кобылицам и повел весь табун
на пастбище.
   28. И нужно же было, чтобы и здесь со  мной  случилось  то  же,  что  с
Кандавлом. Надсмотрщик за лошадьми оставил меня своей жене Мегаполе,  а  она
запрягла меня в мельницу, чтобы молоть ей пшеницу и неочищенный ячмень.  Это
еще небольшой труд для благородного осла - молоть зерно для своих господ. Но
почтеннейшая Мегапола и от всех других живших в этих  местах  -  а  их  было
очень много - хотела  получать  муку  в  качестве  платы  и  закабалила  мою
несчастную шею. Даже ячмень, назначенный мне к обеду, она поджаривала и меня
же заставляла молоть, а сделанные из него ячменные лепешки съедала сама, мне
же к обеду оставались отруби. Если когда-нибудь надсмотрщик и подпускал меня
к кобылам,  то  я  погибал  от  ударов  и  укусов  жеребцов.  Они  постоянно
подозревали меня в незаконных отношениях к кобылам, их женам, и преследовали
меня, лягаясь обеими ногами, так что я не мог долго выдержать  этой  конской
ревности. Таким образом за короткое время я стал худ и безобразен и не  имел
покоя ни дома с моей мельницей, ни на пастбище под открытым небом, где  меня
преследовали сотабунщики.
   29. Между прочим я часто должен был подниматься в гору и  нести  дрова.
Это было главное из моих зол: во-первых, приходилось взбираться  на  высокую
гору по ужасно отвесной  дороге,  затем  я  был  неподкован,  а  место  было
каменистое.  К  тому  же  вместе  со  мной  посылали  погонщика,   негодного
мальчишку. Он всякий раз мучил меня на новый  лад:  сначала  он  сильно  бил
меня, даже если я бежал рысью, не простой палкой, а  с  твердыми  и  острыми
сучьями, и все время ударял в одно и то же место, так что в бедре от  ударов
открывалась рана, а он продолжал по ней бить. Потом он  накладывал  на  меня
тяжесть, которую даже слону трудно было  бы  снести.  В  особенности  сверху
спускаться было очень мучительно, а он и тут бил  меня.  Если  же  мальчишка
видел, что ноша у меня спадает и переваливается на сторону  и  следовало  бы
снять часть дров и переложить на  легкую  сторону,  чтобы  уравнять  их,  он
никогда этого не делал, а поднимал с горы громадные  камни  и  наваливал  на
более легкую и неуравновешенную часть груза. И я спускался, несчастный, неся
вместе с дровами и ненужные камни. На пути лежал невысыхающий  ручей:  жалея
свою обувь, он садился на меня позади дров и так переезжал через ручей.
   30. Если же я когда-нибудь падал от изнеможения и тяжести,  тогда  беда
становилась совсем нестерпимой. Ведь погонщик тогда  должен  был  слезать  с
меня, поддерживать при спуске,  поднимать  с  земли  и  снимать  ношу,  если
понадобится, а он сидел и не помогал, но  избивал  меня  палкой,  начиная  с
головы и ушей, пока удары не заставляли встать. К тому же он придумал другую
злую шутку, нестерпимую  для  меня.  Он  перемешивал  мою  ношу  с  колючими
репейниками  и,  перевязав  все  это  веревкой,  свешивал  сзади  с  хвоста;
естественно, что подвешенные колючки ударяли меня на ходу и  уколами  своими
ранили мне весь зад. Защититься мне  было  невозможно,  так  как  иглы  были
привешены и все время  преследовали  меня  и  ранили.  Если  я,  остерегаясь
размаха репейников, подвигался вперед шагом, я изнемогал под ударами  палки,
а если избегал палки, тогда беда мучила  меня  сзади.  Вообще  мой  погонщик
всячески старался погубить меня.
   31. Если же я когда-нибудь, терпя всякие беды, не  выдерживал  и  лягал
его, он этот удар всегда держал в памяти. Как-то  погонщику  приказано  было
перевезти пряжу с одного места на другое. Он привел меня и, собрав множество
пряжи, навалил на меня и крепкой  веревкой  хорошо  привязал  ко  мне  ношу,
замышляя мне большую беду. Когда надо было отправляться в путь, он утащил из
очага пылавшую еще головешку и, как только  мы  очутились  вдали  от  двора,
засунул угли в пряжу. Пряжа тотчас же  вспыхнула,  -  что  же  другое  могло
случиться - и вот я несу на себе уже не что иное, как огромный костер.
   Понимая, что сейчас я загорюсь, и встретив в  пути  глубокий  ручей,  я
бросился в самое многоводное место.
   Потом опрокидываю там пряжу и, вертясь и  барахтаясь  в  тине,  заливаю
огонь и мою жестокую ношу, и таким образом с большой безопасностью  совершаю
остальной путь; мальчишке было невозможно еще раз зажечь пряжу, смешанную  с
мокрой тиной. Но, конечно, наглый мальчишка по возвращении  оклеветал  меня,
говоря, что я по доброй воле, проходя мимо, бросился в очаг.
   32. Но проклятый мальчишка изобрел для меня гораздо  большую  беду:  он
повел меня на гору  и  навалил  на  меня  тяжелый  груз  дров  и  продал  их
земледельцу, жившему поблизости. Приведя меня домой налегке и без  дров,  он
стал клеветать на меня перед своим господином, обвиняя в безбожном деле.  "Я
не знаю, господин, - говорил он, - для чего мы кормим  этого  осла,  который
страшно ленив и тяжел на подъем. К тому же он теперь  обнаруживает  и  иное:
как только он завидит женщину или девушку прекрасную и взрослую, или  юношу,
он, брыкаясь, бегом преследует  их  и  ведет  себя  как  мужчина  с  любимой
женщиной, кусает их, точно целует, и старается приблизиться к ним.  Он  тебе
доставит много хлопот и тяжб, так  как  всех  оскорбляет  и  пугает.  Вот  и
теперь, неся дрова и завидев женщину, идущую на работу в поле, он сбросил  и
рассыпал все дрова на землю, а женщину повалил на дорогу и хотел вступить  с
нею в брак, пока сбежавшиеся кто откуда не защитили  ее  от  опасности  быть
растерзанной этим красавцем-любовником".
   33. Услышав об этом, надсмотрщик сказал: "Ну  если  осел  не  хочет  ни
двигаться, ни поднимать тяжести и человеческой любовью влюбляется в женщин и
детей, беснуясь при виде их, тогда убейте его, внутренности отдайте собакам,
а тело сохраните для рабочих. И если спросят, как он умер,  свалите  это  на
волка".
   Туг этот проклятый мальчишка, мой погонщик,  обрадовался  и  тотчас  же
хотел меня  убить.  Но  в  это  время  случился  здесь  кто-то  из  соседних
землевладельцев, он спас меня от смерти, посоветовав страшную вещь.  "Отнюдь
не убивайте осла, - сказал он, - который способен молоть и  возить  тяжести,
не велико это дело. Если он бросается на людей от любви и  похоти,  возьмите
его и оскопите. Лишенный любовного влечения, он немедленно станет  спокойным
и жирным и будет носить большие тяжести, не уставая. Если же ты  несведущ  в
этом деле, то я приду сюда через  три-четыре  дня  и  сделаю  его  послушнее
ягненка". Все домашние одобрили этот совет, говоря, что он хорошо сказал,  а
я уже оплакивал себя, как обреченного на гибель мужчину под  видом  осла,  и
повторял, что больше жить не хочу, если стану евнухом. Я думал  даже  совсем
отказаться впредь от пищи или броситься с горы, свалившись с которой, я умер
бы хотя и весьма жалкой смертью, но по крайней мере труп мой был бы цел и не
изуродован.
   34. Когда наступила глубокая ночь, прибыл какой-то вестник из усадьбы в
селение и во двор к нам и сообщил, что молодая новобрачная, бывшая в плеву у
разбойников, и ее муж - оба, гуляя под вечер по берегу моря, были  захвачены
морским приливом и исчезли в волнах. Так кончились смертью  их  приключения.
Раз дом лишился молодых господ, то  слуги  решили  не  оставаться  больше  в
рабстве, а все в доме расхватать и спасаться бегством.
   Мной завладел табунщик и, захватив все, что было возможно, нагрузил  на
меня и на коней. Мне было тяжело нести ношу настоящего осла, но  все-таки  я
радовался помехе в ожидавшем меня оскоплении.  Целую  ночь  мы  шли  трудной
дорогой и, проведя в пути еще три других дня, достигли  Берреи,  большого  и
многолюдного города Македонии.
   35. Наши люди решили здесь остановиться и дать  нам  отдых.  И  тут  же
устроили распродажу всех животных и вещей:  зычный  глашатай,  стоя  посреди
площади,  объявлял  цены.  Проходившие  покупатели,  желая  нас   осмотреть,
открывали нам рты и смотрели каждому в зубы для определения  возраста;  всех
раскупили - этого один,  того  -  другой,  а  меня,  оставшегося  последним,
глашатай приказал снова увести домой. "Видишь, - говорил он, - этот один  не
нашел  себе  господина".  Но  Немезида,   многократно   переворачивающая   и
изменяющая судьбу, привела и мне господина, какого я меньше всего хотел. Это
был старый греховодник, один из тех,  которые  носят  по  селам  и  деревням
Сирийскую богиню и заставляют ее просить  милостыню.  Меня  продали  ему  за
тридцать драхм - действительно, большая цена. Со стоном последовал я за моим
господином, который меня повел к себе.
   36. Когда мы пришли туда, где жил Филеб, - так звали моего  покупателя,
- он тотчас же громко закричал перед дверью:
   "Эй, девочки, я купил  вам  раба,  красивого  и  крепкого  и  родом  из
Каппадокии". "Девочки" - это была толпа распущенных пособников Филеба, и все
они в ответ на его крик захлопали в ладоши:  они  подумали,  что  и  вправду
куплен был человек. Когда же увидели, что этот раб -  осел,  тут  они  стали
насмехаться над Филебом. "Это не раба, а жениха ты себе  ведешь.  Откуда  ты
его взял? Да будет счастлив этот прекрасный брак и да родишь ты  нам  скорее
таких же ослят".
   37. И все смеялись. На следующий день они собрались  "на  работу",  как
сами говорили, и, нарядив богиню, поместили  на  меня.  Потом  мы  вышли  из
города и стали обходить страну. Когда мы вступали  в  какое-нибудь  село,  я
останавливался в качестве богоносца, толпа флейтистов вызывала  божественное
исступление, и все, сбросив митры и запрокидывая назад  головы,  разрезывали
себе мечами руки, и каждый, сжимая зубами язык, так ранил его, что мгновенно
все было полно жертвенной крови. Видя все  это,  я  в  первое  время  стоял,
дрожа, как бы не оказалась нужна богине и ослиная кровь. Изувечив себя таким
образом, они собирали оболы и драхмы со стоящих кругом зрителей. Иной  давал
в придачу смоквы, сыру или кувшин вина, меру пшеницы и ячменя  для  осла.  А
они этим кормились, и служили богине, которую я вез на себе.
   38. Однажды, когда мы попали в какую-то деревню, они завлекли взрослого
юношу  из  поселян  и  привели  его  туда,  где  мы  остановились,  а  потом
воспользовались  от  него  всем,  что  обычно  и  приятно  таким   безбожным
развратникам. А я ужасался перемене своей  судьбы.  "До  сих  пор  я  терплю
несчастья, о жестокий Зевс", - хотел я воскликнуть, но из моей глотки  вышел
не мой голос, а ослиный крик, и я громко заревел. Случилось так, что  в  это
время какие-то поселяне потеряли осла и, отправившись на поиски  пропавшего,
услышали мой громкий вопль, проникли к нам во  двор,  никому  не  говоря  ни
слова, как будто я был их ослом, и застигли развратников при  совершении  их
непристойностей. Громкий хохот поднялся среди нежданных посетителей. Выбежав
вон, они сообщили всей деревне о бесстыдстве  жрецов.  Последние  в  большом
смятении от того, что все это обнаружилось, как только настала ночь,  уехали
прочь и, когда очутились в глухом месте, излили на мне гнев и злобу  за  то,
что я разоблачил их таинство. Выло еще терпимо слышать их ужасные слова,  но
что за ними последовало - было совсем уже невтерпеж. Сняв с  меня  богиню  и
положив на землю, они стащили с меня все  ковры  и  совсем  уже  обнаженного
привязали к большому дереву, потом своим бичом,  составленным  из  костяшек,
стали меня истязать и  чуть  не  убили,  наставляя  на  будущее  время  быть
безмолвным богоносцем. После бичевания жрецы даже обсуждали, не умертвить ли
меня за то, что я набросил на них позор и выгнал из деревни прежде, чем  они
окончили свою  работу.  Но  вид  богини,  лежащей  на  земле  и  не  имеющей
возможности продолжать путь, сильно их устыдил, так что они меня не убили.
   39. Таким образом, после бичевания я отправился в  путь  с  богиней  на
спине, и к вечеру мы уже остановились в усадьбе  одного  богатого  человека.
Последний был дома и с большой радостью принял богиню в свой дом и принес ей
жертвоприношение. Я помню, что здесь я подвергся большой опасности: один  из
друзей прислал владельцу усадьбы в подарок бедро  дикого  осла;  повар  взял
его, чтобы приготовить, но по небрежности утерял, так как собаки  потихоньку
пробрались в кухню. Боясь ударов и пытки из-за пропажи  бедра,  повар  решил
повеситься. Но жена его,  несчастье  мое,  сказала:  "Не  убивай  себя,  мой
дорогой, не предавайся такому отчаянию. Если ты меня послушаешься, ты будешь
вполне благополучен. Уведи осла жрецов в укромное место и там  убей  его  и,
отрезав эту самую часть тела, бедро, принеси сюда  и  приго