жики спустились по Великой и, не доходя до церкви  Сорока
мучеников, свернули направо, огибая Детинец. Иван торопился к себе, в  Людин
конец, а  Козьма,  которому  надо  было  через  мост,  на  Славну,  увязался
провожать приятеля: дома  философа  не  ждал  никто.  Ближники,  вся  семья,
погибли от мора четыре года назад. Оставшись вдов, он покинул службу (Зосима
угадал-таки в супротивнике лицо  из  духовного  звания)  и  с  тех  пор  жил
случайными заработками, проповедуя всем, кому мог, евангельское учение.
   Межулками мужики вышли на Яневу улицу, Иван развалисто, но быстро  шагая,
Козьма петушисто подскакивая на ходу.
   - Взглянуть бы только на райское житье, где нашему брату легота, а  тогда
и помирать не страшно, - говорил Иван.
   - Рай тоже духовно понимать  нужно,  в  мечте.  Телесными  очами  его  не
узрети, - отзывался Козьма.
   - Не скажи! - возразил  Иван,  оживляясь.  -  Я  вот  слыхал,  где-то  на
Студеном мори, бают, находили мореходци рай, людям явлен. Мне о  том  Прохор
Скворец сказывал, а ему дедушко, а  дедушко  еговый  в  Неревском  конци  от
старых людей слыхал, что и сами на Белом  мори  бывали,  а  те  от  прадедов
слышали, и так и идет... А видели тот рай, сказывают, Моислав новогородец  и
сын его Яков, неревчане тож. Они с полуночными народами торг вели, по всякой
год по морю хаживали. И шли одночасьем  на  трех  юмах,  а  в  поветерь,  об
осенной поры, припоздали, темно время уже. А тут погода пала, морок, зги  не
видать, заверть: то всток, то подсиверик ударит, одну юму опружило у их, кто
тамо был - только рука махнулась, и не видали больши. А тех две  юмы  отбило
от всех берегов и долго носило море ветром, не чаяли живы быти.
   Блудили не по один день, и принесло их к  высоким  горам.  А  над  горами
сияние, сполохи играют, солнца не видать,  а  паче  солнца  светло.  И  гора
высока, а  на  горы  Спасов  лик  лазорью  написан  нерукотворенно...  Одной
лазорью! Так и сияет! И на горах ликование слышится, и поют дивными гласами.
Невидимо ликуют  и  поют.  Они  одного  друга  свово  послали  на  гору  ту,
поглядеть. И он, как взошел на гору, так руками-то всплескал и засмеялся,  и
побежал туда, на голоса ти. Они дивились  да  другого  послали,  наказывали:
воротись, скажи, цто тамо? И этот тоже руками всплескал, с великою радостью,
и побежал, и не видели больши. Ну, на их страх напал, и поити  не  смеют,  и
вера им узнать, что за светлость такая на горы? Дак третьего запосылывали, и
привязали ужищем за ногу, чтоб не ушел. А тот тоже  всплескал  руками-то  да
побежал по горы, в радости забыл и про ужище на ноге. А они его сдернули  за
ужище вниз, зрят - а он мертв... Ну, и побежали оттуду на корабли вспять, не
дано им было, значит, рая того видеть... А кабы  вси  пошли,  думаю,  дак  и
никоторой не воротилси!
   - Эх, Иване, Иване, - помолчав, отозвался Козьма, - чего ты рассказал,  о
том преже архиепископ Василий писал к тверскому владыке Федору, "Послание  о
рае" прозываетце.
   - Вот видишь! - живо подхватил рассказчик. - Стало, люди не врут!
   Владыко Василий, он знал! Каликой за то и прозывался, во Святу землю  сам
хаживал, гробница его во святой Софии!
   - Не то говоришь, Иван! - прервал Козьма, морщась. - Люди, когда умирают,
душа ить одна идет к Богу-то, а тело в земле гниет. Как же можно  с  этим-то
смертным телом нашим рай увидеть?! И рай, и ад - телу нашему они  недоступны
суть, их духовно понимать надо!
   - Это как же так - в мечте? Выходит, и там Захария Овин уцелеет! Нет  уж,
пусть он въяве помучитце в геенне огненной, черти в котли поварят. К им туда
уж он с наводкой не придет!
   - Эй, мужики! - донеслось сзади. (И к счастью: начавшийся  спор  едва  не
перешел в ссору.) Приятели оглянулись. Спеша межулком, их  догонял  давишний
чернокудрый веселый мужик.
   - Никак, Яневой шли? А я-то огрешилсе, думал от Розважи на  Великой  мост
поворотят, опосле смекнул, что Ванята не инуду как домой -  его  от  Нюркина
подола зеленым-вином не отманишь!.. Ну, кто кому заливает,  ты  ле,  Козьма,
али Ванята?  Жаль,  старца  не  дослушали,  про  свой  монастырь  Соловецкой
сказывал, красно бает! Поди, о сю пору розливаетце еще.
   Марфины-ти все уши  розвесили,  я  уж  побег  вас  догонять.  Дак  о  чем
толковали?!
   - Я Козьме про рай сказывал,  ты  знаешь...  -  внезапно  зарозовев,  как
отрок, отвечал Иван.
   - Врут, должно! - легко отвечал балагур, прищуриваясь, и, вздохнув, не то
усмехнувшись, добавил в шутку ли, взаболь:
   - Нам того рая видать, как свиньи неба. В  греху,  что  в  полове  сидим.
Монах, тот увидит! Не нашей братьи кость, тоже из бояров, видать по всему. А
ентим вон и рая не надоть! - присвистнул кудрявый, подмигивая.
   На выходе из межулка, прячась в тени старого, с прозеленью, тына,  стояли
двое: девица - в алом косоклиннике, кутала розовое смеющееся  лицо  в  шитый
травами плат, и молодец щеголь - в зеленых востроносых сапожках, распахнутою
епанчою загораживая красавицу от сторонних глаз.
   - Эх, девка, малина-ягода! Валяй, не жалей! - прокричал  кудрявый  и  еще
оглянулся, ловя девичье смущение и свирепый взгляд шеголя. Боярчонок, видать
по всему! Беда девкам. От одних сапогов голова кругом пойдет!
   Козьма тоже поглядел скоса, сдвинул сухим кадыком,  сглатывая  набежавшую
слюну, и сник, свесил голову. Разом расхотелось спорить.
   Вспомнил  пустую  хоромину  свою...  Прошла  молодость,  прокатилась,  не
воротишь!
   Пройдя еще немного, он вдруг резко остоялся, махнув рукой:
   - Ну, прощевайте, мужики, мне на Славну!
   - Дак... Чего ты? Идем! Нюра не зазрит,  поснидашь  с  нами?!  -  дивясь,
оборотился Иван.
   - Ни. Дело есть!
   И, утупив очи в землю и не  оборачиваясь  более,  Козьма  быстро  зашагал
прочь.
   Потанька-балагур аж присвистнул:
   - Ай, девка обожгла правдолюбца нашего?! Старый конь...
   - Оставь!
   - Да я ништо... А лют! Как он мниха-то!
   - Кто, Козьма? Он лют! Да и учен, не чета нам!
   - А монах свое дело знат, вишь, на морских островах вселилсе. Поди, его и
Марфа не выгонит!
   - На Студеном мори?
   - Ну! От Сороки туда добираютце. Стужа велика! А богато: кто ни был,  все
с прибытком оттоль.
   - Гибнут тамо! - усомнился Иван.
   - А как же! - радостно подтвердил балагур. - Марфа,  слышь,  в  очередную
народ набират, ты к Прохору подкатись, хошь я, поставим ему  пенного,  пущай
посылает в Заволоцкую землю?!
   - Боязно, да и как Нюра... Дом кидать...
   - Мотри! Век за жонкиным подолом  не  просидишь.  А  то  по  осеням,  как
воротятце неревские мореходцы, сходим к ним,  потолкуем,  а?  Слыхал,  немцы
нашего убили, у немецкого  двора,  лодейника  с  Торговой?  Двор  зорить  уж
хотели, дак все бояра за него горой! Торг, вишь, пострадает! А мы для  их...
Скучливо чегой-то становитце в Новом Городи! Ну, прощевай, покуда, гости!
   - И ты тож!
   Балагур, насвистывая, свернул на Легощу, а Иван все шел да шел, не  глядя
ни на людей, ни на пышные боярские терема Прусской улицы, ни на белокаменную
красоту Детинца, и думал. И думы его были все невеселые.
   "Придет ведь, опеть придет! - бормотал он сокрушенно, представляя веселую
сытую рожу Наума Трифоныча, купца, которому задолжал по закладной.
   - Придет... И с долгом не торопит, паскуда, хочет терем откупить! А тогда
куда ж? За город выбиратьце, в Юрьевские слободы, али в Лукинское ополье?
   А как отдать прадедний дом! Подумать, и то немыслимо! Анна дак с  кажного
его приходу - в рев. А не отдать... Оба бьютце, что куропти в  сильях:  лишь
петля на шее тужее день ото дня. Все даром!  От  зари  до  вечера  только  и
заработаешь себе на хлеб! Верно, что хошь к Студеному морю подаватьце..."
   Вечерело.
   Часы на Евфимьевской часозвоне мелодично и  громко  начали  бить,  указуя
скончание дню. Зачалось перезвоном маленьких колоколов,  в  которые  влился,
отделяясь, тяжелый удар, и поплыл над Волховом; за ним, подождав, когда звук
уйдет, второй, третий... Мужики,  что  задержались  у  пристани,  примолкли,
слушая.
   Монах поднял суровое лицо, с невольным завистливым восхищением  вбирая  в
себя  похорошевший,  украшенный  новыми  храмами  Новгород,  белокаменный  и
богатый. Берег уже весь оделся тенью, лишь по-прежнему ясно горели золоченые
маковицы на кровле высокого  терема  Марфы  Борецкой,  куда  его  давеча  не
пустили холопы... Один из которых, впрочем, теперь мялся и скреб в  затылке,
всем видом изображая, что-де он бы и рад, да  воля  не  своя!  А  другой,  с
простодушным удивлением  глядя  на  чудного  монаха,  косноязычно  бормотал:
"Цтой-то тамо,  на  Белом  мори..."  -  хотя  и  не  решаясь  еще  о  чем-то
выспросить.
   Но вот, благословясь у Зосимы,  разошлись  и  Марфины  люди.  Холопья,  о
чем-то тихо споря вполголоса, тоже убрели в гору.
   Небо меркло. Скоро  на  ясной,  выцветающей  голубизне  смутно  замерцают
звезды, и вохряная полоса заката похолодеет. Над рекою уже струился туман.
   От пристани отчалила лодья с последними людьми. Замерли удалявшийся плеск
весел и бульканье воды, обегающей смоленые борта елы. Наступила  тишина.  На
белом, тронутом желтизной,  дымящемся  зеркале  Волхова  ясно  чернела  одна
только остороконечная скуфья монаха.
   Со страхом и уважением (ему еще не доводилось  слышать,  чтобы  наставник
так много и так красно говорил при нем) отрок Данило, кашлянув,  напомнил  о
себе:
   - Отче, пора нам!
   Сторож уже затворял скрипучие ворота невысокой приречной городской стены,
что весь день стояли распахнутые настежь.
   Зосима, очнувшись от дум, согласно кивнул. Сдвинули лодку.
   Солнце уже скрылось за кровлями и вереницею куполов Зверинца  и  посылало
сквозь них прощальные гаснущие  лучи  на  Торговую  сторону,  выхватывая  то
два-три слюдяных оконца на вышке терема, то купол и белую стену  храма,  меж
тем как церкви и монастыри Неревского ополья, от Петра и Павла в  Кожевниках
и  до  Зверина  монастыря,  начинали  сливаться  в  вечерней   мгле.   Четко
вырезывался  на  закатной  желтизне  стройный   очерк   маленького   Симеона
Богоприимца, последнего творения архиепископа  Ионы,  поставленного  им  три
года назад ради утишения гибельной моровой болезни.
   С середины реки город казался еще необъятнее.  Амбары  и  пристани,  ряды
бочек и горы леса тянулись по неревскому берегу аж до Хутыня, а на  Торговой
стороне уходили далеко за Онтонов монастырь. И  не  чаялось  конца  теремам,
храмам, кровлям,  перемежающимся  огородами  и  садами,  отходящего  ко  сну
огромного города, яко древлий Вавилон не вмещающегося в пределах своих.
   Так пышно цветет раннею осенью раскидистая  роща,  выметав  и  раскрыв  в
полный рост уже все ветви и  все  листья  свои,  и  кажется  она  еще  более
прекрасной и гордой от золота, багреца и черлени, - первых смертных  печатей
увядания.
   - Богато у них тут!
   Данило  повернул   к   наставнику   оживленное   порозовевшее   лицо.   С
удовольствием, сильно и ловко загребая веслом, он  гнал  лодку  наискосок  и
вниз по течению, к неярко белеющему на той стороне Онтонову  монастырю,  где
соловецкий угодник со спутниками получили пристанище.
   Зосиму больно резануло, что парень отгадал  его  тайную  зависть,  а  тот
простодушно пояснил:
   - Глень! Лесу-то сколь!
   У Зосимы отлегло было, но тут Данило, того не заметив, тронул его, с  тем
же искренним простодушием, за самое больное:
   - И монастырь богат! Не  то,  цто  мы!  Трои  черквы  камяны,  и  запасу,
поцитай, на три годы. Тута бы жить! Уж толь красиво!
   С новою обидой Зосима припомнил гордого  ключника  в  дорогом  зипуне,  и
седатого философа, чуть было  не  переспорившего  его  у  перевоза,  цветные
стекла недоступного терема, амбары с солью,  рваных  мужиков  на  берегу  и,
разомкнув уста, прошептал:
   - Глубоко вкоренилсе грех во граде сем!

Глава 2

   "Да не застанет вас солнце на постели!" - писал когда-то,  поучая  детей,
великий князь киевский Владимир Мономах.
   Раньше всех подымаются хозяйки. Затемно топят  печь,  растолкав  взрослую
дочь: "Только по беседам и шастать, воды наноси!", задают корм скотине, доят
коров. Прилежный мужик тоже  не  проспит  зорю.  Плеснув  холодной  воды  на
засмяглое со сна лицо и крепко утершись посконным рушником,  с  еще  влажной
бородой, перекрестясь на икону, берется за топор ли, сапожный нож, косу  или
тупицу, кузнечное изымало, клещи, пробойник, долото или ножницы - каждый  по
своему ремеслу. Повозник еще затемно уздает  лошадь,  заводит,  храпящую,  в
оглобли, оглядывая светлеющее небо и настороженным ухом ловя скрип соседских
колес: не выехать бы последи всех!
   Купец в сумерках уже у товара. Кто помельче, поспешает к торгу, неся  всю
свою кладь, пуда два, а то и три, на плечах, покряхтывая от натуги; побогаче
- отпирает лавку, строжит приказчиков: "Зорю проспишь - и прибыль проспишь!"
Такие, как Иван, затемно тянутся к  вымолам,  разгружать  смоленые  бокастые
лодьи с товаром... И где там,  рай  земной!  Только  поглядеть  на  диковины
заморские, что привозят и увозят богатые гости.
   Не заспят и в терему боярском. Из утра надо  нарядить  слуг  по  работам,
принять и отправить обозы, проверить коней. Князь Мономах своего  скакуна  и
чистил сам, не доверяя паробкам княжьим. Но всех раньше, быть может,  встают
монахи. В темноте ночной, еще чуть светлеющей бледно по краю неба,  движутся
смутною вереницей к церкви, на молитву, и стыд  тому  из  них,  кто  проспит
утреню. Рано встают на Руси!
   Зосима уже не спал и был одет, когда на дворе ударили в било.
   Неодобрительным оком взглянул он на Иону -  третьего  неудачного  игумена
своего. Ходил вчера, а что выходил? И  сам  не  хочет  игуменствовать,  и  о
хиротонисаньи  Зосимы  не  урядил.  Пастух   стада   святого,   руководитель
духовный... Никак отоспаться не  может!  Радости  не  чает,  что  сбежал  от
подвига назад, в Новгород.
   Всегда к каждому из трех, сменявших друг друга соловецких  игуменов  и  к
Павлу, и к Феодосию, и к этому, последнему - относился Зосима с почтительным
смирением и с сокрушением неложным провожал их из монастыря.
   Но все яснее и яснее становилось и самому Зосиме, и всем прочим, что лишь
ему одному и никому более по плечам сей груз, крест и  искус  -  руковожения
братией соловецкой. Паки и паки смиряя  себя  перед  пришлыми  настоятелями,
Зосима уже давно был вождем духовного стада своего и не мог им не  быть.  Не
потому ли еще не выдерживали в монастыре  приезжие  игумены?  И  долг  перед
святою обителью Соловецкой достоит исполнить ему, Зосиме, и никому больше.
   И вот, стоя под вековыми  сводами  высокого  каменного  храма,  несколько
позади и в стороне от местной братии, он молится о смирении гордыни своей:
   "Недостоин, Господи, недостоин! Последний из грешников я, что прибегают к
безмерной доброте твоей. Прости и помилуй мя. Господи, прости и помилуй!"
   И, просветленный молитвою, постепенно начинает чувствовать тот  покой,  в
котором рождается упорство труда и подвига духовного.
   К трапезе Зосиму нежданно пригласил сам онтоновский настоятель. Не  очень
разбираясь в сложных  отношениях  новгородской  вятшей  господы,  Зосима,  в
простоте душевной, ожидал самое  большее  -  сожалительного  снисхождения  к
себе. Меж  тем  он  был  встречен  так,  словно  вчерашнее  позорище  только
прибавило ему почета. Знакомый келарь был тут же.
   Настоятель  радушно  усадил  Зосиму,  сам  придвинул  ему   блюдо   рыбы,
сдобренной иноземными пряностями,  служка  налил  малиновой  воды  в  тонкую
серебряную чару.
   В решетчатое  окошко,  слюдяные  створы  которого  были  распахнуты  ради
утренней прохлады, пахло  от  монастырского  сада  созревающими  яблоками  и
вишеньем, терпким ароматом капустных и луковых гряд, укропа.  Во  всем  были
основательность и довольство: и в серебряных, с каменьями, дорогих крестах и
складнях  перегородчатой  эмали,  и  в  изысканной  простоте  трапезы,  и  в
расчесанной,  волосок  к  волоску,  бороде  настоятеля,  его  подряснике  из
лилового шелка, и в почтительности служки, подающего блюда.  И  Зосиме  было
неприятно, что все это неспроста, что к нему явно приглядываются и  ждут  от
него чего-то... А что мог обещать он, еще  даже  не  будучи  хиротонисан  и,
значит, не имея прав  распоряжаться  имуществом  своей  обители,  которая  и
сама-то просуществует  ли  еще?  На  чужой-то  земле,  гонимая  и  обижаемая
мирянами! Соль? Много ли ее у них, соли той! Семга? Кабы боярские  слуги  не
запрещали ловить! И потому он  сурово  нахмурился,  когда  келарь  возгласил
здравицу "грядущему игумену Соловецкой обители".
   - Не сетуй,  брат!  -  с  легкой  улыбкой  изронил  настоятель.  -  Малые
монастыри вельми часто обижаемы боярами.
   - Скорбим! - подхватил келарь. - Меж тем богатств не стяжают,  не  держат
сел со  крестьяны,  кои  колют  глаза  некиим,  хулящим  черноризцев  и  чин
монашеский.
   - Достоит тебе, брате, встретиться с Захарией Григорьевичем!  значительно
произнес настоятель и взглянул  на  келаря.  Тот  опустил  голову  согласным
движением, подтверждая  невысказанный  приказ  настоятеля  устроить  встречу
угодника с этим, как знал Зосима,  богатейшим  и  самым  влиятельным,  после
степенного посадника, боярином Плотницкого конца.
   Из дальнейшей беседы Зосима уяснил постепенно, чего от него ждут.
   Онтонов монастырь жаждал  не  просто  получить  какие-то  преимущества  в
грядущих торговых оборотах Соловецкой обители, а и прикрепить юную обитель к
себе, на правах младшего брата. Но почему  они  именно  теперь  завели  этот
разговор, после изгнания его со двора Марфы? И почему так  уверенно  говорят
именно с ним?
   Зосима еще не стал игуменом, еще не получил (и получит ли еще?)  острова,
а здесь уже начинаются хлопоты, и обитель святого  Онтония  торопится  стать
хозяином в Поморье... Да первая ли? И послание Кириллова монастыря  касалось
не одних лишь мощей блаженного Савватия, как-никак выходца из  этой  далекой
Белозерской обители.
   Ну  что  ж,  бедному  Соловецкому  монастырю  не  обойтись  без  сильного
покровителя! И Зосима в тех же окольных выражениях дал понять, что  сам  он,
хоть и не удостоен пока высокой чести, но почел бы за счастье заступничество
столь древней и славной обители,  как  монастырь  святого  Онтония.  Он  был
искренен, и настоятель с келарем переглянулись удовлетворенно.
   По окончании трапезы келарь увел Зосиму к себе, для душеполезной  беседы,
как выразился он. Впрочем, беседа пошла о вещах совсем мирских,  в  основном
касавшихся того, к кому и в какой очередности должен являться Зосима в своих
дальнейших хождениях.
   Расставшись, наконец, с келарем, Зосима совсем было собрался уходить, как
келарь прибежал снова, радостно-суетливый, и потащил Зосиму за собою, уже по
пути объяснив, что им выпала редкая удача: Захария Григорьевич сам прибыл  в
монастырь, говорил с настоятелем и выразил желание выслушать Зосиму.  Скорым
шагом оба поспешали опять в палаты игумена.
   Приближаясь, Зосима испытал  невольный  трепет,  с  некоторым  опозданием
припомнив, что Захарию Овина очень не любят на Софийской стороне, а  в  доме
Марфы Борецкой - особенно. Однако передумывать было уже поздно.
   Захария, расположившийся  боком  к  двери,  учуяв  входящих,  шевельнулся
потревоженным медведем. Дрогнула на темно-зеленом  бархате  оплечья  толстая
золотая цепь. Боярин сидел застегнутый, несмотря на жару, в тяжелом  дорогом
охабне с откинутыми и связанными назади рукавами. Продетые в прорезь верхних
пышные рукава нижней рубахи, с парчовыми, затканными серебром наручами, были
ослепительной белизны. Он медленно повернул голову, обозрел  порыжелую  рясу
Зосимы, подумал и, когда уже угоднику стало невмоготу, неспешно поднялся ему
навстречу. Зосима с облегчением поспешил благословить великого боярина.
   Захарий  с  натугой  склонил   толстую   шею,   принимая   благословение,
одновременно зорко и тяжело (Зосима восчувствовал  как  бы  груз  внезапный)
глянул в лицо угоднику, твердо све