ЕНТА.

     <Из книги "Конармия".>

     Дивизия  наша  заняла  Берестечко  вчера   вечером.   Штаб
остановился  в  доме  ксендза  Тузинкевича. Переодевшись бабой,
Тузинкевич бежал из Берестечка перед вступлением наших войск. О
нем я знаю, что он сорок пять лет возился с богом в  Берестечке
и  был  хорошим  ксендзом.  Когда  жители  хотят,  чтобы мы это
поняли,  они  говорят  -  его  любили  евреи.  При  Тузинкевиче
обновили  древний  костел.  Ремонт  кончили в день трехсотлетия
храма. Из Житомира приехал тогда епископ.  Прелаты  в  шелковых
рясах  служили  перед  костелом молебен. Пузатые и благостные -
они стояли, как колокола в росистой  траве.  Из  окрестных  сел
текли  покорствующие  реки. Мужичье преклоняло колена, целовало
руки и на небесах  в  тот  день  пламенели  невиданные  облака.
Небесные  флаги  веяли  в  честь  старого  костела. Сам епископ
поцеловал Тузинкевича в лоб  и  назвал  его  отцом  Берестечка,
pater Beresteckea.
     Эту  историю узнал я утром в штабе, где разбирал донесение
обходной колонны нашей,  ведшей  разведку  на  Львов  в  районе
Радзихова.  Я  читал  бумаги,  и  храп  вестовых за моей спиной
говорил о нескончаемой нашей бездомности. Писаря, отсыревшие от
бессонницы, писали приказы по дивизии,  ели  огурцы  и  чихали.
Только  к  полудню я освободился и подошел к окну и увидел храм
Берестечка - могущественный и белый.  Он  светился  в  нежарком
солнце,  как  фаянсовая  башня.  Молнии  полудня блистали в его
глянцевитых боках.  Выпуклая  их  линия  начиналась  у  древней
зелени  куполов  и  легко  сбегала  книзу. Розовые жилы тлели в
белом камне фронтона, и на вершине были  колонны,  тонкие,  как
свечи.
     Потом  пение  органа  поразило  мой слух, и в дверях штаба
появилась  старуха  с  распущенными   желтыми   волосами.   Она
двигалась,  как  собака с перебитой лапой, кружась и припадая к
земле. Зрачки ее были налиты белой влагой  слепоты  и  брызгали
слезами. Звуки органа, то тягостные, то поспешные, подплывали к
нам.  Полет  их  был  труден, и след их звенел жалобно и долго.
Старуха вытерла слезы желтыми своими волосами, села на землю  и
стала  целовать  сапоги  мои  у  колена.  Орган  умолк  и потом
захохотал на  басовых  нотах.  Я  схватил  старуху  за  руку  и
оглянулся.  Писаря  стучали  на  машинках, вестовые храпели все
заливистей и шпоры  их  резали  войлок  под  бархатной  обивкой
диванов. Старуха целовала мои сапоги с нежностью, обняв их, как
младенца.  Я потащил ее к выходу и запер за собой дверь. Костел
стал передо мной ослепительный, как декорация.  Боковые  ворота
его  были  раскрыты  и  на  могилах  польских офицеров валялись
конские черепа.
     Мы вбежали во двор, прошли сумрачный коридор  и  попали  в
квадратную  комнату,  пристроенную  к  алтарю.  Там хозяйничала
Сашка, любовница Шевелева и сестра 31 полка. Она разорвала ризы
и сорвала шелк с  чьих-то  одеяний.  Мертвенный  аромат  парчи,
рассыпавшихся  цветов,  душистого  тления лился в ее трепещущие
ноздри, щекоча ее и отравляя. Потом в комнату вошли казаки. Они
захохотали и  схватили  ее  за  грудь  и  сунули  ей  под  юбки
золоченые  палки  от  балдахина. Курдюков, придурковатый малый,
ударил ее по носу кадилом, а Биценко кинул с  размаху  на  гору
материй  и священных книг. Казаки заголили тело Сашки, цветущее
и вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, они  заголили
ее ноги эскадронной дамы, чугунные и стройные ноги, и Курдюков,
придурковатый  малый, усевшись на Сашке верхом и трясясь, как в
седле, притворился объятым страстью. Она сбросила его,  разбила
ему  голову  и  кинулась  к  своему мешку. Я и казаки - мы едва
отогнали ее от шелков. Направив  на  нас  наган,  она  уходила,
раскачиваясь,  ворчала, как рассерженный пес, и тащила за собой
мешок. Она унесла мешок с собой, и только тогда, пройдя алтарь,
мы проникли в костел.
     Он был полон света, этот костел, он  был  полон  танцующих
лучей,  воздушных  столбов,  какого-то прохладного веселья. Как
забыть мне картину, висевшую у правого придела и написанную,  я
уверен   в   этом,   божественным  Аполеком.  На  этой  картине
двенадцать розовых патеров качали в люльке, перевитой  лентами,
пухлого  младенца  Исуса.  Пальцы  ног  его  оттопырены  и тело
отлакировано утренним жарким потом. Дитя барахтается на  жирной
спинке,   собранной   в   складки,  и  двенадцать  апостолов  в
кардинальских тиарах склонились над колыбелью.
     Их   лица   выбриты   до   синевы,   и   пламенные   плащи
оттопыриваются  на животах. Глаза апостолов сверкают мудростью,
решимостью, весельем, в углах их рта бродит тонкая  усмешка,  и
на  двойные  подбородки  посажены огненные бородавки, малиновые
бородавки, как молодая редиска в мае.
     В этом храме Берестечка была  своя,  была  обольстительная
точка  зрения  на смертные страдания сынов человеческих. В этом
храме святые шли на казнь с картинностью итальянских  певцов  и
черные  волосы палачей лоснились, как борода Олоферна. Тогда же
над царскими вратами я увидел кощунственное изображение Иоанна,
принадлежащее  еретической  и  упоительной  кисти  Аполека.  На
изображении  этом  Креститель  был  красив  той двусмысленной и
недоговоренной красотой, ради которой наложницы королей  теряют
свою наполовину потерянную честь и расцветающую жизнь.
     Сведенный  с ума воспоминанием о мечте моей, об Аполеке, я
не заметил следов разрушения в храме или они показались мне  не
велики.   Была  сломана  только  рака  святого  Валента.  Куски
истлевшей  ваты  валялись   под   ней   и   хорошо   вычищенные
смехотворные  кости  святого,  похожие  больше  всего  на кости
курицы. Да Афонька Бида играл  еще  на  органе.  Он  был  пьян,
Афонька,  и  дик  и  изрублен. Только вчера вернулся он к нам с
отбитым у мужиков конем. Он упрямо пытался подобрать на  органе
марш  и  кто-то  уговаривал его сонным голосом - "брось, Афоня,
идем снедать". Но казак не  бросал.  И  их  было  множество,  -
афонькиных  песен.  Каждый  звук  был  песня,  и все звуки были
оторваны друг от друга. Песня  -  ее  густой  напев  -  длилась
мгновение  и переходила в другую... Я слушал, озирался, и следы
разрушения  казались  мне  не  велики.  Но  не  так  думал  пан
Людомирский,  звонарь  церкви  святого  Валента  и  муж  слепой
старухи. Он выполз неизвестно откуда и предал нас  анафеме.  На
этом помирились, а могло кончиться хуже.
     Пан  Людомирский  вошел  в костел ровным шагом с опущенной
головой. Он не решился накинуть покрывала на выброшенные  мощи,
потому  что  человеку  простого  звания  не  дозволено касаться
святыни. Звонарь упал на голубые плиты пола, поднял  голову,  и
синий  нос  его  стал  над  ним,  как флаг над мертвецом. В это
мгновение над алтарем заколебалась бархатная завеса  и  трепеща
отползла   в   сторону.  Хриплый  вой  разорвал  наш  слух.  Мы
недоверчиво отступали перед лицом ужаса, и ужас настигал нас  и
щупал  мертвыми  пальцами  наши  сердца.  В глубине открывшейся
ниши, на фоне неба, изборожденного тучами, скорчилась бородатая
фигурка  в  оранжевом  кунтуше  -   босая   с   разодранным   и
кровоточащим   ртом.   Я  видел:  этого  человека  преследовала
ненависть и настигала погоня. Он  выгнул  руку,  чтобы  отвести
занесенный  удар.  Рядом  со мной закричал казачонок и, опустив
голову, бросился бежать.
     Пан Людомирский, звонарь церкви  святого  Валента,  сыграл
над  нами  злую  шутку.  Эта  фигура  была Исус Христос - самое
необыкновенное изображение бога изо всех виденных мною в жизни.
     Спаситель - курчавый жиденок с  клочковатой  бороденкой  и
низким сморщенным лбом. Впалые щеки его были накрашены кармином
и над закрывшимися от боли глазами выведены тонкие рыжие брови.
     Рот  его  разодран,  как  губа лошади, польский кунтуш его
охвачен драгоценным поясом и под кафтаном  корчатся  фарфоровые
ножки, накрашенные, босые, изрезанные серебряными гвоздями.
     Под  статуей  стоял  в зеленом сюртуке пан Людомирский. Он
простер над нами иссохшую руку и проклял нас.  Казаки  выпучили
глаза  и  развесили  соломенные  чубы. Громовым голосом звонарь
церкви святого Валента предал нас анафеме на чистейшей  латыни.
Потом он отвернулся, упал на колени и обнял ноги Спасителя.
     Придя  к  себе в штаб, я написал рапорт начальнику дивизии
об оскорблении религиозного чувства местного населения.  Костел
было  приказано закрыть, а виновных подвергнуть дисциплинарному
взысканию и предать суду военного трибунала.

     ШЕВЕЛЕВ.

     <Из книги "Конармия".>

     На санитарной линейке умирает Шевелев, полковой  командир.
Ночь,  пронзенная  отблесками  канонады,  выгнулась  над ним, и
женщина сидит у его ног. Левка, кучер  начдива,  подогревает  в
котелке  пищу.  Левкин чуб висит над костром. Стреноженные кони
хрустят в кустах. Левка размешивает веткой в котелке и  говорит
Шевелеву, умирающему на санитарной линейке:
     - Работал  я,  товарищок,  в  Темрюке,  в  городе, работал
парфорсную езду, а также атлет легкого веса. Городок,  конечно,
для женщины утомительный, завидели меня дамочки, стены рушат...
"Лев  Гаврилыч,  не  откажите  принять  закуску  по  карте,  не
пожалеете безвозвратно потерянного времени"...  Подались  мы  с
одной в трактир. Требуем телятины две порции, требуем полштофа,
сидим  с ней совершенно тихо, выпиваем... Гляжу - суется ко мне
некоторый господин, одет ничего, чисто, но  в  личности  его  я
замечаю большое воображение, и сам он под мухой.
     - Извиняюсь,  -  говорит,  -  какая  у  вас, между прочим,
национальность?
     - По какой причине, - спрашиваю, - вы меня,  господин,  за
национальность трогаете, когда я тем более нахожусь при дамском
обществе?
     А он:
     - Какой  вы,  говорит, есть атлет... Во французской борьбе
из  таких  бессрочную  подкладку  делают.  Докажите  мне   свою
нацию...
     Ну, однако, еще не рублю.
     - Зачем  вы,  -  говорю,  - не знаю вашего имени-отчества,
такое недоразумение вызываете,  что  здесь  обязательно  должен
кто-нибудь  в  настоящее время погибнуть, иначе говоря, лечь до
последнего издыхания?
     - До последнего лечь, -  повторяет  Левка  с  восторгом  и
протягивает  руки  к  небу,  окружая  себя  ночью,  как нимбом.
Неутомимый ветер, чистый ветер ночи поет, наливается  звоном  и
колышет  души.  Звезды  пылают во тьме, как обручальные кольца,
они падают на Левку, путаются в волосах и гаснут в лохматой его
голове.
     - Лев, - шепчет ему вдруг Шевелев  синими  губами,  -  иди
сюда.  Золото  какое есть - Сашке, - говорит раненый, - кольца,
сбрую - все ей. Жили, как умели, вознагражу. Одежду,  сподники,
орден  за  беззаветное  геройство  -  матери на Терек. Отошли с
письмом и напиши в письме - кланялся командир и не плачь.  Хата
тебе,  старуха,  живи.  Кто  тронет,  -  скачи к Буденному: я -
Шевелева матка. Коня Абрамку жертвую  полку,  коня  жертвую  на
помин моей души...
     - Понял про коня, - бормочет Левка и взмахивает руками.
     - Саш, - кричит он женщине, - слыхала, чего говорит?.. При
ем сознавайся - отдашь старухе ейное, аль не отдашь?..
     - Мать  вашу  в  пять, - отвечает Сашка и отходит в кусты,
прямая, как слепец.
     - Отдашь сиротскую долю? - догоняет ее Левка и хватает  за
горло. - При ем говори.
     - Отдам. Пусти!
     И  тогда,  вынудив  признание, Левка снял котелок с огня и
стал лить варево умирающему в окостеневший рот.  Щи  стекали  с
Шевелева,  ложка гремела в его сверкающих мертвых зубах, и пули
все тоскливее, все сильнее пели в густых просторах ночи.
     - Винтовками бьет, гад, - сказал Левка.
     - Вот халуйское знатье, - ответил  Шевелев,  -  пулеметами
вскрывает нас на правом фланге.
     И,  закрыв  глаза,  торжественный,  как  мертвец на столе,
Шевелев стал слушать бой большими  и  восковыми  своими  ушами.
Рядом  с ним Левка жевал мясо, хрустя и задыхаясь. Кончив мясо,
Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку.
     - Саш, - сказал он, дрожа, отрыгиваясь и вертя  руками.  -
Саш,  как  перед  богом, все одно в грехах, как в репьях... Раз
жить, раз подыхать. Поддайся, Саш, отслужу  хучь  бы  кровью...
Век его прошел, Саш, а дней у бога не убыло...
     Они сели в высокую траву. Медлительная луна выползла из-за
туч и остановилась на обнаженном Сашкином колене.
     - Греетесь,   -   пробормотал  Шевелев,  -  а  он,  гляди,
четырнадцатую дивизию погнал.
     Левка хрустел и задыхался в кустах. Мглистая луна  шлялась
по  небу, как побирушка. Далекая пальба плыла в воздухе. Ковыль
шелестел на потревоженной земле, и в траву падали  августовские
звезды.
     Потом  Сашка  вернулась на прежнее место. Она стала менять
раненому бинты и подняла фонарик над загнивающей раной.
     - К завтрему уйдешь, - сказала  Сашка,  обтирая  Шевелева,
вспотевшего прохладным потом. - К завтрему уйдешь, она в кишках
у тебя, смерть...
     И  в  это мгновение многоголосный и плотный удар повалился
на землю. Четыре свежие бригады, введенные в  бой  объединенным
командованием  неприятеля,  выпустили по Буску первый снаряд и,
разрывая наши коммуникации, зажгли водораздел  Буга.  Послушные
пожары  встали  на горизонте, и тяжелые птицы канонады вылетели
из огня. Буск горел, и Левка, обеспамятевший халуй, полетел  по
лесу  в  качающемся экипаже начдива шесть. Он натянул малиновые
вожжи и бился о пни лакированными колесами. Шевелевская линейка
неслась  за  ним,  и  внимательная  Сашка   правила   лошадьми,
прыгавшими из упряжки.
     Так  приехали  они к опушке, где стоял перевязочный пункт.
Левка выпряг лошадей и пошел к заведующему просить  попону.  Он
пошел  по  лесу, заставленному телегами. Тела санитаров торчали
под телегами, и несмелая заря билась над солдатскими  овчинами.
Сапоги  спящих  были брошены врозь, зрачки их заведены к небу и
черные ямы ртов перекошены.
     Попона нашлась у заведующего; Левка вернулся  к  Шевелеву,
поцеловал  его  в  лоб  и  покрыл  с  головой.  Тогда к линейке
приблизилась Сашка. Она вывязала себе платок под подбородком  и
отряхнула платье от соломы.
     - Павлик,  - сказала она, - Исус Христос мой, - и легла на
мертвеца боком и прикрыла его своим непомерным телом.
     - Убивается, - сказал тогда Левка, -  ничего  не  скажешь,
хорошо  жили. Теперь ей снова под всем эскадроном хлопотать. Не
сладко...
     И он проехал  дальше  в  Буск,  где  расположился  штаб  6
кавдивизии.
     Там,  в  десяти  верстах от города шел бой с савинковскими
казаками. Предатели сражались  под  командой  эсаула  Яковлева,
передавшегося полякам. Они сражались мужественно. Начдив вторые
сутки был с войсками, и Левка, не найдя его в штабе, вернулся к
себе в хату, почистил лошадей, облил водой колеса экипажа и лег
спать  в клуне. Сарай был набит свежим сеном зажигательным, как
духи.  Левка  выспался  и  сел  обедать.  Хозяйка  сварила  ему
картошки,  залила  ее  простоквашей.  Левка  сидел уже у стола,
когда на улице раздался траурный  вопль  труб  и  топот  многих
копыт.   Эскадрон   с   трубачами  и  штандартами  проходил  по
извилистой галицийской  улице.  Тело  Шевелева,  положенное  на
лафет,  было  перекрыто  знаменами.  Сашка  ехала  за гробом на
шевелевском жеребце, и казацкая песня сочилась из задних рядов.
     Эскадрон прошел по главной улице и потом повернул к  реке.
Тогда  Левка,  босой  и  без  шапки, пустился бегом за уходящим
отрядом и схватил за поводья лошадь командира эскадрона.
     Ни командарм, остановившийся у  перекрестка  и  отдававший
честь  мертвому  командиру,  ни штаб его не слышали, что сказал
Левка эскадронному.
     - Сподники, - донес к нам ветер обрывки слов,  -  мать  на
Тереке,  -  услышали  мы  Левкины  бессвязные  крики,  и  потом
эскадронный высвободил свои поводья и показал рукой  на  Сашку.
Женщина помотала головой и проехала дальше. Тогда Левка вскочил
к  ней  на седло, схватил ее за волосы, отогнул голову и разбил
ей кулаком лицо. Сашка вытерла подолом кровь и поехала  дальше.
Левка  слез  с  седла,  откинул чуб и завязал на бедрах красный
шарф. И завывающие трубачи повели эскадрон  дальше,  к  сияющей
линии Буга.
     Он  скоро вернулся к нам, Левка, кучер начдива, и закричал
блестя глазами:
     - Распатронил ее  в  чистую...  Отошлю,  говорит,  матери,
когда нужно. Евоную память, говорит, сама помню. А помнишь, так
не  забывай,  гадючья  кость...  А  забудешь  -  мы  еще  разок
напомним. Второй раз забудешь - мы второй раз напомним...

     БЕРЕСТЕЧКО.

     <Из книги "Конармия".>

     Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали  в
высоких   седлах.   Песня   журчала,  как  пересыхающий  ручей.
Чудовищные трупы валялись на тысячелетних  курганах.  Мужики  в
белых  рубахах  ломали шапки перед нами... Черная бурка начдива
Апанасенки веяла над штабом, как мрачный флаг.  Пуховый  башлык
был  перекинут  через  бурку,  и кривая сабля лежала сбоку, как
приклеенная. Ее  рукоятка  из  черной  кости  оправлена  пышным
узором,  и  футляр  хранится  у ординарцев, ведущих за начдивом
заводных коней.
     Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана  Хмельницкого.
Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голоском
спел  нам  про  былую казачью славу. Мы прослушали песню молча,
потом  развернули  штандарты  и  под  звуки   гремящего   марша
ворвались   в  Берестечко.  Жители  заложили  ставни  железными
палками, и тишина, полновластная тишина, взошла на  местечковый
свой трон.
     Квартира  мне  попалась  у  рыжей вдовы, пропахшей вдовьим
горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу.  На  столбах  висели
уже  объявления о том, что военкомдив Винокуров прочтет вечером
доклад о втором Конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими  окнами
несколько  казаков  расстреливали  за  шпионаж  старого еврея с
серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда  Кудря
из  пулеметной  команды  взял  его  голову  и спрятал ее у себя
подмышками. Еврей затих и расставил  ноги.  Кудря  левой  рукой
вытащил  кинжал  и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись.
Потом он стукнул в закрытую раму.
     - Если кто интересуется, - сказал он,  -  нехай  приберет.
Это свободно.
     И  казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал
бродить по местечку. В нем  больше  всего  живут  евреи,  а  на
окраинах расселились русские мещане-кожевники. Они живут чисто,
в белых домиках, за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют
пиво  или  мед,  разводят  табак в палисадничках и курят его из
длинных гнутых чубуков, как  галицийские  крестьяне.  Соседство
трех  племен,  деятельных  и деловитых, разбудило в них упрямое
трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще
не обовшивел, не отчаялся и не упился.
     Быт выветрился  в  Берестечке,  а  он  был  прочен  здесь.
Отростки,  которым перевалило за три столетия, все еще зеленели
на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали  здесь  нитями
нажимы  русского  мужика с польским паном, чешского колониста с
Лодзинской  фабрикой.  Это  были  контрабандисты,   лучшие   на
границе,  и  почти  всегда  воители  за веру. Хасидизм держал в
удушливом  плену  это   суетливое   население   из   корчмарей,
разносчиков  и  маклеров.  Мальчики в капотиках все еще топтали
вековую дорогу  к  хасидскому  хедеру,  и  старухи  по-прежнему
возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.
     Евреи живут здесь в просторных домах, вымазанных белой или
водянисто-голубой    краской.   Традиционное   убожество   этой
архитектуры насчитывает столетия. За домом тянется всегда сарай
в два, иногда в три этажа. В  нем  никогда  не  бывает  солнца.
Сараи  эти,  неописуемо  мрачные, заменяют наши дворы. Потайные
ходы ведут в подвалы  и  в  конюшни.  Во  время  войны  в  этих
катакомбах  спасаются  от  пуль и грабежей. Здесь скопляются за
много дней человечьи отбросы и навоз  скотины.  Уныние  и  ужас
заполняют   катакомбы   едкой   вонью   и   протухшей  кислотой
испражнений.
     Берестечко нерушимо воняет и до сих  пор,  от  всех  людей
шибе