все едино...
   - Война-то пойдет, через наши места покатитце! Не разорили бы вдосталь!
   - За болотами отсидимсе...
   Спорили, пересуживали, а  все  казалось  даже  и  самому  Тимофею,  будто
понарошку это, так здесь далеко ото всех, - и  от  Москвы,  и  от  Литвы.  И
разговоры скоро перешли на свое, домашнее. Каков урожай, резать ли быка, кто
из баб больше собрал брусницы...
   - Я шесть баранов забил, хватит ле на зиму? Сигов уловил, да...
   - Окунь осенной пошел, в саки имать хорошо!
   - Мы на озере окуней, да плотиц, да щук ловим.
   Поясняли Тимофею, как постороннему.  Хозяйка  в  очередной  раз  наливала
пива. Дед запел несильным голосом  с  хрипотцой  старину,  продолжая  плести
сеть:

   Eак во стольном городи, во Киеви,
   ?той у ласкова князя, у Владимера,
   Cаводилось пированьице - поцестен пир.
   ?той про всех князей-бояр толстобрюхиих,
   ?той про всех гостей-купцей богатыих,
   ?той про всех крестиян да православныих,
   ?той про сильныих, могучиих богатырей...

   Oимофей за всеми этими хозяйственными разговорами почувствовал вновь, что
он отрезанный ломоть, и, посидев еще немного и вспомнив, что  завтра  ему  в
дорогу: "Не проспишь зори вечерней, проспишь зорю утренну", собрался  домой.
Тетка ушла еще раньше и уже приготовила ему место  на  хозяйской  деревянной
кровати, застелив взбитый сенник чистым рядном и накрыв его сверху духовитой
овчиной.
   Тимофей спал и чувствовал себя мальцом. Так же в трубе  жаловался  ветер,
так же стонал домовой, ворочалась корова в хлеву. Только он  был  ростом  до
стола и дальше Дмитровского  с  его  каменной  церковью,  что  казалось  ему
громадной, не ведал  он  мира,  и  некому  было  завидовать,  не  перед  кем
унижаться тогда.
   Было темно и рано, но тетка уже затопила и осторожно побуживала Язя:
   - Тимоша, пора! Демид прогневаетце!
   Она и сама побаивалась Демида, так как по болезни мало напряла, и  потому
не хотела лишних покоров из-за племянника.
   Чуть светлело небо и звезды начинали бледнеть, когда  тетка  перекрестила
Тимофея и дала ему в руки кулек с теплыми подорожниками. В  полдень  он  уже
выехал из Дмитровского, спрятав за пазуху  грамотки  и  затвердив  поручения
Демида, а утром третьего дня подъезжал к Новгороду.
   - Приехал? - встретил его на пороге молодечной Коста Вяхирь. - Тут у  нас
такие дела! Весь Новгород в брани, одни за короля хотят, другие  за  Москву!
Жри скорей! - промолвил он, отбирая Демидовы грамоты. - Нужен будешь.  А  то
все в разгоне сейчас. Коня не расседлывай!
   Тимоха, чаявший получить отгул, мысленно подосадовал на Вяхиря, но делать
было нечего. Он еще понадеялся, что Вяхирь забудет, но не  успел  выхлебнуть
щей, как его уже вызвали:
   - Скачи в Плотники с берестом, грамотку передашь. Панфилу  Селифонтовичу.
Знашь его? Только самому, никому больше!
   Тимоха вздохнул и полез в седло. Опять начиналась служба.

Глава 8

   Панфил изругался. Артельным мужикам волю дай - готовы шкуру содрать.
   "На диво осень стояла, да и то проволоклись! А  нынче  засиверило,  дожди
льют, а обозы не поспели, лес не вывезен, анбар хлебный опеть не сведен.
   Закрывать-ить нать до дождей! И енти: ни  стыда,  ни  совести!  То  литки
справить, то разгонную, управы нет!
   И на кой  она,  торговля!  Земли  накуплено,  люди  уважают,  кажной  год
уличанским старостой кладут бессменно. Да и возраст почтенный,  пора  пожить
для себя, для спокою. Сам давно  в  житьи  записан,  а  сын.  Марко,  все  в
купечестве. В иваньские  старосты  ладитце,  мало  ему!  Когда-то  за  отцом
тянулся, а таперича - я за ним!"
   Панфил отер рукавом мокрое  лицо  -  дождило  бесперечь.  Мимо  волочили,
разбрызгивая грязь, матичное бревно. Панфил посторонился и  тотчас  поглядел
на небо, по которому бежали упорные, тянутой чередою, серые волглые облака.
   "Эх, Марко, Марко! Не ведал ты доброй поры,  за  Камень  не  хаживал!  По
Волге нонь торговлю Нижний держит, да Кострома, на Кафинский путь, на  Сурож
и не сунешься, москвичи-сурожане забивают. Устюг, и  тот  ладитце  закамский
ход перенять...
   ...Корабли нать свои! Опеть от Ганзы ходу  нет.  Может,  и  впрямь  легче
будет с Литвой дело иметь! Смоленским путем,  по  Днепру...  Там  опеть  все
налажать наново! Дворы заводить, анбары ставить, приказчиков сажать...
   Охо-хо-хо-хо!
   ...Давеча Киприян Арзубьев баял, что затеяли совсем от Москвы отлагатьце.
То дело круто забрали! На говорке Панфил согласился  сразу,  а  теперь  было
неспокойно на сердце. Опеть Русу пограбят, как в ту  войну,  а  у  меня  там
товару... А поддатьце - земли отберут. Для спокою  прикупал,  для  спокою  в
житьи писался. Вот он, спокой! Земли боле ста обеж.  Ее  обиходить  нать,  а
теперь еще и оборонить! Целиком на землю бы  осесть...  И  земля  держит,  и
торговое дело держит. Ну, тут Марко поведет, а землю - надежна  ли?  Большие
бояра тоже на землю зарятце!"
   - Куда, куда! Держи! - заорал Панфил, усмотрев  угрожающий  крен  готовой
сорваться матицы. - Раззявы, тупари вислоухие, плехи, мать вашу!
   Охрипнув, он метался внизу, грозил. Чуток не  сронили  склизкого  бревна!
Было бы им, да и ему... Полорукие!
   Плотники, взъерошенные, мокрые до нитки и злые, скупо отругивались.
   Сзади подошел приказчик:
   - Панфил Селифонтыч, тебя сынок зачем-то просит, послал в поиски!
   - А, Марко прибыл!  -  обрадовался  Панфил.  -  Пригляди  тута,  Антипыч,
построжи их! Таки мастеры - без хозяйского глазу ничто толком не сделают!
   Панфил потрусил домой, отряхиваясь, словно мокрый пес, и еще оглянулся  с
поворота - идет ли работа?
   Марк встретил отца довольный, щурил  глаза,  потирая  руки,  следил,  как
Панфил высвобождается из мокрого, с полосами грязи охабня.
   - Замаялся, батя?
   - Обозы где?! - надсадно простонал Панфил, сваливаясь на лавку.
   - Идут, под городом уже! Меха нам Марфа  Исакова  дает.  Смотрел  давеча,
меха - загляденье!
   - Стало-то сколь?
   - С полчетверти семнадцать рублев.
   - Недешево.
   - Дешево, товар погляди! Белка - одна к одной, бобры, соболи... И  привоз
у нее свой.
   - С привозом, конечно...
   - Да, батя, посыльный к тебе тута, от самой от Борецкой, сожидает.
   - Погоди, передохну!
   Панфил пил квас. Руки дрожали, словно сам бревно  волочил.  Обтер  усы  и
бороду поданным рушником, вытер лоб. Под рукой ощутилась дряблая кожа  лица.
"Сын-то крепок! - подумал Панфил не без зависти. - Все ему сполагоря! А я уж
изработался".
   Марко,  широкий,  дебелый,  любовно  усмехаясь,   глядел   на   родителя,
поглаживая себя по коленям.
   - Зови посыльного! - ворчливо приказал Панфил.
   Марко, не вставая, мигнул слуге. Тот, стремглав, скрылся за дверью.
   Тимоха Язь вошел, стреляя глазами по сторонам: крепко живут!
   Поклонился с достоинством - от Борецких послан! Подал грамотку.
   - Тамо пожди! - махнул рукой Панфил и сделал знак  слуге.  Тот  сам  знал
обычай и тотчас увел Язя на поварню, отведывать хозяйского пива.
   - Слыхал про Москву-то? - оборотился Панфил к сыну.
   - Как не слыхать!
   - Киприян и тебе говорил, что литовскому королю порешили задаватьце?
   - Дак что? Не хитро еговых наместников на городище взеть! Боронил  бы  от
московськой грозы!
   - Я тут уже со всеми перемолвил. В братстви как?
   - А что? Большие купцы  все  против  Москвы.  Поддадимсе,  сурожане  враз
разорят. Да и двор немецкий закрыть могут али перевести куда.
   - Я о том же думал...
   - Ну, а мелочь, та за нами потенетце, куда мы, туда и они.
   - Просто у тебя!
   - Без опасу, конечно, никакого дела делать не след, - прищурился Марко. -
Из Русы товар повывезти не мешает!
   - Не веришь нашим воеводам? - вздохнул Панфил.
   - Наши-то воеводы сами боле на  рубль  новгородской  полагаютце,  чем  на
мечи.
   - То-то и оно!
   - Трусишь, батько?
   - Не трушу, а... Дело такое... Миром надо решать!
   - Киприян и то собирает житьих.
   - Слыхал я! Уже толки пошли. Кто бает: мне-ста полторы обжи оборонять,  а
Захару Овину полторы тысячи, дак цего я вперед полезу?
   Великие бояра затеяли, пущай они напереди, а  то,  коли  что,  с  нас  же
деньги собирать на окуп князю московскому! Ну, а земли терять тоже не хотят,
волнуютце, словом. И суд-от на Городце пересуживают! Кто туда даетце.
   Гагины, те воюют, их Берденевы с Овином утеснили с землей. Иван Лукинич в
пользу Берденевых решил. Не знать, сумеет ли Киприян-то  их  в  одну  куцьку
свести!
   - Еще что вече скажет.
   - Ну, до веча...
   - Н-да, заварили Борецкие кашу! Теперь по  всему  городу,  как  круги  по
воде.
   - Наш Плотницкий конец уже весь ходуном ходит!
   - А Захария что? Овин?
   - У Захара, чать, земель поболе Марфиного. Коли Москва одолеет, и его  не
помилуют. Еще, спроси, что черные люди скажут!
   - Ну, их не спросят! - решительно возразил Марко.
   Панфил  оглядел  сына,  покачал  головой,  пожевал   губами.   Понурился,
продолжая сжимать грамотку в руке.
   - Что пишет боярыня? - полюбопытничал Марко.
   - Зовет к себе беседовать! - со  вздохом  отозвался  отец.  -  Видать,  о
московской войне! Покличь посыльника-то, не то до дому не доедет...
   - Скажи, буду! - молвил он Тимофею строго. И, отпустив посла, добавил:
   - Порешили мы с тобой, сын, дак нать не оглядыватьце!
   Из Плотников воротился Тимофей, тотчас  послали  в  Людин  конец  с  иной
грамотой.
   - Я ить с пути! - взбунтовался было Язь.
   - Ладно, свезешь, там ответа не нать! - утешил его Вяхирь.
   Уразумев дело, Тимоха не торопился назад: не ровен час еще куда пошлют! А
завернул к земляку, Конону Киприянову, мастеру-костерезу,  не  за  делом,  а
так, чтоб только проволочь время.
   Конон работал в окружении всего семейства: младших сыновей, двух дочек  и
четверых внуков, каждый из которых тоже не сидел без дела. Тут же Язь увидал
знакомого грузчика Ивана, из тех, что наймовала Марфа. Иван сидел на  лавке,
отдыхал, свесив руки между колен, видно, тоже недавно пришел.  Язь  вспомнил
тут, что Иван, кажись, зять Конона.
   - Привет, мужики! Бог в помочь!  -  бодро  поздоровался  Тимофей  и  тоже
присел на лавку. - В деревне был. Твои привет передают!
   - Они бы с приветом маслица переслали! - отмолвил хозяин.
   Конон резал костяную коробочку. Коробочка была уже готова, и Конон теперь
малюсеньким коловоротом наносил кружковый узор на крышку. Тонкая, как нитки,
белая стружка шла, закручиваясь, из-под резца.  Ребята  мастерили  кто  что.
Один подтачивал снаряд, бережно откладывая точеные стамески на  расстеленную
мягкую тряпочку, чтобы не побить  лезвий,  двое  полировали,  дочка  вертела
мягкий круг, пропитанный толченым мелом, парни вручную доводили полировку до
блеска. Один из внучат, востроглазый и вихрастый, сопя и высовывая  язык  от
усердия,  резал  заплетенного  крылатого  и  зубатого   змея   на   костяной
пряжке-запоне. Старший из  сыновей,  подымая  белую  едкую  пыль,  пилил  на
заготовки цевку - скотинную  кость,  груда  которой  была  свалена  в  углу.
Другой, подстелив тряпицу,  очень  мелкой  пилкой  осторожно  разделывал  на
пластинки кусок драгоценного рыбьего зуба - моржового клыка.
   Конон сверлил, морщась от  сдержанного  усилия,  и  одновременно  успевал
следить за всею своей костерезной дружиной. Был он взлыс, угрюм,  взглядывал
без улыбки, но не ругался, как иные, без толку, а только  кивал  или  крутил
головой, а  иногда  коротко  давал  дельное  замечание.  Семейные  слушались
мастера беспрекословно.
   Иван сильно уставал эти дни. Платили сдельно, и грузила дружина от  темна
до темна. Но зато чаяли  заработать  погодней.  Сегодня  как  раз  довершили
последнюю из тех лодей, что  Марфа  посылала  на  Север,  кончили  пораньше,
получили плату, и Иван пришел рассчитаться с тестем, у которого  займовал  с
полгода назад и до сей поры не мог отдать.
   Теперь сидели за разговором. Вернее, сидел-то Иван, а Конон, не  прерывая
работы, бросал слово-два, а то и  разражался  короткой  речью,  все  так  же
равномерно нажимая на коловорот и  неотрывно  следя  за  сбегающей  костяной
стружкой. Толковали о том же, о чем и все в городе, - о Москве.
   - Тамо так не работают!  -  приговаривал  Конон,  придирчиво  разглядывая
законченную крышку.
   - Грубая работа у их! - Он  передал  изузоренную  пластинку  дочери,  для
полировки. - Нашу работу куда хошь вези. Во, гляди!
   Конон протянулся,  открыл  поставец,  вынул  оттуда  берестяную  плетеную
коробку, прижав к груди, осторожно снял крышку и  высыпал  на  стол  сияющую
груду костяных, ярко отполированных  гребней  и  пряжек,  которые  тотчас  с
легким стуком веером раскатились по  столешнице,  наполнив  рабочую,  скудно
обставленную горницу Конона изысканным богатством боярского терема.
   Иван, робея, осторожно притронулся грубым пальцем к  пряжке  с  хвостатою
девой, что держала в руке крохотный костяной кубок. Его каждый раз  изумляла
Кононова работа и то, как тесть своими узловатыми большими  твердыми  руками
создает такие крохотули, вытачивает  тонкие  писала  с  звериными  головами,
резные уховертки, костяные накладки и застежки к  кожаным  переплетам  книг,
покрывает затейливой плетенкой костяные навершия тростей и рукоятки дорогого
оружия. Тимофей тоже протянулся  поглядеть.  В  кои-то  веки  один  гребешок
укупишь в торгу, а здесь их не одна дюжина, и не только простые, вседневные,
со сверленым кружковым узором, каких всюду полно, но и дорогие, нарочитые, с
завитыми, ручной работы, краями, с  выпуклыми  узорами  в  срединной  части:
грифонами, девами-птицами, крылатыми змеями в переплетении сказочных трав.
   Насладившись откровенным восхищением гостей, Конон неторопливо собрал все
опять в берестяную коробью, задерживая взыскательный взгляд на том или  ином
изделии. Выбрал из грудки пряжку и протянул сыну,  молча  указав  ногтем  на
недостаточно заполированный край, и тот также молча,  принял,  посмотрел  и,
кивнув, принялся кусочком лосиной замши наводить глянец.
   - И кузнь наша лучше  московськой!  -  прибавил  Конон,  убирая  коробью.
Возьми хоть что, хоть уклад,  хоть  брони,  хоть  серебряную,  хоть  золотую
кузнь. У нас, вишь, на каждом дели свой мастер сидит. Сапоги,  и  те  не  по
одину шьют. Есть мастера подошвенники, те какую  хошь  подошву,  какой  хошь
каблук тебе стачают, тимовники, по красным кожам опеть свои мастера,  узорят
- другие. И каждый с младых ногтей к своему делу приучен. А на  Москвы  один
мастер и кует, и лудит, и узорит, уж как может, так и ломит.
   На Москвы о сю пору чеботы на одну колодку шьют, что для правой, то и для
левой ноги чисто валенцы! Такой сапог обуть - прежде надо вдвои подвертки из
толстины навернуть.  Пото  московськи  бояра  все  и  ходят  в  новгородских
сапогах! А уж каки там костерезы... Да вот, погляди,  московська  стросточка
ко мне случаем попала. Из той же цевки!
   Иван с Тимофеем по очереди подержали в руках набалдашник,  исполненный  с
грубоватой лихостью, не  очень  задумывавшегося  о  качестве  своего  товара
московского мастера.
   - Талан есь, а прорезыват как? Как бог на душу положит!  А  уж  полировка
совсем никуда... Ну, не чиста работа! - заключил Конон,  убирая  навершие  в
коробью.
   - Есь и  там  мастеров!  -  примолвил  он  погодя,  принимаясь  за  новую
пластинку. - Колокола тамо хорошо льют... Богаты, наймуют! Вот Кюпро, сосед,
иконник, его уж звали на Москву! Не хочет: тамо кланяйсе кажному боярину  до
зени, был Трифоном, станешь Тришкой, не порадуют те  и  деньги,  говорит.  А
Ферапонт, иконник, уехал, и Коста тоже, серебряник. Бают, в чести на Москвы!
Тут как сказать? На Москву переехал - тамо ты Тришка, а здесь Трифон Иваныч,
дак чего дороже... С какого бока посмотреть! Одно: коли  ты  Тришка,  дак  и
деньги у тебя отобрать - не в труд, кому  пожалуешься?  Тришка  ты  и  есть!
Другое: коли жрать нецего станет, дак долго ли тебя Иванычем замогут  звать?
Немного в Трифонах-то находишь, не  ровен  час,  и  тута,  в  Новом  Городи,
Тришкой назовут! Так Тришка, и другояк Тришка, дак хоть пожить  ладом!  Нашу
хоть работу возьми, и на Литвы ей почет, а  как  мастеры  живут?  Хоть  меня
возьми! Всею семьей бьемся, и все одно, кажное пуло на  счету.  Мне  ученика
взеть, и то не на что! Кажной год новы налоги налагают, и в торгу  дороговь!
Сче тако?
   Жонка Конона, до  того  молча  хозяйничавшая  в  печном  углу,  тут  тоже
вмешалась:
   - Поросенка выкормила одного, дак что на таку семью!  Нать  баранов  хоть
трех... А как слухи о войне начались, и все подорожало, и барана не укупишь,
и осенных поросят не укупишь, дороги нынче поросята-ти, и масла не укупишь!
   Причитая, Конониха взмахивала руками и шлепала себя по  бокам,  как  утка
крыльями. Пожалившись, разом замолчала и полезла ухватом в печь.
   Конон поглядел на жену вполглаза и продолжал ворчливо:
   - Теперь рассудить, как поддатьце за короля? С Москвою, понимаешь, у  нас
все одинакое, а Литва - там иная вера, язык другой. Москве поддатьце тоже не
метно! А, боярская печаль! Мы как ни решим, нас не послушают! Наши  старосты
только  на  вече  слово  скажут,  а  и  там  уже   у   них   все   без   нас
готово-оговорено... Было преже! При прадедах. Слушали и нас! Дак в те поры и
налогами не давили так нашего брата, как ныне... А теперешны бояра,  кто  за
Москву, кто за Литву, а уж нам, черным людям, все заедино - вороги!
   Язь почел нужным выступить в защиту своей боярыни, но  Конон  слушал  его
рассеянно, вполуха, перебил вопросом:
   - Ты, Тимоха, ездил куда ле?
   - Девку одну отвозил, обрюхатела, верно, от кого из боярчонков.  Не  наше
дело.
   - Сам-то не пользовалсе?
   - Молчи, старой! - прикрикнула Кононова жонка. - Волосы вылезли,  а  туда
ж!
   Походя, она торнула мужа в спину, слегка, для порядку.
   - Ето ницего, не дерись, однако! - примирительно отозвался Конон.
   - Ни, у нас с ентим строго! - отвечал Тимофей. - Сама узнат, будет лиха!
   - Ты вот ездил, - подзудил опять Конон,  -  хоть  чего  бы  привез!  Хоть
поросенка осенного! Там оны дешевше. Туды девку, назад свинью!
   - С Москвой не заладитце, опять дороговь пойдет на снедный припас!  подал
голос старший из сыновей Конона, до сих пор только молча слушавший речи отца
и Тимофея.
   Не желая ввязываться в невыгодный для себя спор, Тимоха поднялся:
   - Прощевайте, мужики!
   Когда он вышел, Конон качнул головой и, прицеливаясь  к  новой  пластине,
поданной ему старшим сыном, заключил:
   - Неплохой мужик, а - набалован! На боярском дворе, горюшка нет,  посидел
бы тута... Охо-хо-хо-хо!
   - Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли! - вновь  подал  голос  старший
сын.
   Иван, не желая ни бранить, ни защищать Борецких, промолчал.
   - Цего у тя с домом? - напустился на него, погодя, Конон.
   - Наум Трифоныч ладитце отобрать за долг.
   - Говорил тогды дураку, не займуй! Перебились как ни то, приходил  бы  уж
ко мне, цевку пилить, приработал чего... А теперича завязал петлю,  и  я  не
помогу, нечем! Дом отберут, куды с Нюркой денессе? Дочка растет,  а  ума  не
нажил... Нам с тобою только с Москвой и воевать!

Глава 9

   То, чего так пламенно добивался Зосима, свершилось. Все преграды, - в том
числе и  сопротивление  младшего  Глухова,  Никиты,  воспротивившегося  было
скорому согласию на подаренье отца и дяди, -  позади,  и  вот  в  его  руках
долгожданная грамота. Грамота на пергамене, с  восемью  круглыми  свинцовыми
печатями: архиепископа Великого Новгорода и Пскова, владыки Ионы, степенного
посадника Ивана Лукинича,  степенного  тысяцкого  и  пяти  концов  Господина
Новгорода,  -  большинство   которых   знаменовались   печатями   кончанских
монастырей (только Людин сохранил древнюю фигуру  воина  в  латах).  Дорогая
грамота, передающая в дом святого Спаса и святого Николы "с Соловчев" и  его
настоятелю Ионе остров Соловецкий с прилегающими к  нему  "островом  Анзери,
островом Нуксами, островом Заячьим и малыми островки".
   Зосима сам, из скромности и гордости, а также дальнего расчета (не рискуя