ним,   бесноватый
казаченок.  Он  мечет ноги в воздух, становится на руки, поет и
верещит и затихает с трудом, как после припадка.
     - Овсяница, - шепчет  вдруг  Гнилошкуров,  -  овсяница,  -
говорит  он  с  тоской, - отчего этому быть возможно, когда она
после меня двоих свезла и вполне благополучно...  И  тем  более
подпоясуюсь  я, она мне такое закидает, пожилой, говорит, мерси
за компанию, вы мне приятный... Анелей,  говорит,  звать  меня,
такое у меня имя Анеля... И вот, Овсяница, я так раскладаю, что
она  с  утра  гадкой  зелени наелась, она наелась, и тут Петька
наскочил на наше горе...
     - Тут Петька наскочил, -  сказал  пятнадцатилетний  Кикин,
усаживаясь  и  закурил папиросу. - Мужчина, она Петьке говорит,
будьте настолько любезны, у меня последняя сила уходит,  и  как
вскочит,  завинтилась  винтом,  а  ребята  руки  расставили, не
выпущают ее из дверей, а она сыпит и сыпит...  -  Кикин  встал,
засиял  глазами  и захохотал. - Бежит она, а в дверях батько...
Стоп, говорит, вы, без сомнения, венерическая, на этом же месте
вас подрубаю, и как вытянет ее, и она, видать, хотит  ему  свое
сказать.
     - И   то   сказать,  -  вступает  тут,  перебивая  Кикина,
задумчивый и нежный голос Петьки Орлова, - и  то  сказать,  что
есть жады между людьми, есть безжалостные жады... Я сказывал ей
- нас  трое,  Анеля, возьми себе подругу, поделись сахаром, она
тебе подсобит... Нет, говорит, я на себя надеюсь, что  выдержу,
мне троих детей прокормить, неужели я девица какая-нибудь...
     - Старательная  женщина  -  уверил Петьку Гнилошкуров, все
еще сидевший под моим окном, - старательная до последнего...
     И он умолк. Я услышал снова  шум  воды.  Дождь  попрежнему
лепечет  и  ноет  и стенает по крышам. Ветер подхватывает его и
гнет на бок. Торжественное  гудение  труб  замолкает  на  дворе
Махно.  Свет в его комнате уменьшился наполовину. Тогда встал с
лавочки Гнилошкуров и переломил своим  телом  мутное  мерещание
луны. Он зевнул, заворотил рубаху, почесал живот, необыкновенно
белый, и пошел в сарай спать. Нежный голос Петьки Орлова поплыл
за ним по следам.
     - Был  в  Гуляй-Поле  пришлый  мужик Иван Голубь, - сказал
Петька, - был тихий мужик, непьющий, веселый в работе, много на
себя ставил  и  подорвался  на  смерть...  Жалели  его  люди  в
Гуляй-Поле и всем селом за гробом пошли, чужой был, а пошли...
     И  подойдя  к  самой  двери  сарая,  Петька  забормотал об
умершем Иване, он бормотал все тише, душевнее.
     - Есть   безжалостные   между   людей,   -   ответил   ему
Гнилошкуров, засыпая, - есть, это верное слово...
     Гнилошкуров  заснул,  с ним еще двое, и только я остался у
окна. Глаза мои испытывают безгласную тьму, зверь  воспоминаний
скребет меня, и сон нейдет.
     ...Она  сидела  с утра на главной улице и продавала ягоды.
Махновцы платили ей отменными  бумажками.  У  нее  было  пухлое
легкое  тело  блондинки. Гнилошкуров, выставив живот, грелся на
лавочке. Он дремал,  ждал,  и  женщина,  спеша  расторговаться,
устремляла  на  него синие глаза и покрывалась медленным нежным
румянцем.
     Анеля, - шепчу я ее имя, - Анеля...

     В ЩЕЛОЧКУ

     Есть у меня знакомая - мадам Кебчик. В свое время, уверяет
мадам Кебчик, она меньше пяти рублей "ни  за  какие  благи"  не
брала.  Теперь  у  нее семейная квартира, и в семейной квартире
две девицы - Маруся и Тамара. Марусю берут чаще, чем Тамару.
     Одно окно из комнаты девушек выходит на  улицу,  другое  -
отдушина  под  потолком,  в ванную. Я увидел это и сказал Фанни
Осиповне Кебчик:
     - По вечерам вы будете приставлять  лестницу  к  окошечку,
что  в ванной. Я взбираюсь на лестницу и заглядываю в комнату к
Марусе. За это пять рублей.
     Фанни Осиповна сказала:
     - Ах, какой балованный мужчина! - И согласилась.
     По  пяти  рублей  она  получала   нередко.   Окошечком   я
пользовался  тогда,  когда  у  Маруси бывали гости. Все шло без
помех, но однажды случилось глупое происшествие.
     Я стоял на лестнице. Электричества Маруся, к  счастью,  не
погасила.  Гость  был  в  этот раз приятный, непритязательный и
веселый  малый,  с  безобидными  этакими  и   длинными   усами.
Раздевался   он   хозяйственно:  снимет  воротник,  взглянет  в
зеркало, найдет у себя  под  усами  прыщик,  рассмотрит  его  и
выдавит  платочком.  Снимет ботинку и тоже исследует - нет ли в
подошве изъяну.
     Они поцеловались, разделись и  выкурили  по  папироске.  Я
собирался  слезать.  И  в  это  мгновение  я  почувствовал, что
лестница скользит и колеблется подо мною. Я цепляюсь за  окошко
и  вышибаю  форточку.  Лестница  падает  с грохотом. Я вишу под
потолком. Во всей  квартире  гремит  тревога.  Сбегаются  Фанни
Осиповна,  Тамара и неведомый мне чиновник в форме министерства
финансов. Меня снимают. Положение мое жалкое. В  ванную  входят
Маруся  и  долговязый  гость.  Девушка  всматривается  в  меня,
цепенеет и говорит тихо:
     - Мерзавец, ах какой мерзавец...
     Она замолкает, обводит всех  нас  бессмысленным  взглядом,
подходит  к  долговязому,  целует  отчего-то его руку и плачет.
Плачет и говорит, целуя:
     - Милый, боже мой, милый...
     Долговязый стоит дурак дураком. У меня непреодолимо бьется
сердце. Я царапаю себе ладони и ухожу к Фанни Осиповне.
     Через несколько минут Маруся знает все. Все известно и все
забыто. Но я думаю: отчего девушка целовала долговязого?
     - Мадам Кебчик,  -  говорю  я,  -  приставьте  лестницу  в
последний раз. Я дам вам десять рублей.
     - Вы  слетели с ума, как ваша лестница, - отвечает хозяйка
и соглашается.
     И вот я снова стою у отдушины заглядываю снова  и  вижу  -
Маруся  обвила  гостя тонкими руками, она целует его медленными
поцелуями и из глаз у нее текут слезы.
     - Милый мой, - шепчет она, - боже  мой,  милый  мой,  -  и
отдается  со  страстью  возлюбленной.  И  лицо у нее такое, как
будто один есть у нее в мире защитник - долговязый.
     И долговязый деловито блаженствует.

     ХОДЯ

     Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают
обледенелые кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на  углах.
Фармацевт  уронил  набок расчесанную головку. Мороз взял аптеку
за фиолетовое сердце, и сердце аптеки издохло.
     Никого на Невском. Чернильные пузыри лопаются в небе.  Два
часа ночи. Неумолимая ночь.
     Девка  и  личность  сидят  на перилах кафэ "Бристоль". Две
скулящие спины. Две иззябшие вороны на голом кусте.
     - ...Ежели волей сатаны вы наследуете усопшему императору,
то ведите  за  собой  народные   массы,   матереубийцы...   Но,
шалишь...  Они  держатся  на  латышах,  а латыши - это монголы,
Глафира.
     У личности по обеим сторонам лица висят  щеки,  как  мешки
старьевщика.  У  личности  в  порыжелых  зрачках бродят раненые
коты.
     - ...Христом молю вас,  Аристарх  Терентьич,  отойдите  на
Надеждинскую. Когда я с мужчиной - кто же познакомится?..
     Китаец в кожаном проходит мимо. Он поднимает буханку хлеба
над головой.  Он  отмечает голубым ногтем линию на корке. Фунт.
Глафира поднимает два пальца. Два фунта.
     Тысяча пил стонет в окостенелом  снегу  переулков.  Звезда
блестит в чернильной тверди.
     Китаец остановившись бормочет сквозь стиснутые зубы:
     - Ты грязный, э?
     - Я чистенькая, товарищ.
     - Фунт.
     На Надеждинской зажигаются зрачки Аристарха.
     - Милый,   -  хрипло  говорит  девка,  -  со  мной  папаша
крестный... Ты разрешишь ему поспать у стенки?..
     Китаец  медлительно  кивает  головой.  О  мудрая  важность
Востока!
     - Аристарх  Терентьич, - прижимаясь к струящемуся кожаному
плечу, кличет девка небрежно, - мой знакомый просют вас до себе
в компанию...
     Личность полна оживления.
     - По причинам от дирекции не  зависящим  -  не  у  дел,  -
шепчет  она,  играя  плечами,  -  а  было  прошлое  с кое-какой
начинкой. Именно. Весьма лестно познакомиться - Шереметев.
     В гостинице им дали ханжи и не потребовали денег.
     Поздно ночью китаец слез с кровати и пошел во тьму.
     - Куда? - просипела Глафира, суча ногами.
     Китаец подошел  к  Аристарху,  всхрапывавшему  на  полу  у
рукомойника.  Он  тронул  старика за плечо и показал глазами на
Глафиру.
     - Отчего же, Васюк, - пролепетал с  полу  Аристарх,  -  ты
обязательный, право. - И мелким шажком побежал к кровати.
     - Уйди, пес, - сказала Глафира, - убил меня твой китаец.
     - Она  не слушается, Васюк, - прокричал Аристарх поспешно,
- ты приказал, а она не слушается.
     - Ми, друг, - сказал китаец. - Он можно. Э, стерфь...
     - Вы пожилые, Аристарх Терентьич,  -  прошептала  девушка,
укладывая к себе старика, - а какое у вас понятие?
     Точка.

     ИСУСОВ ГРЕХ

     Жила  Арина  при номерах на парадной лестнице, а Серега на
черной младшим дворником. Был промежду них стыд.  Родила  Арина
Сереге  на  прощеное  воскресенье  двойню.  Вода  текет, звезда
сияет, мужик ярится. Произошла Арина в другой раз в  интересное
положение,  шестой  месяц  котится, они, бабьи месяцы, катючие.
Сереге в солдаты иттить. Вот запятая. Арина возьми и скажи:
     - Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета.  Четыре  года
мы  будем  в разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В
номерах служить подол заворотить. Кто прошел  -  тот  господин,
хучь  еврей,  хучь всякий. Придешь ты со службы - утроба у мине
утомленная, женщина я буду сношенная, рази я до тебя досягну?
     - Дисвительно, - качнул головой Серега.
     - Женихи при мне  сейчас  находятся:  Трофимыч  подрядчик,
большие  грубияне,  да  Исай Абрамыч, старичек, Николо-Святской
церкви  староста,  слабосильный  мужчина,  да  мне  сила   ваша
злодейская  с  души  воротит,  как  на духу говорю, замордовали
совсем... Рассыплюсь я от сего числа через три  месяца,  отнесу
младенца в Воспитательный и пойду за них замуж.
     Серега  это  услыхал,  снял с себя ремень, перетянул Арину
геройски, по животу норовит.
     - Ты, - говорит ему баба, - до  брюха  не  очень  клонись,
твоя ведь начинка, не чужая.
     Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут
бабья  кровь,  однако  ни  свету ни выходу. Пришла тогда баба к
Исусу Христу и говорит:
     - Так и так, господи Исусе. Я баба Арина с номерей  Мадрид
и  Лувр,  что  на Тверской. В номерах служить подол заворотить.
Кто прошел - тот господин, хучь еврей хучь всякий. Ходит тут по
земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в  прошлом
годе на прощеное воскресенье двойню...
     И все она господу расписала.
     - А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить - возомнил тут
спаситель.
     - Околоточный, небось, потащит...
     - Околоточный,  -  поник  главою  господь,  -  я  об ем не
подумал... Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?..
     - Четыре то года - ответила баба. - Тебя послушать -  всем
людям  разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод
где возьмешь? Ты меня толком облегчи.
     Навернулся тут на господнии щеки румянец, задела его  баба
за  живое,  однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и богу
ведомо.
     - Вот что  раба  божия,  славная  грешница  дева  Арина  -
возвестил  тут  господь во славе своей, - шаландается у меня на
небесах ангелок, Альфредом звать, совсем от  рук  отбился,  все
плачет:  что  это  вы,  господи, меня на двадцатом году жизни в
ангелы произвели, когда я вполне  бодрый  юноша.  Дам  я  тебе,
угодница,  Альфреда  ангела  на  четыре года в мужья. Он тебе и
молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить  от  него
не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем
много, а серьезности нет.
     - Это  мне  и  надо,  -  взмолилась  дева Арина, - я от их
серьезности почитай три раза в два года помираю...
     - Будет тебе сладостный отдых,  дитя  божие  Арина,  будет
тебе легкая молитва, как песня. Аминь.
     На том и порешили. Привели сюда Альфреда. Щуплый парнишка,
нежный,  за  голубыми  плечиками  два  крыла  колышутся, играют
розовым огнем, как голуби  в  небесах  плещутся.  Облапила  его
Арина, рыдает от умиления, от бабьей душевности.
     - Альфредушко, утешеньишко мое, суженый ты мой...
     Наказал  ей  господь,  что как в постель ложиться - ангелу
крылья сымать надо, они у него на задвижках, вроде как  дверные
петли,  сымать и в чистую простыню на ночь заворачивать, потому
при каком-нибудь метании  крыло  сломать  можно,  оно  ведь  из
младенческих вздохов состоит, не более того.
     Благословил  сей  союз господь в последний раз, призвали к
этому делу архиерейский хор, весьма громогласное пение оказали,
закуски никакой, а-ни-ни, не полагается,  и  побежали  Арина  с
Альфредом  обнявшись  по  шелковой  лестничке  вниз  на  землю.
Достигли Петровки, вон  ведь  куда  баба  метнула,  купила  она
Альфреду,  (он,  между  прочим,  не то что без порток, а совсем
натуральный был), купила она ему лаковые  полсапожки,  триковые
брюки в клетку, егерскую фуфайку, жилетку из бархата электрик.
     - Остальное, говорит, - мы, дружочек, дома найдем...
     В номерах Арина в тот день не служила, отпросилась. Пришел
Серега  скандалить,  она  к  ему даже не вышла, а сказала из-за
двери:
     - Сергей Нифантьич, я  себе  ноги  мыю  и  просю  вас  без
скандалу удалиться...
     Ни  слова  не сказал, ушел. Это уже ангельская сила начала
себя оказывать.
     А ужин Арина сготовила купецкий, эх, чертовское в ней было
самолюбие.  Полштоф  водки,  вино  особо,  сельдь  дунайская  с
картошкой,  самовар  чаю.  Альфред,  как  эту  земную благодать
вкусил, так его и сморило. Арина,  в  момент,  крылышки  ему  с
петель сняла, упаковала, самого в постелю снесла.
     Лежит  у  нее  в  пуховой  перине,  на драной многогрешной
постеле белоснежное диво,  неземное  сияние  от  него  исходит,
лунные  столбы  в  перемежку  с  красным  ходят  по комнате, на
лучистых ногах качаются. И плачет  Арина  и  радуется,  поет  и
молится. Выпало тебе, Арина, неслыханное на этой побитой земле,
благословенна ты в женах.
     Полштоф  до дна выпили. Оно и сказалось. Как заснули - она
на Альфреда  брюхом  раскаленным,  шестимесячным,  Серегиным  -
возьми  и  навались. Мало ей с ангелом спать, мало ей того, что
никто рядом на стенку не плюет, не храпит, не  сопит,  мало  ей
этого,  ражей  бабе, яростной, так нет, еще бы пузо греть, пузо
вспученное и горючее. И задавила она ангела божия,  задавила  с
пьяну   да   с   угару  на  радостях,  задавила,  как  младенца
недельного, под себя подмяла и пришел ему смертный конец,  и  с
крыльев, в простыню завороченных, бледные слезы закапали.
     А  пришел  рассвет  - деревья гнутся долу. В далеких лесах
северных каждая елка попом сделалась,  каждая  елка  преклонила
колени.
     Снова  стоит  баба  перед  престолом  господним,  широка в
плечах, могуча, на красных руках ее юный труп лежит.
     - Воззри, господи.
     Тут Исусово кроткое сердце  не  выдержало,  проклял  он  в
сердцах женщину:
     - Как повелось на земле, так и с тобой поведется, Арина.
     Что-ж, господи, - отвечает ему женщина неслышным голосом -
я ли свое  тяжелое  тело сделала, я ли водку курила, я ли бабью
душу одинокую, глупую выдумала...
     - Не желаю я с тобой возжаться, - восклицает господь  Исус
- задавила ты мне ангела, ах, ты паскуда...
     И кинуло Арину гнойным ветром на землю, на Тверскую улицу,
в присужденные  ей  номера  -  Мадрид и Лувр. А там уже море по
колено. Серега гуляет на  последях,  как  он  есть  новобранец.
Подрядчик Трофимыч только что из Коломны приехал, увидел Арину,
какая она здоровая да краснолицая.
     - Ах, ты пузанок, - говорит, и тому подобное.
     Исай  Абрамыч,  старичек,  об этом пузанке прослышав, тоже
гнусавит:
     - Я, - говорит, -  не  могу  с  тобой  закон  иметь  после
произошедшего, однако, тем же порядком полежать могу...
     Ему  бы  в  матери  сырой  земле  лежать, а не то, что как
нибудь иначе, однако и он в душу поплевал.  Все  точно  с  цепи
сорвались  -  кухонные  мальчики,  купцы  и  инородцы. Торговый
человек - он играет.
     И вот тут сказке конец.
     Перед тем как родить, потому  что  время  три  месяца  уже
отчеканило,  вышла Арина на черный двор, за дворницкую, подняла
свой ужасно громадный живот к  шелковым  небесам  и  промолвила
бессмысленно:
     - Вишь,  господи, вот пузо. Барабанят по ем ровно горох. И
что это такое - не пойму. И понять этого, господи, не желаю.
     Слезами омыл Исус Арину в ответ, на колени стал спаситель.
     - Прости меня, Аринушка, бога грешного,  и  что  я  это  с
тобою исделал...
     - Нету  тебе  моего прощения, Исус Христос, - отвечает ему
Арина, - нету.

     СКАЗКА ПРО БАБУ.

     Жила  была  баба,  Ксенией  звали.  Грудь  толстая,  плечи
круглые, глаза синие. Вот какая баба была. Кабы нам с вами!
     Мужа  на  войне  убили.  Три года баба без мужа прожила, у
богатых господ  служила.  Господа  на  день  три  раза  горячее
требовали.  Дровами  не  топили  никак,  -  углем. От углей жар
невыносимый, в углях огненные розы тлеют.
     Три года  баба  для  господ  готовила  и  честная  была  с
мужчинами. А грудь-то пудовую куда денешь? Вот подите же!
     На четвертый год к доктору пошла, говорит:
     - В голове у меня тяжко: то огнем полыхает, а то слабну...
     А доктор возьми да ответь:
     - Нешто у вас на дворе мало парней бегает? Ах ты, баба...
     - Не осмелиться мне, - плачет Ксения: - нежная я...
     И  верно,  что  нежная. Глаза у Ксении синие с горьковатою
слезой.
     Старуха Морозиха тут все дело спроворила.
     Старуха Морозиха на всю улицу повитуха  и  знахарка  была.
Такие до бабьего чрева безжалостные. Им бы паровать, а там хоть
трава не расти.
     - Я,   -  грит,  -  тебя,  Ксения,  обеспечу.  Суха  земля
потрескалась. Ей божий дождик надобен.  В  бабе  грибок  ходить
должен, сырой, вонюченькой.
     И  привела.  Валентин  Иванович  называется.  Неказист, да
затейлив - умел песни складать. Тела никакого,  волос  длинный,
прыщи  радугой  переливаются.  А  Ксении  бугай, что ли, нужен?
Песни складает и мужчина - лучше во всем мире не найти. Напекла
баба блинов со сто, пирог с изюмом. На  кровати  у  Ксении  три
перины положены, а подушек шесть, все пуховые, - катай, Валя!
     Приспел  вечер,  сбилась  компания в комнатенке за кухней,
все по стопке выпили. Морозиха шелковый  платочек  надела,  вот
ведь какая почтенная. А Валентин бесподобные речи ведет:
     - Ах,  дружочек  мой  Ксения,  заброшенный я на этом свете
человек, замордованный я юноша. Не думайте обо  мне  как-нибудь
легкомысленно.  Придет  ночь  со звездами и с черными веерами -
разве  выразишь  душу  в  стихе?  Ах,   много   во   мне   этой
застенчивости...
     Слово по слово. Выпили, конечно, водки две бутылки полных,
а вина  и все три. Много не говорить, а пять рублей на угощение
пошло, - не шутка!
     Валентин мой румянец  получил  прямо  коричневый  и  стихи
сказывает таково зычно.
     Морозиха от стола тогда отодвинулась.
     - Я,  - говорит, - Ксеньюшка, отнесусь, господь со мной, -
промеж вас любовь будет.  Как,  -  говорит,  -  вы  на  лежанку
ляжете,   ты  с  него  сапоги  сними.  Мужчины,  -  на  них  не
настираешься...
     А хмель-то играет. Валентин себя  как  за  волосы  цапнет,
крутит их.
     - У  меня,  -  говорит,  -  виденья.  Я как выпью - у меня
виденья. Вот  вижу  я  -  ты,  Ксения,  мертвая,  лицо  у  тебя
омерзительное.  А  я  поп  -  за  твоим  гробом  хожу и кадилом
помахиваю.
     И тут он, конечно, голос поднял.
     Ну, не больше чем женщина, она-то. Само собой  она  уже  и
кофточку невзначай расстегнула.
     - Не  кричите,  Валентин  Иванович,  -  шепчет  баба, - не
кричите, хозяева услышат...
     Ну, рази остановишь, когда ему горько сделалось?
     - Ты меня вполне обидела, - плачет Валентин и качается,  -
ах,  люди-змеи,  чего  захотели,  душу  купить захотели... Я, -
грит, - хоть и незаконнорожденный, да дворянский сын... видал