- Спасибо,  Ульяния,  выручила меня!  - улыбнулся Кондрат, сам поднял
чашу за хозяйку дома.
     - Ну, а что посадские скажут, ремесленники?
     Дмитр отозвался сдержанно:
     - Мы тута молчим. Ты к нам на братчину пожалуй!
     - А ты, Страхон, что скажешь?
     - Что скажу!  Я, как и протчие, а только думать нам преже надо, как с
Орденом совладать.  Я  как ни сработаю товар,  а  только как и  Олекса его
продаст!  Торговлю подорвут,  и наше дело тоже скоро захиреет.  А от немца
моим замком не закроиссе!  Ты, Кондрат, и с Михаилом Федоровичем вот о чем
подумать должон! Здеся об Олександре речь была, так он немцев отгонил, уже
было и Плесков и Копорье заяли...  Для Олександра,  мужики,  русская земля
начиналась тута,  от  Наровы,  а  для Ярослава -  только во своем Тверском
княжестви!
     Поднялся старый Кондрат:
     - Ну,  мужики,  спасибо на добрых речах! Спасибо на угощении, Олекса,
спасибо и тебе, Ульяния!
     Откланялся Кондрат. Вскоре и отец Герасим отбыл. Стало свободнее.
     После еще пили, шумели, пели хором мужики. Взошла Домаша, Танья, иные
жонки,  Олекса с Максимом ударились плясать.  Кум Яков упился,  запел не в
лад богородицын канон,  упал наконец на стол головой.  Мигнул Олекса, кума
подняли,  отвели в  покой -  отсыпаться.  Якун,  и  тот  сбросил важность,
расстегнул свой зипун,  не  гнущийся от обилия золота,  прошелся так,  что
тряслись братины на столах и плескались вина.
     Плыло все в глазах у Олексы, плыл он сам по горнице тесовой, раскинув
руки.
     - Эх, гуляйте, гости дорогие!
     Плясала Домаша,  павой  плавала по  кругу,  поводя  плечами.  Плясала
Танья.  Опять  пели  все  вместе.  Выходили гости  во  двор  просвежиться,
обтирали снегом потные лица,  перешучивались с девками, снова шли в жаркую
горницу.  Олекса уж  раза два  лил  холодную воду на  затылок,  растирался
снегом. Шел, не чуя ног, будто летел качаясь. Домаша встретилась на сенях,
тоже горячая,  в полутьме припала на миг, чему-то рассмеялась тихо грудным
голосом.
     - Голова закружилась.  Тоже  меду  выпила,  простишь?  Люблю я  тебя,
Олекса, не променяю ни на кого! - убежала.
     Поздно расходились гости, кто и остался почивать, упившись не в меру.
Мать Ульяния, утомясь, ушла на покой.
     Проводя последних, Олекса пил холодное молоко, приходил в себя. Брат,
тот не пил совсем, встретил хмуро:
     - Пьяный али тверезый?
     - Понимать могу.
     - Можешь, так слушай. Пойдем куда ни то!
     Поднялись в  холодную светелку.  Поеживаясь в  тонкой рубахе,  Олекса
понемногу приходил в себя.
     - Что ты Гюрятичу обещал? - накинулся на него брат.
     - А цто?
     - Что, что! Серебра он у тебя прошал?
     - Под немца.
     - Под немца!  А  на ком получать будешь,  тебе ведомо?  Обещал,  а не
давай, скажи - просчитался на железе, не обессудь, и дело с концом.
     - Максиму не могу не дать, он меня не раз выручал.
     - Ну,  меньше дай! Не можешь... Шутка ли, пятнадесять гривен серебра!
Я Максимкины дела знаю, дай три гривны ему, а больше - не обессудь!
     - А что?
     - Ты что думаешь,  Кондрат ради чести нашей пожаловал? Как бы не так!
Кабы ты воском торговал, как Якун, тогда бы еще поверил я.
     - Ну а, почто же?
     - Почто!  Ему надо знать, что думают купцы! А раз так - копи серебро!
Что?  Не  знаю что,  а  свободные куны не  помешают.  Обилье тоже запасай,
зайдет Ярослав дороги на  Торжок,  сядем  мы  опеть липовую кору  глодать.
Ты-то не помнишь,  тебя и  на свете не было,  а  я помню,  как пропадали с
отцом, как в Русу брели. Я один тогда и остался да Опрося маленька. Да вот
и недужен с той поры. А дружка этого своего, Максимку, не во все посвящай!
Я тебе не скажу,  а поопасайсе.  Он отца родного подведет,  коли ему нать!
Тут,  промеж вас,  один Страхон умный,  тот  все понимает,  он  и  Максима
раскусил давно...
     Помолчали.  Хмель все больше покидал Олексу.  <А ведь верно,  и  прав
брат! Чего я Максимке наобещал? Ну, не три, шесть гривен дам, не боле>.
     - Железо все Дмитру продаешь? - строго спросил брат.
     - Нет,  не все,  часть.  С Дмитра мне сразу серебра не получить, пока
еще  он  расторгуетце,  да  и...  с  другого-то  я  топерича,  как  железо
подорожало в торгу, могу и лихву взять!
     - Лучше бы все Дмитру!  Он человек верный.  Кого опеть надуть хочешь?
Жироха,   боярина?  -  Подумал,  пожевал  губами.  -  На  что  ему  железо
занадобилось?  Ну,  смотри!  А лучше бы с Дмитром все докончал, вернее. За
большой прибылью гонишься, все не потеряй, смотри! Прусскую улицу заденешь
с одного конца,  другим тебя же в лоб ударит, они все заодно встают, когда
против нас!  Это  мы  грыземся:  три векши на  четырех купцей разделить не
можем...
     - Ну, Михаил Федорович... - начал было Олекса.
     - Что Михаил Федорович!  Добро бы  между Вощинниками и  Великим рядом
улицы замостил,  больше с  него  чего взять!  У  Мишиничей,  Михалковичей,
Гюрятиничей и  отцы,  и деды,  и прадеды в посадниках ходят!  Ну,  прощай,
пойду!
     - Не останешься?
     - Нет, дел много из утра! Моя уж собралась, верно.
     - Спасибо, брат!
     - Не на чем! А серебро завтра, пораньше, свесим. И про Максима помни,
что я сказал.
     Уже засыпая в объятиях Домаши, Олекса сквозь сон проронил:
     - Брат предупреждает: Максиму много серебра не давать, не знаю как...
     - А не давай,  конечно!  -  живо отозвалась Домаша,  приподнимаясь на
локте. - Он тебя, гляди, разденет совсем!
     - Что  ты  так  на  его,  ай  не  порато угодил?  -  лениво подивился
Домашиной запальчивости.  - Максимка-то! Да много не дам, эко: пятнадесять
гривен серебра... Шесть дам.
     - И шести не давай! Чем за корельское железо платить будешь?
     - Заплачу...  сукном.  А  с Максима грамотку возьму.  Не боись.  Спи?
Хозяюшка моя.
     Заснул. А Домаша еще долго лежала с  открытыми  глазами,  вспоминала,
как  сводничал  Гюрятич  в отсутствие Олексы,  как намекал ей шуточками...
Друг! Хорош друг! Жох долгоносый, кутыра боярская! И не скажешь Олексе, не
поверит! А поверит, еще того хуже... И сказать нельзя.


                                    VI

     С  заранья другого дня  Олексу закрутили дела.  Все,  что ждало,  что
накопилось за зиму, что требовало глаза и слова хозяина, теперь навалилось
разом.
     Максим сумел-таки вытянуть у него и не шесть, а десять гривен. Только
свесив и  передав слитки серебра,  понял Олекса,  что отдает зря.  Гюрятич
тоже знал или чуял нечто и  поспешно доставал серебро у  кого мог.  Было у
Олексы зарыто на черный день, но того трогать не хотелось: мало ли - пожар
или еще что,  с чем останутся мать и Домаша? <А верно, придется тронуть! -
размышлял он,  уже сердясь на свою уступчивость Максиму.  -  И, как назло,
всем вдруг занадобилось серебро!>
     Проводив Максима,  уряжался с  Завидом.  С тестем,  как всегда,  была
долгая возня.  Опосле с  Нездилом возили товар в  лавку,  и  все это никак
нельзя было отложить на потом. К пабедью все ж таки доспел к Дмитру.
     Наспех   отстроенный  Неревский   конец   еще   всюду   являл   следы
прошлогоднего пожара.  Жалко выглядели ряды  курных клетей,  сложенных абы
как,  на  время.  Протаявший снег обнажал слои слежавшегося пепла.  Редкие
дома были ставлены на совесть,  на года,  а у большинства еще громоздились
кучи свежих,  по зиме завезенных смолистых бревен. Олекса, озираясь, шагом
проехал по  Великой,  мимо кожевников,  до  угла Великой и  Кузьмодемьяней
улицы.   Здесь  помещались  бронники,  оружейники,  секирники,  ножевники,
стрельники,  лемешники, удники. Всех их объединял приход Кузьмы и Дамиана,
святых покровителей кузнечного дела, и староста братства, Дмитр.
     Олекса  разыскал Дмитров  двор,  привязал коня  у  огорожи,  окликнув
отрока в фартуке, спросил у него, где хозяин.
     - Тамо, работает.
     Олекса зашел в  кузню,  в  сумрачное,  багровое и грохочущее Дмитрово
царство,  тесное  от  кузнечных  орудий.  Наковальни,  кувалды,  небольшие
молотки-ручники,   клещи   разных   размеров,   зубила,   пробойники  были
расставлены,  разложены и  развешаны по  стенам.  Морщась от  жара  горна,
Олекса с удовольствием и опаской взирал на огненную работу кузнечную.  Вот
подручный,  схватив изымало,  поворачивает тускло рдеющую заготовку, с нее
дождем  сыплются  искры,  и  от  оглушительных ударов  молотков по  железу
закладывает уши.
     Дмитр  -  волоса  забраны  кожаным  ремешком,  в  кожаном  прожженном
фартуке,  с измазанным, мокрым от пота лицом - только глянул. Подмастерье,
старший сын  Дмитра,  бил  тяжелым омлатом,  а  Дмитр кидал россыпь мелких
ударов  небольшим  ручником,  выравнивая  края  и  закругляя  поверхность.
Швырнув наконец откованный шелом в чан с водой - кузница сразу наполнилась
шипением и  паром,  -  Дмитр  кивнул Олексе и,  передав молот  подручному,
скинул фартук, ополоснув руки и лицо, попенял:
     - Припозднился ты! Я ждал из утра, да вишь, и ждать недосуг!
     Прошли  в  клеть,   срубленную  наспех,  бедную  утварью  и  посудой.
Огляделся Олекса, вздохнул. Какой дом был у кузнеца!
     - Все погорело?
     - Все, как есть.
     Второй сын,  рослый, светловолосый, застенчивый отрок, поднялся из-за
стола, заворачивая в холст мелкую железную работу, поклонился гостю, молча
прихватил за плечо меньшого брата, что стоял рядом, двинулся к выходу.
     - Мать покличь! - кинул Дмитр.
     Уселись.  <Детьми не обидел бог кузнеца!> -  подумал Олекса, окидывая
взглядом широкие,  еще по-детски угловатые плечи и большие руки отрока,  -
что старший, что младшие - в батька! Только вот волосом в мать пошли.
     Вошла Митиха,  поздоровалась с улыбкой,  искоса, быстро, но заботливо
оглядела мужа, поставила кувшин с квасом на стол.
     <Руки сейчас ополоснула,  а тоже в железе!  -  отметил Олекса. - Всех
запряг!  Ну,  коли так,  выберутся!>  Он приободрился,  повеселел.  Совсем
отогнал вредную мыслишку передать товар кому-нибудь другому.
     Перемолвились сперва о семьях,  о здоровье.  Помолчали.  Митиха вышла
извинившись.  Кузнец  дождался,  когда  захлопнулась дверь,  молча  поднял
глаза, спрашивая.
     - Я хотел взять по четыренадесять кун, - прямо начал Олекса.
     - А продашь по дванадесять,  -  возразил,  как о давно решенном деле,
Дмитр.
     - Дванадесять кун?  - повторил Олекса протяжно, глядя в твердые глаза
кузнеца. - Ну, это еще бабушка надвое гадала.
     - Я сказал, что нынь покупатель плохой.
     - Поторгуемсе.  Сейчас брони  хорошо идут,  князю оружие нать;  потом
весна,  крестьяне сошники  да  наральники живо  раскупят,  неревчане твои,
гляди, строятся! А плата сразу: железо не остынет, куны уж в руках!
     (Всегда Дмитр заставит тебя же его выгоды исчислять!)
     - Сам знаю,  могу и больше сказать! Мне владычный двор шеломы да мечи
заказал. Нет свободного серебра, Олекса!
     - Возьму товар.
     - Товар-то тоже...  Товар обещать,  что в  закупы идтить!  Я за мир в
ответе, не одному себе беру, знашь!
     Долго ходили вокруг да около, и вдруг Олекса решился:
     - Вот  что!  Я  тебе  продам  даже  и не по четыренадесять кун,  а по
шестьнадесять...  Постой!  Товар мой у Зверинца. Я воз провезу тебе даром.
Ночью. Чтоб никто не знал.
     - Кому еще продаешь, купец?
     - Ну, это мое дело!
     - Посадским? Боярину?
     Поморщился  Олекса  от   этой   всегдашней  чрезмерной  щепетильности
кузнеца.  Что ему до других посадских,  а вот же!  Впрочем, сейчас склонен
был и согласиться с ним. Ответил:
     - Боярину.
     - Честно?
     - Да.
     Поглядели в глаза друг другу, уверились.
     - Ну, тогда... Что ж... Только один воз... там пудов будет... - Дмитр
назвал   по   памяти  вес  воза.  -  Мало  чтой-то  получаетце.  Никак  по
цетыренадесять кун с веверицей?
     <Сосчитал,  вот мастер!>  -  восхитился Олекса.  Сам решил:  спущу до
трехнадсеяти, с векшей, боле не уступлю!
     <Соглашусь на  тринадесять,  ну,  векшу прикину,  -  подумал староста
кузнечного братства, - а боле не дам ни просяного зернышка!>
     Торговались долго и  упорно,  пересчитывали раз за разом,  ругались и
мирились,  отдыхая,  пили квас и снова ругались, но в конце концов сошлись
на  трехнадесяти кунах с  векшей,  и  оба  остались довольны.  Зато Олекса
выторговал на послухах объявить по шестьнадесять кун с половиной.
     <Ну,  -  думал он,  утираясь,  -  теперь возьму с Жироха! Узнает, что
Дмитр по шестнадесять с  половиной кун брал,  заплатит и  по семьнадесять!
Дмитра уломать было потрудней>.
     Жирох брал не сам,  выслал управляющего.  Олекса торговался с Озвадом
долго,  ссылался на послухов, сам сокрушался дороговизне, разводил руками.
Сперва туго шло, а как понял, что купит, велено, - осмелел. Сперва уступил
от семнадцати полчетверть куны,  а тут накинул четыре веверицы.  Но только
уж,  когда сбыл все,  вздохнул свободно.  Знал бы Озвад -  мог бы и  даром
взять, да еще навалялся бы у него Олекса в ногах опосле!
     Сбыв железо,  распрямился Олекса,  почувствовал себя увереннее,  а то
все будто краденое продавал, огляделся.
     Весна ширилась с  каждым днем,  и  все  спешило.  Уже  заливало луга.
Хрустальные сосульки со  звоном опадали рядами с  вырезных краев  нагретых
солнцем кровель.  Оглушительно кричали птицы.  Онфим  уже  давно  ходил по
пятам  за  отцом,  тут  выбрал время  Олекса,  вывесил скворечню.  Воробьи
купались в лужах,  торопили весну.  Спешили мужики с возами,  все в городе
запасались на распуту дровами и сеном. Везли мороженую рыбу, репу, бревна,
дубовую дрань для крыш.  Увязая в снежной каше,  тянулись останнне обозы с
зерном через Торжок и Русу. Торопились по последнему санному пути боярские
дружины из Югры,  Печоры,  Колоперми,  Терского берега, Двины; везли меха,
рыбий зуб,  жемчуг,  ловчих соколов,  серебро,  соль,  красную рыбу,  вели
челядь. Из ближних и дальних погостов свозили воск, мед, жито, полти мяса,
бочки с пивом,  сыры,  кур,  солод,  хмель,  коноплю, железо, масло, лен и
шерсть.  Спешили гости переяславские,  тверские, костромские, смоленские -
не  опоздать бы к  летнему пути!  Ехали гости восточные:  булгары,  татары
Золотой  Орды,  армяне.  Ехали  завернутые в  полосатые ватные  халаты,  с
крашеными бородами персидские купцы.  Ехали корелы в  холщовых  некрашеных
портах,  в волчьих и медвежьих шубах, везли воск, шкуры, рыбу, вели коней.
Ехали из Устюга,  Белоозера,  Вологды...  Со всей  великой  земли  русской
собирались   гости  к  водному  пути  в  Новгород.  Тесно  становилось  на
подворьях, в торгу поднялись цены на сено, овес, ячмень.
     Варяги,  готы,  немцы на своих дворах тоже готовились:  чинили бочки,
чистили амбары. Уже кое-где начинали смолить челны, окапывали шорош вокруг
черных носов кораблей - вот-вот двинется лед из Ильмеря! Уже забереги шире
и шире расходились на Волхово.
     Там и сям звонко стучали топоры, соревнуясь с птичьим граем и голосом
колоколов.  Свежие  смолистые щепки  на  голубом  весеннем снегу  изводили
жадных сорок.  Серое небо,  влажное и припухлое, низко бежало над городом,
открывая в разрывах ослепительную промытую синь, и тогда вспыхивали главы,
сверкали слюдяные оконца,  полыхали пламенем алые наряды горожанок,  и  во
всех лужах,  скопившихся над  замерзшими водоотводами,  рябило,  дробилось
голубое весеннее небо.
     Уже старики,  снимая шапки, вдыхали влажные запахи, почесывая головы,
гадали,  какая падет весна?  Даст ли бог с  сенами,  с  нивами?  Мальчишки
взапуски  шлепали  по  лужам,   брызгались,  кричали  пуще  воробьев.  Уже
весенними, звенящими голосами запевали в светлые вечера девки по дворам...
     Подперевшись руками в  бока,  расстегнувшись и  заломя колпак,  стоял
утром другого дня Олекса на  ветру,  на  высоком берегу Волхова,  и  жадно
вдыхал весенний запах тающего снега и разогретой солнцем смолы.
     Вот-вот тронется лед,  и поплывут корабли, заскрипят подъемные ворота
на пристанях ладейных...  Вот оно, счастье! Эх, сила, эх, удача! Эх, удаль
молодецкая!
     - Здорово, купечь! - окликнули сзади.
     Обернулся Олекса,  шалыми глазами глянул на  двух незнакомых мужиков:
чьи такие? По платью - боярская чадь.
     - Поди-ко сюда!
     - Поди, поди! - строго приказал старший из двоих.
     Сощурился Олекса:
     - Цего надо?
     - С нами идем, дело есть.
     - Куда?
     - Боярин тебя зовет, Ратибор Клуксович.
     Усмехнулся Олекса, нахмурился.
     - Скажи боярину, что у меня дела с им нет никакого и впредь не будет!
     Отвернулся, а сам краем глаза следил... Переглянулись мужики.
     - Слышь,  купечь,  -  сказал старший негромко, но настойчиво, - силой
сведем!
     - Силой?!
     Побледнел Олекса, ступил, примериваясь, как собьет с ног крайнего.
     - Си-и-и-илой? - повторил протяжно, сощуривая глаза.
     Второй мужик отступил,  беспокойно огляделся по сторонам,  но старшой
не стронулся ни на шаг.
     - Замахиваться погоди,  купечь,  как бы не прогадать,  нас-то двое! А
еще  скажу,  велел  Ратибор  поклон  тебе  от  Озвада,  Жирохова ключника,
передать.
     Потускнел Олекса.  Холодно чегой-то стало,  запахнул епанчу.  Спросил
хрипло:
     - Чего надо боярину?
     - Вот так-то лучше! Не боись, поговорить ему надо с тобой. Идем!
     И будто небо уже не голубое, и будто солнце за тучку зашло... Подумал
только: <Эх, предупреждал меня Тимофей, вот и погнался за наживой, дурак!>
     Усмехнулся невесело:
     - Поговорить можно,  чего не поговорить... Да ты, никак, держать меня
вздумал? Не сбегу!
     Стряхнул руку боярского прихвостня с плеча,  прошел вперед.  Подумал:
<Словно татя меня поймали!>
     - Ты  нашим боярином не  брезгуй!  -  говорил мужик дорогою.  -  Он у
самого князя Ярослава в чести! Зовет, стало, надобно ему. Ты кто? Смерд. А
он - боярин!
     Олекса молчал.  Старался собрать мысли: <О Дмитровом железе знает ли?
Дмитр бы не подвел.  Ну, а коли так, виру заплачу ему, псу!> Когда решил -
полегчало.
     Перед  крыльцом  Ратиборова терема  Олекса  приосанился.  Постарался,
всходя по ступеням, подавить тревогу.
     Ратибор  принял  сразу,  ждал.  Олекса  совсем  повеселел.  Ступив  в
горницу,  снял шапку,  степенно перекрестился на икону,  после уже перевел
глаза на Ратибора.  Тот сидел на лавке и,  усмехаясь, с издевкою глядел на
купца, как будто подгонял: <Ну, ну, еще! Что ж ты? Смелее! Еще чуток!>
     Мужику Ратибор махнул рукавом, не глядя: не нужен! Тот вышел.
     - Что ж не прощаешь, купец, чего тебя привели?
     - Усадил бы сначала!
     Ратибор  поднял  бровь,   побледнел,  зрачки  наглых,  навыкате  глаз
застыли.
     - Садись!  -  переломил себя,  усмехнулся снова.  -  А  ты с норовом,
видать, купец! Люблю!
     - Любишь не любишь,  того не ведаю. Звал-то зачем? - отмолвил Олекса,
усаживаясь на лавку.
     - Думаешь, за железо спрошу, что без виры провез? - негромко произнес
Ратибор.
     Олексу бросило в жар.
     - Ве...
     <Вестимо>,  -  хотел сказать,  поймал себя  за  язык,  поперхнувшись,
докончил:
     - Ведать не ведою ничего.
     - И что ты изменник,  переветник немецкий,  не ведаешь?  Может,  ты и
того не знаешь, что отец твой немцам служил?
     Олекса раскрыл рот и застыл.
     - И кого ты даве с обозом привез, неведомо тебе?
     Олекса молчал, горница закружилась в глазах.
     - Вот что,  купец,  шутить не  будем.  За железо,  что Озваду продал,
заплатишь пять гривен.  Мне заплатишь,  за то, что промолчу. А коли другие
узнают - на себя пеняй. А о другом...
     - Отец,  я -  переветники?!  -  выдохнул наконец Олекса.  Пять гривен
сейчас для него мало что значили.
     - Да, купец. Отец твой с Борисовой чадью, с изменником Твердятой дело
имел.
     - То когда было?! Да и не было того! Отец на Чудском сражался!
     - Ну,  давно ли,  нет - яблоко от яблони недалеко падает! А чего тебя
Жирослав,  покойник,  не  тем  будь помянут,  так  любил?  Мотри,  невесту
высватал!  Тоже давно было?  Эх, купец! Железо ты продал, а одно ли железо
привез из заморской з