тряхнув  с себя человечьи полтеи,  весь в чужой крови,
встал,  качнулся,  но тотчас же на его железную голову точно лег кузнечный
молот,  и смялось,  сплющилось железо,  войдя внутрь круглой коробки, а из
рыла-клюва хлынуло фонтаном,  словно багряное фряжское вино из бочонка, и,
мгновение  постояв,  вдруг,  как пустой доспех,  на нелепо,  по-скоморошьи
согнувшихся врозь ногах,  грудой железа рухнул рыцарь под ноги мужикам,  а
над  ним встало костистое,  в сивой,  черно-серебряной бороде,  высушенное
жаром горна лицо кузнеца,  даже не  взглянувшего  на  поверженного  врага,
подымая молот для очередного удара.
     - Ровней,  ровней,  други!  -  деловито прикрикнул Дмитр (то был он),
краем  глаза  усмотрев  сунувшегося было  от  нетерпения  вперед  молодого
подручного.  Дмитровы кузнецы шли <стенкой>,  и были они в железе,  своем,
самокованом,  и  так  же,  как у  своей огненной работы,  строго слушались
старшого,  и,  как там раскаленное железо, так здесь ожелезенный рыцарский
строй <свиньи> сминался под их неторопливым натиском...
     Голоса боя  менялись.  Слитный глухой зык немецкой конницы распадался
на  отдельные судорожные выкрики,  а  беспорядочный рев новгородской пешей
рати нарастал, сливался в одно грозное звучание, подобное шуму водопада.
     Уже юный,  князь  Дмитрий  -  в  отца  пошел  сын,  - сверкая золотым
шеломом, пробивался вперед сквозь вражеские ряды, пьяный восторгом победы,
и  за  ним  пробивалась,  тупя  мечи,  - стыд воину отстать от князя - его
переяславская дружина.
     Уже Довмонт  Плесковский,  удержав  коня,  отер  пот  и кровь с чела,
окидывая поле наметанным взглядом:  примеривал,  куда бросить хранимую  до
сих  пор  запасную конницу.  Один среди всех сумел приберечь свежую конную
дружину и уже собирался,  ежели не устоят новгородцы,  сам, очертя голову,
повести ее в тыл немецкой <свинье>: вырывать победу из рук врага.
     Не выдали плесковичи, костьми легли передовые ряды, а не вдали плечи;
хоть и гнулись, но устояли!
     И  уже и  справа и  слева начинали теснить попятившихся пеших чудских
ратников низовские дружины князей Святослава и Михаила...
     Великий магистр стоял на холме, руководя боем.
     - С  нами бог!  -  удовлетворенно повторял он,  следя,  как врезается
победоносно в новгородское войско клин рыцарской <свиньи>. Весы победы уже
клонились на сторону Ордена.
     Еще... еще! И... вот сейчас, не задерживаясь, сомнут пеших, и трупами
бегущих усеется белое поле...  А  тогда с  тыла ударит на  них Улингер фон
Штольверт,  и  разгром превратится в  побоище...  Но  что это?  Пробившись
сквозь  конный новгородский полк,  <свинья> вошла  в  пешую  рать,  как  в
трясину,  и  вместо  победоносного стремления вперед  началось  непонятное
колебание -  так  в  давке  на  рыночной площади колышется взад  и  вперед
нестройная  толпа  стесненной со  всех  сторон  черни.  Так  же  закачался
рыцарский конный  клин  и,  закачавшись,  начал  пятиться,  разбиваться на
ручейки и островки, съедаемые, словно половодьем, русской пехотой.
     С  удивлением,  ужасом и гневом увидел он,  что все распадается,  что
мудро задуманная и  блестяще начатая операция где-то споткнулась и уже все
пошло вкось и  вкривь,  не так,  не по-задуманному,  а  иначе.  Его всегда
возмущал этот нелепый каприз судьбы,  эта  путающая все  расчеты внезапная
сила  русских,  пробуждающаяся тогда,  когда  они  уже,  казалось,  бывали
разбиты до конца.
     Князя  Олександра он  еще  мог  постичь.  Уже  за  тридцать верст  до
Новгорода доходили передовые конные отряды рыцарей,  когда этот славянский
вождь повернул победу к  себе  лицом.  Но  великий человек может появиться
везде.  И  у  славян были великие вожди,  хотя и  много реже,  чем у  них,
немцев,  и  не  создали они самой совершенной в  мире немецкой организации
рыцарства...  Князь был  герой,  он  и  издали одушевлял полки.  Когда пал
Юрьев, Олександр незримо был с русской ратью... Но сейчас?
     Презирая  этих  смердов,   этот  сброд,   плохо  вооруженный,   легко
поддающийся панике,  эту снедь войны, этих вонючих неотесанных мужиков, он
не мог допустить истины,  не мог понять и  принять мысли,  что именно они,
эти русские мужики, вырвали у него из рук сегодняшнюю победу.
     Если не  произойдет чуда и  Улингер фон Штольверт не  сумеет ударом с
тыла поворотить сражение... Но в глубине души магистр чувствовал, что чуда
уже не  произойдет,  что Улингер запоздал и  теперь,  даже появившись,  он
ничего не сумел бы изменить...
     Волна бегущих уже начинала докатываться до холма. Приходилось, бросив
на  произвол судьбы чудскую пехоту,  спасать рыцарскую конницу от  полного
разгрома. Опустив забрало, магистр поворотил коня.
     Сейчас,   больше  чем   когда-либо,   склонен  был  он   поверить  во
всемогущество божие,  отвратившее от  них победу ради ложно данной клятвы.
Но ведь клятва дана еретикам,  язычникам! (Признать христианами русских он
тоже не мог.) Как же так?


                                   XIX

     Короткий день  померк.  Уже  солнце,  выбившееся наконец на мгновение
из-за туч,  косо позолотило лес и  кусты,  пробежало  по  истоптанному  до
черной  земли,  окрашенному  кровью  полю  с  кучами  изрубленных  тел  и,
загрустив, смеркло, утонуло в синей закатной дымке, а с востока, охватывая
небо, надвигалась лиловая темнота.
     В сумерках конница продолжала преследовать бегущих и уже окончательно
потерявших строй вражеских ратников в  три пути:  и  в чело,  и справа,  и
слева.  Бой оканчивался избиением.  Кони то  и  дело спотыкались о  трупы,
густо  усеявшие  снег.   Остатки  немецкого  войска  укрылись  за  стенами
Раковора.
     Пешие  новгородские  ратники  останавливались,   окликали  товарищей.
Кто-то,  подъехав,  спрашивал:  не  видали ли посадника?  Нашелся раненый,
который  видел  его  в  полдни  среди  боя.  Несколько человек с  факелами
отправились тотчас искать.  То там,  то здесь зажигали костры,  скликали и
пересчитывали своих:
     - Перх!.. Наум!.. Огафонко!
     - Здеся я.
     - Григ!.. Кулба!.. Офромеец!.. Филимон!
     - Убит.
     - Васка!
     - Убит.
     - Шестьник!.. Обакунец!
     - Живой, видали его!
     - Шестьник, ты где, Шестьник?!
     - Ту-у-та!
     - Окиш!
     - Я.
     - Исак!
     - Здесь!
     - Сесой!
     - Убили Сесоя.
     - Токарь!
     - И его убили.
     - Понарья!
     - Здеся.
     - Милошка!
     - Я!
     - Юрко!
     - И Юрко с нами!
     - Хоть эти-то живы... Илья!.. Тудор!.. Местята?.. Местята-а-а!
     - Не кричи, убили Местяту нашего...
     В  полутьме звякало  оружие,  стонали раненые,  тяжко  ржали  раненые
кони... Внезапно пронеслась весть, что назади, в товарах, немцы.
     - Где?!  Где?!  Куда?!  -  спрашивали друг друга,  устремляясь назад,
пешие  ратники.  В  темноте кричали,  из-за  реки,  из  своих  собственных
товаров, бежали люди, вопили:
     - Спасите!
     Вторая  немецкая  <свинья>  стояла  в   товарах,   начинался  грабеж.
Поднялось смятение.  Грязные,  перевязанные кровавым тряпьем люди кинулись
нестройно к реке,  ругаясь,  на ходу подбирая оружие.  Метались факелы, их
пляшущий свет и отблески костров увеличивали сумятицу мечущихся теней.
     - Куда-а-а! Куда-а-а! Сто-о-ой! - бился отчаянный крик.
     Распихивая бегущих, прискакал на гнедом тяжелом коне Семьюн, за ним -
пьяный от усталости Елферий. Врезались в толпу:
     - Сто-о-ой!
     Кто-то ударил кулаком по морде Семьюнова коня.
     - Ты немцев ко кресту водил?.. Твою мать!
     Конь захрапел, попятясь.
     - Куда-а-а!  Сто-о-ой!  Сто-о-ой! - срывая голос, кричал Елферий. Его
наконец узнали. Толпа росла. Перебредшие реку нехотя возвращались назад.
     - Разобьют!  Толпой! Куда! Ночь! Смятемся, побьемся сами! Утра, света
жди, на заре ударим!
     Елферий вертел коня  во  все  стороны,  хрипло -  уже  сорвал голос -
повторял одно и то же. Толпа примолкла.
     Надсадно дыша,  подскакал старик Лазарь,  стал  рядом.  Вдали  шумели
подбегавшие,  хрустел и скрипел снег,  тяжко дышали. Пламя костров плясало
на бородатых, красных от огня лицах, на оружии.
     - А ночью немцы товары разобьют!  - спокойно и громко сказал кто-то в
толпе.  И  казалось,  все пропало от  этих слов.  Вновь дружно заревели от
ярости стихшие было мужики. Неслышные в этом реве Семьюн, Елферий и Лазарь
вертели коней,  Лазарь врезался в толпу,  размахивал руками, тряс бородой,
бил  себя  в  грудь,  сорвал шелом,  кинул под  ноги  коня -  седые волосы
разметались по плечам, - поднял обе руки вверх:
     - Меня убейте! Сыновец у меня там! Вас деля!
     Успокоил.
     Ночь опустилась на  поле.  Горели костры.  Кто подстелив еловые лапы,
кто  шубу,  кто прямо на  снегу,  лежали и  сидели мужики.  Между спящих и
дремлющих людей ходила сторожа. То и дело глухо топотали в темноте конные,
объезжая стан.  У простого костра сидели сегодняшние воеводы новгородского
полка:   задремывающий  Лазарь  -  надломились  силы,  дрожал  от  холода,
всхрапывал, клонясь к огню, старые глаза слезились, отражая пламя; Семьюн,
Гаврило Пронич,  двое оставшихся в живых - Федор и Борис Кожичи... Елферий
спал,  лежа на  земле,  постелив на  снег попону.  Многие не сняли броней,
дремали сидя, в оружии, ждали утра, боялись за ночь.
     К костру,  поплутав меж огней, то и дело подъезжали конные, подходили
пешие.  Подскакивали гонцы от князей Святослава с  Михаилом,  от  Дмитрия.
Довмонт сам подъехал, тяжело - тоже сказалась усталость - соскочил с коня.
Протягивая руки к  огню,  глядя  в  пламя,  он  немногословно  урядился  с
проснувшимся Елферием о выступлении. Ускакал. Принесли стонущего, в тяжких
ранах Твердяту.  Твердята бредил,  мотая  головой,  кончался.  Положили  у
костра.  Вполголоса спрашивали о посаднике,  с полудня его никто не видел.
Не  было  Никифора  Радятинича,  Ивача,   Жирослава,   Полюда,   Ратислава
Болдыжевича,  тысяцкого  Кондрата...  Каждая  новая весть прибавляла бремя
потерь.
     Сменившийся опять ветер нес с моря ростепель и туман.  Елферий встал,
стряхнув  одеревенелость  сна.  Соратники,  прикорнувшие  у   костра,   не
шевелились.  Лазарь  спал  -  уходился  старик!  Елферий прикрыл его своей
епанчой и пошел по  стану  проверять  сторожу.  Люди  спали  у  потухающих
костров.  Некоторые  метались  во  сне.  Хрипло  закричал мужик,  заставив
Елферия вздрогнуть,  - видно,  привиделось во сне  что.  Стонали  раненые.
Женщина,  подобрав  подол,  несла  бадью  с  водой.  Мельком  взглянула на
Елферия.  Морщинистое,  усталое  лицо,  волосы  выбились  из-под   платка.
Поправляя,  улыбнулась,  кивнула Елферию,  как будто ободряла,  может,  по
привычке ободрять раненых.  С мужем, должно, приехала, в повозниках. Как и
выбралась  из товаров!  Невольно ускорил шаг,  сжал кулаки,  вспомнив свое
вчерашнее <все равно>.  Подходя к реке,  услышал в тумане оклик.  Подошел.
Сторожа переминались с ноги на ногу - в утреннем холоде пробирала дрожь.
     - Не пора ль, воевода? Светает?
     Светало.  Елферий поглядел на сереющее небо, на внимательно ожидающих
ответа мужиков.
     - Как за рекой?
     - Тихо в товарах.
     - Спят ли, отступили ли... - добавил второй голос.
     - Буди! - решил Елферий.
     Заиграли рожки. Заспанные люди подымались, разминая затекшие члены. В
тумане началось повсюду смутное шевеление.  Окликали друг друга, торопливо
жевали хлеб,  строились. Когда Елферий вернулся к своему костру, уже никто
не  спал.   Ржали   лошади.   Запоздавшие   подвязывали   брони.   Лазарь,
повеселевший, в шишаке - чужом, свой так и потерял вчера, - хитро поглядел
на Елферия.
     - Почнем,  что ли?  -  Протянул кусок хлеба.  -  Мясо съели.  Доле бы
ходил, воин, так и вовсе натощак в товары пошел! - поддразнил он Елферия.
     - Тебя-князь Дмитрий прошал.
     - Где он?
     - Ускакал к своим.
     Стремянный - нашелся! - подвел коня, радостно глядя на господина. Рад
был,  дурак,  что  жив  и  сам и  господин:  думал,  придется искать среди
мертвых. Гаврило Пронич, Сотко и Семьюн уже ускакали ровнять ряды. Елферий
доел хлеб и поскакал вслед за Семьюном в чело войска.
     Перекликаясь в тумане, перешли Кеголу и, все убыстряя и убыстряя шаг,
двинулись  к  товарам.  Стремительно,  грудью  вперед,  промчались  конные
ратники.  Черный, курчавобородый красавец Федор Кожич подмигнул Елферию и,
оскалив зубы,  вырвал кривую татарскую саблю.  Вслед за ним,  так же молча
опуская копья  и  вырывая прямые клинки русских мечей из  ножон,  на  ходу
смыкаясь в плотный конный таран,  пролетели верховые его дружины. В тумане
глох  топот  коней.  Прошли  еще  несколько  сажен.  В  расходящейся  мгле
показалась верховая сторожа. Они махали руками:
     - Ушли!
     - Никого нет! - подскакивая к Елферию, сообщил запыхавшийся верховой.
Сразу обмякло напружинившееся тело.  Жалость,  что не удалось отомстить, и
облегчение одновременно нахлынули на него.  Он повернулся к пешим ратникам
и крикнул возможно веселее:
     - Убежала <свинья>! Не дождалась свету, вдали плечи немцы! Победа!
     Разрозненный,  нестройный гул голосов ответил ему. Верно, у всех было
это смешанное чувство жалости и облегчения.
     Вступили  в  разгромленные товары.  Все  было  разбито,  разграблено,
изувечено.  Там  и  сям лежали тела посеченных людей:  вот старик,  жонка,
мальчик...  Елферий отвернулся.  Конь,  храпя  и  кося  глазом,  осторожно
обходил мертвых.  Где-то  раздался стон,  туда  заспешили сразу  несколько
человек. Из кустов выбирались разбежавшиеся повозники.
     Конные  дружины Дмитрия,  Довмонта,  Святослава ушли  догонять врага.
Федора с  его ратниками тоже нигде не  было видно,  кинулся вослед немцам.
<Теперь не догонишь, далеко утекли>, - подумал Елферий.
     Лазарь ехал  среди  телег сгорбившись,  глядя меж  ушей  коня;  жевал
губами,  дергалась седая борода.  Вчера с полудня отправил раненого, чудом
вырванного из сечи племянника в  товары.  Думал оберечь мальчишку и теперь
не  находил даже  тела.  <Неужто увели с  собой?>  -  горько думал старик.
Вспомнил,  как  вчера  останавливал толпу разъяренных мужиков.  <Прав ли я
был, господи? - подумал, взвесил, сумрачно покачал головой. - Да, прав. Не
мог же погубить войско зазря...>


                                    XX

     Станята  -  он  уцелел,  отброшенный  натиском  немецкой  конницы,  -
благоразумно,  как  и  всегда,  постарался попасть в  середину бегущих,  а
затем,  тоже со всеми,  сойдя с коня и подобрав чье-то копье,  шел в пешей
рати,  тыча острием в морды храпящих, тяжело вздымающихся на дыбы лошадей.
Счастливо  уйдя  от  удара  меча,   вспорол  брюхо  коня  и,  поотстав,  с
остервенелым удовольствием (дорвался!)  гвоздил  обломком  копья  упавшего
рыцаря,  тот мотал головой,  и Станята все никак не попадал в крестовидную
прорезь рогатого, похожего на ведро, шлема. Кто-то пихнул Станяту в спину,
и он пошел дальше,  шагая через тела, а немца, наверно, добили те, что шли
сзади.  Когда пешая рать стала,  стал и он и,  оглядевшись,  побрел назад,
разыскивая кого-нибудь из  знакомых соратников.  Бежал  со  всеми,  но  не
впереди,  а немного позадь передних,  к реке,  а когда расположились ждать
утра, тотчас устроился у ближайшего чужого костра.
     Вступив с  ратью в  товары,  Станята первым делом бросился туда,  где
были  преж  оба  Олексины воза.  Встречу  ему,  покачиваясь,  шел  высокий
плечистый мужик, весь залепленный снегом.
     - Станята!
     - Радько!
     Обнялись. У Радька было черно-сизое, обмороженное лицо, губы с трудом
шевелились: ночь провел, хоронясь в снегу.
     - Олекса где?
     - Не ведаю. Убит, должно.
     - Убит... А Микита?
     - И Микита тоже.
     - Тоже... Искать надо... Погоди. Выпить бы чего горячего!
     Захлопотал Станята.  Рядом  уже  разводили  костер,  кинулся,  громко
объясняя дело.  Ратники потеснились, глядя на спасшегося повозника. Кто-то
налил чашу горячего медового взвару.  Радько пил, обжигаясь и не чувствуя,
только ощущал, как по всему телу разливается спасительное тепло и начинают
свербить замороженные ноги.
     - Да ты разуйся, дядя!
     Станята уже стаскивал с него сапоги, растирал снегом:
     - Персты, кажись, будут целы, шкура только сойдет!
     - Салом, салом намажь!
     - А где?
     - Вота! - дали сала.
     - Спаси Христос, мужики, благодарствуем!
     - Не за что!
     Радько,  когда показались немцы,  успел-таки,  оставшись один (второй
повозник, взятый со стороны, удрал сразу, да так и не нашелся потом: то ли
домой подался,  то  ли сунулся сдуру под меч или увели немцы),  вывернул в
сугроб оба воза и закидал снегом,  а лошадей,  обрубив коновязи, прогнал в
ельник.  Темнота  и  неуверенность немцев,  ожидавших ежеминутно нападения
новгородских дружинников, помогли ему, как и многим, спастись и пересидеть
в кустах.
     Вдвоем со Станятой они вновь нагрузили возы.  Затем, выбранив Станяту
за  потерю коня,  Радько облазал рощицу,  выгнал лошадей -  возы  попросил
покараулить соседа, обещав заплатить, - и верхами отправились на поле.
     - Убит,  так тело найти нать! Я за Олексу Ульянии в ответе. Хоть тело
привезти в Новый город!
     Микиту нашли к вечеру,  страшно изувеченного,  затоптанного лошадьми.
Радько,  закусив губы,  прежде снял  с  него  порванную,  рыжую  от  крови
кольчугу, подобрал смятый шелом, а потом, разогнувшись, обнажил голову.
     - Жаль парня. Оленица-то ума решится! Ладно, подымай!
     Микиту снесли к общей могиле,  куда опускали простых ратников, - всех
в Новгород не увезешь!
     Олексы не было нигде.
     - Быть того не может,  чтобы в полон увели, не таков мужик! - говорил
Радько, но без уверенности в голосе.
     Лошадь Станяты,  к счастью,  нашлась. Поймали в кустах еще рыцарского
коня, слегка зашибившего ногу.
     - Ничего,  если  без  поклажи вести  -  выдюжит,  -  заключил Радько,
осмотрев ушибленную ногу коня, - конь добрый.
     Хозяйственный Радько снял  доспех с  мертвого рыцаря,  мороженое тело
приходилось рубить по частям. Набрали брошенного оружия.
     - Нам  все  сгодится,   не   кидать  стать!   На  раковорскую  добычу
рассчитывать нечего!
     Теперь лошади были все,  счетом даже одна лишняя,  не  хватало только
хозяина.
     Олекса нашелся к  вечеру второго дня.  Спасло его  то,  что  упал  он
недалеко от того места,  где убили Михаила Федоровича.  Разрывая тела, ища
посадника,  ратники стащили дохлую лошадь и под ней обнаружили вдавленного
в снег и недвижимого, судя по шелому и кольчуге, русского.
     - Ай боярин?
     - Не, из купцов, видно!
     - Ну-ко, глянь!
     Перевернули Олексу вверх лицом. Он глухо застонал, не открывая глаз.
     - Живой?
     - Куда? Это так, от шевеленья дух исходит!
     - Мотри, мотри, живой!
     - Чудеса! Понести нать!
     Отдуваясь, мужики подтащили Олексу к костру, сняли шелом, кольчугу.
     - Кончается купечь!
     - Чур, кольчуга моя, я первый нашел!
     - Погоди делить, может, и отойдет еще.
     - Пить! - запросил Олекса.
     Первый мужик  поднес ему  корчажку,  вылил в  рот  несколько глотков.
Олексу тотчас вырвало на бороду и руки ратника.
     - Эк тя! - недовольно поморщился тот, обтирая руки о снег.
     - Куда его? Живой!
     - Не! Помрет, видно. Видишь, нутро уже не примает!
     - У него тамо все чисто отбито, где уж будет жить!
     - Купец, а тоже душа христианская! Дай-ко, я его попою!
     Ночь и  следующий день Олекса был без памяти.  Жизнь то  угасала,  то
вновь теплилась в нем.  Пришел в сознание -  все плыло:  небо,  тучи, лица
стоящих мужиков.
     - Кто будешь, как звать-то?
     Он назвал свою сотню.
     - Олекса, купца Творимира сын... Славенского конца.
     Его вновь потянуло на рвоту, и сознание замглилось.
     В  следующий раз,  придя в  себя,  он  увидел склоненное над ним лицо
Радька.
     - Жив?
     - Станята где?
     - Тута я, живой! А Микиту убили.
     - Микиту убили...  убили... - с каким-то безразличным удов