на  дворце,  по
новогородской  пошлине...  А  наместнику  твоему  судити  с  посадником   во
владычном дворе на  обычном  месте,  как  боярина,  так  и  житьего,  так  и
молодшего, так и селянина. А судити ему в правду,  по  крестному  целованью,
всех равно. А пересуд ему имати по новогородской грамоте, по  крестной...  А
во владычень суд, и в  суд  тысяцкого,  а  в  то  тебе  не  вступати,  ни  в
монастырские суды, по старине. А пойдет князь великий Московский на  Великий
Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю  подымет  на  Великий
Новгород, ино тебе, нашему господину  честному  королю  всести  на  конь  за
Великий Новгород и со всею со своею радою литовскою против великого князя  и
оборонити Великий Новгород..."
   - Рубеж по старине? - вновь прервал его Александр Самсонов.
   - По старине. Ржева и Великие Луки - то земли новгородские!
   Дальше Селезневу уже почти не давали читать. После каждой новой строки: о
данях, подводах, черных кунах, проезжем  суде,  переварах  и  смесных  судах
литвина с новгородцем кто-нибудь  требовал  перечесть,  уточнить,  напомнить
старые уложения с тверскими и суздальскими князьями и с московскими великими
князьями до Дмитрия Иваныча Донского. И много  времени  прошло,  прежде  чем
Василий добрался, наконец, до перечня  исконных  неотторгаемых  новгородских
земель - Торжка,  Бежичей,  Вологды,  Заволочья,  Терьского  берега,  Перми,
Печоры, Югры и прочих (иные из которых, как Торжок или  Вологда,  уже  давно
были новгородскими, увы, в одних только перечнях договорных грамот).
   - "А на новогородской земле тебе, честный  король,  сел  не  ставити,  не
закупати, ни даром не принимати, ни твоей королеве, ни твоим детям, ни твоим
князьям, ни твоим панам, ни твоим слугам... - читал  Селезнев.  -  А  у  нас
тебе, честный король,  веры  греческой  православной  нашей  не  отымати,  а
римских церквей тебе, честный король, в Великом Новогороде не ставити, ни по
пригородам новогородским, ни по всей земле Новогородской..." Любо ли  то?  -
спросил он, отрываясь от грамоты.
   - Любо! Любо!
   - "А что во Пскове суд и печать и  земли  Великого  Новагорода,  а  то  к
Великому Новугороду по старине. А  немецкого  двора  тебе  не  затворяти.  А
послам и гостям на обе половины путь  им  чист,  по  Литовской  земле  и  по
Новогородской. А держати тебе, честный король. Великий Новгород в воле мужей
вольных, по нашей старине и по сей крестной грамоте! - Василий  торжественно
возвысил голос:
   - А на том на  всем,  честный  король,  крест  целуй  ко  всему  Великому
Новугороду за все свое княжество и за всю  раду  литовскую,  в  правду,  без
всякого извета!"
   Селезнев кончил и еще постоял, слушая тишину.
   - На том стоять всем заедино, - прибавил он негромко и сел.
   - Ряд с  королем  довершат  послы,  а  грамоту  надобно  подписать  всем!
примолвил Дмитрий Борецкий.
   Какое-то мгновение казалось, что никто и не  тронется  с  места.  Но  вот
зашевелились  старики,  и  первым  встал  Офонас  Остафьевич.   Ему   тотчас
пододвинули медную  граненую  чернильницу,  подали  лебединое  перо.  Офонас
обмакнул перо, отряхнул лишние  капли  над  чернильницей  и  медленно  начал
выводить свою подпись,  отклоняя  голову  назад  и  вбок,  чтобы  разглядеть
написанное, щурясь от напряжения, - в углу глаза копилась старческая  слеза.
Писал  он  уставом,  почти  выдавливая  твердые  неровные  буквы,   перечтя,
подправлял, доводя кое-где палочки. Кончив, подал перо Феофилату, у которого
вдруг задрожали руки, поглядел твердо, чуть насмешливо: вот, мол!
   И дождавшись, когда Феофилат выведет первые буквы,  грузно  опустился  на
скамью. За Феофилатом стали подписывать все по ряду.
   Свершилось.
   Темная ночь  обняла  Новгород.  Закрывались  ставни,  задвигались  запоры
ворот. Только сияющий огнями  терем  Борецких,  откуда  по-прежнему  неслись
музыка, песни и крики, один нарушал тишину. Наверху - гуляли,  а  внизу,  во
дворе, спешивались заляпанные грязью всадники. Брякали стремена.
   Выбежавшему в темноту растерянному слуге старший из приезжих бросил:
   - От великого князя и государя Московского к Дмитрию Исаковичу Борецкому!
   В столовой  палате,  куда  вступили  трое  московских  дворян,  не  вдруг
водворилась тишина. Но вот стихла музыка, и Дмитрий, - он только  что  вновь
присоединился к гостям, - хмурясь, вышел наперед. Произнеся  уставные  слова
приветствия, старший из дворян с низким  поклоном  подал  Дмитрию  свернутую
грамоту и, прямо  глядя  в  глаза  Борецкому,  громко,  чтобы  слышали  все,
объявил:
   - Великий государь Московский, князь и господин Новгорода  Великого,  сею
грамотой жалует тебя своим княжьим боярином! Прими и служи честно и  грозно,
како достоит слуге великого князя Московского!
   Все трое поклонились враз.
   Еще не понимая до конца, что произошло, Дмитрий Борецкий  принял  свиток.
Дворяне глядели на него.
   - Благодарю великого князя за честь! - наконец вымолвил он.
   Честь действительно была великая и  нежданная.  Сам  московский  воевода,
князь Даниил Холмский не имел этого титула, и лишь несколько самых ближних и
самых родовитых бояринов московских носили звание не  просто  бояр,  а  бояр
великого  князя,  звание,  открывавшее  доступ  к   высшим   государственным
должностям и участию в думе государевой.
   Послам поднесли чары. К Борецкому  подошел  Василий  Онаньин,  и  дворяне
разом покосились на него, а старшой поперхнулся даже. Весь день они загоняли
лошадей, велено было во что бы то ни стало обогнать новгородского посла, и -
напрасно!
   Поднялся ропот. Кто-то присвистнул:
   - Борецкого своим боярином!
   Держа грамоту в руке, Дмитрий прошел сквозь внезапно расступившуюся толпу
к  себе.  Его  провожали  перешептыванье,  подозрительные  взгляды  Настасьи
Григорьевой, озабоченный - Ивана Лукинича.
   То был первый, запоздавший на три часа, удар великого князя.
   Савелков с Селезневым, переглянувшись, двинулись было вслед  Дмитрию,  но
Селезнев остоялся вдруг и решительно воротился к кучке молодых бояр, а вслед
за ним повернул и Савелков.  Борецкая  срывала  перстни  с  пальцев:  скорей
выпроводить гостей! Вбежавшему ключнику бросила сквозь зубы:
   - Догони!
   Иев, сломя голову, полетел следом за москвичами, выменивать,  по  тройной
цене, хозяйкины кольца на золото.
   Офонас жестко сложил рот, - понял первый,  -  недобро  сощурился,  кивнул
Марфе: "Пойди к молодцу!"
   Марфа переглянулась с Онфимьей, та степенно наклонила голову: "Не  бойся,
пригляжу!" Борецкая вышла вслед за сыном.
   Лука Федоров недоуменно вертел головой: кто бы объяснил, что  происходит?
Онаньин, долго смотревший вслед москвичам, вдруг хлопнул себя по лбу:
   - То-то мне в Яжелбицах коня подковать не могли никак? Следом скакали!
   С внезапным уважением вспомнил он  замкнутое  лицо  молодого  Ивана,  его
сросшиеся брови, пристальный взгляд - а с ним не просто будет!
   - Победим Москву, кажному боярство дадут! - громко сказал Селезнев.
   Прозрение Онаньина взрывом вспороло тишину. Кто-то перекрестился даже:
   - Чур меня, чур!
   Если не у всех, то у многих мысль об измене общему делу их вожака на  миг
породила смутный ужас.
   Кое-как восстановилось порушенное веселье. Еще не все понимали, а  многие
так и не поняли или не поверили до конца,  что  пожалование  Борецкому  было
рассчитанным и коварным ходом великого князя в борьбе  с  Новгородом,  а  не
наградою за тайно оказанные услуги.
   Марфа поднялась одна по крутой темной лесенке, ведущей в светелку.
   Чутьем знала, где найти сына.
   Он стоял у окна, спиной к свету единственной  зажженной  свечи,  глядя  в
ночную темноту уснувшего города. Марфа отыскала навощенную  лучинку,  зажгла
свечи в свечниках. Скрестила руки на груди, постояла. Спросила:
   - Что думаешь?
   - Холопом быть не хочу и у самого Московского князя!
   Этих слов и ждала. С удовлетворением она оглядела широкие плечи сына.
   Дмитрий вдруг резко повернулся, изронил с мукой в голосе:
   - Зачем принял! Молва по городу теперь... Надо было растоптать,  швырнуть
в лицо!
   Борецкая слушала, улыбаясь ("Мой норов!").
   - Все было правильно,  сын!  Война  не  объявлена,  с  Казимиром  ряд  не
утвержден. Мы пока слуги великого князя Московского, а раз так, волен нас  и
жаловать! А почто жалует, спроси? За силу новгородскую!  Вот  она,  в  твоем
кулаке, не упусти! Деньги? - Марфа помолчала, усмехнулась:
   - Власть! За власть все и борютце. Головы кладут за  власть.  Дуром  наши
бояре мыслят спасение в золоте! Власть отдадим и все  потеряем  следом.  Уже
нам в вотчинах не сидеть. А власти подножие - сила. Сила же в  людях.  Людей
собирай! Это Василий Онаньин думает, что  на  золото  все  можно  купить!  С
Казимиром ряд  сам  подпишешь.  Надо  -  поедешь  в  Литву.  Селезнев  пущай
оповестит всем, не сомневались  чтобы.  Офонас  понял,  других  вразумлю.  К
купцам сама съезжу. А теперь - выдь! Гости скоро разъезжатьце начнут.
   Перемолви. Будь весел. Устоим!
   Дмитрий молча поцеловал руку матери. Вышел.  Марфа,  задув  свечи,  кроме
одной, вышла следом за ним.
   Во время разъезда гостей Борецкая задержалась с Иваном Лукиничем.
   Участливо спросила о здоровье. Иван Лукинич посупился, не умел говорить о
своих   бедах,   отмолчался,    только    в    глазах    мелькнуло    что-то
затравленно-жалкое.
   - Хотел сказать я... - Он сбился с речи, чего за  ним  ранее  никогда  не
водилось, и досадливо скривился изувеченной щекой. - Во Псков  гонца  я  уже
послал, мне доложат!
   Марфа кивнула ему с молчаливой благодарностью. Оба  не  ведали  еще,  что
через два дня смертельно усталый гонец привезет Ивану Лукиничу известие, что
в тот же час, когда Борецкому жаловалось  боярство,  иные  московские  послы
прибыли во Псков с приказом готовиться к войне с Новгородом,  чтобы  "всесть
на конь" по первому требованию великого князя.

Глава 10

   Вы туры, туры, вы малы детоцки,
   Aа уж вы два тура, братцы, златорогая,
   Iати у вас турица златошерстная!
   Oж вы где вы, туры, были, где вы побыли,
   Aа уж вы где были, да кого видели?
   Oж мы были, туры, да на синем мори,
   Iриплывали ко бережку прикрутому.
   Aо синем-то мори воды да напивалися,
   A зеленых-то лужочках травы наедалися.
   Oж мы были во Шахове, во Ляхове,
   Aелорусскую землю о-полночь прошли,
   Eо белой заре пришли в стольный Киев-град.
   Oж мы видели, туры, да диво дивное,
   Aа уж мы видели, туры, чудо чудное:
   Oж мы видели стену городовую,
   Aа уж мы видели башню да наугольную,
   Eак из той стены из городовыя,
   Aа из той башни да наугольныя,
   Aыходила там девица душа-красная,
   O ней русая коса да до пояса,
   O ней ясные очи, как у сокола,
   ?ерны брови у ней, как два соболя,
   Eицо бело, щеки, как две маковицы,
   Aыносила она книгу Евангелие,
   Oоронила она книгу во сыру землю.
   Nама плакала над книгой, уливалася:
   Iе бывать тебе, книга, на святой Руси,
   Iе видать тебе, книга, свету белого,
   Nвету белого да солнца красного,
   Cори утренной, поздно-вечерние.
   Aоспроговорит турам родна матушка,
   Iати-турица да златошерстая:
   - Вы туры, туры, да малы детоцки,
   Aа уж вы глупые туры, неразумные!
   Oам не башня стояла наугольная,
   Iе стена ли там стояла городовая -
   A стояла там церковь соборная,
   Eругом церкви ограда белокаменна.
   Iе девица выходила, душа-красная,
   Aа не книгу выносила, Евангелие -
   Aыходила запрестольна Богородица,
   Aыносила она веру христианскую,
   Oоронила она веру во сыру землю,
   Nама плакала над верой, уливалася:
   Iе бывать тебе, вера, на святой Руси,
   Iе видать тебе, вера, свету белого,
   Nвета белого да солнца красного,
   ?то ни утренной зори, да ни вечерние!
   Iна чует невзгодушку немалую.
   Iодымает Идолищо четырнадцать голов,
   Oочет сбить-спалить стольный Киев-град.
   Iресвятую Богородицу на огонь спустить!
   Aх вы дети мои, дети милые,
   Cаступите вы за стольный Киев-град
   E за мать пресвятую Богородицу!

   Nлепой певец смолк, перебирая струны.
   - Туры вы,  туры,  малы  деточки,  охо-хо!  -  раздумчиво  повторил  Яков
Царевищев, забирая в горсти лицо (он сидел, уставя локти в  стол  и  опустив
чело на руки) и  сильно  проводя  ладонями  по  задубелым  щекам  и  колючей
проволочной бороде. - Охо-хо-хо! - повторил он, крепко обжимая бороду.  Како
помыслим, купцы!
   Певец, приняв предложенную чару и ощутив в руке тяжесть дорогого металла,
поклонился невидимому для него собранию и заковылял к выходу из гридни. Один
из молодцов, провожавших гусляра, подал слепцу его торбу, до отказа  набитую
снедью - Иваньское братство не мельчилось.
   - Задал ты нам загадку, Марко, со  своим  гусляром,  -  пасмурно  пошутил
Павел Баженов. - Туры-ти уж не Борецкие ли? Поди, Митрий Исакович с Федором?
Тот-то прямой тур!
   - Вот и гляди в оба, как бы веру не продали православную в Шахов-то да  в
Ляхов! -  с  провизгом  выкрикнул  Есиф  Костка,  по  прозвищу  Козел,  ярый
сутяжник, сухопарый и злющий, вечный поперечник во всяком деле - такие  есть
в каждом братстве купеческом, никуда от них не денешься.
   Марко молча посмеивался в бороду.
   - Марфа Ивановна будет, а, Марк Панфилыч?
   - Будет, обещала.
   - Должна быть!
   - Борецкому Дмитрию Иван, слышь, боярство пожаловал? Верно ли?
   - Верно.
   - Смотри-ко!
   - Опять бы нам в накладе не остатьце!
   Здесь собралась купеческая старшина, тиуны и старосты двух братств:
   Иваньского братства вощинников, главного  купеческого  братства  Великого
Новгорода и братства заморских купцов - новгородского  купечества,  ведущего
торговлю в Новгороде заморским товаром, - толстосумы, что  ворочали  сотнями
рублей, торговали с  Югрой  и  с  Заморьем,  со  Псковом,  Тверью,  Москвой,
Костромой и десятками других городов. Это их лодейные  караваны,  выходя  на
Волгу, спускались до Сарая и Астрахани, их товары верблюдами везли в Бухару,
свечи из их воска горели во всех знатных домах Европы, в их  меха  одевались
датские и английские вельможи, из их горностаев  шились  мантии  французским
королям. Были тут  и  некоторые  из  житьих,  уличанские  старосты,  еще  не
порвавшие с купечеством и торговлей, как Панфил Селифонтов.
   Окладистые бороды,  опашни  и  ферязи  темного  дорогого  сукна,  истовые
суровые и хитрые лица, внимательные глаза. И пир  у  них  велся  по-старому,
степенно, с певцом-гусляром, что мерно и неспешно пропевал знакомые  старины
минувших времен, как было при прадедах, а  не  так,  как  повелось  нынче  в
теремах боярских, с игрецами да скоморохами-гудошниками.
   Многие из братчинников, как Панфил с сыном, прикупали земли, чуя застой в
делах, и все они или большинство, как люди, достигшие своей вершины, боялись
любых перемен, справедливо полагая, что после  вершины  всякий  путь  пойдет
только  под  горку.  А  потому  не  весел  был  пир,  и  тяжко  задумывались
братчинники, и тревога сочилась из речей.
   - Ежели Иван  Заволочье  отберет,  куда  сунессе?  Пушной  торг  подорвут
начисто, а за ним и суконники московские, сурожане, совсем одолеют. Им ить с
Сурожа да с Кафы дешевле фряжский товар возить, чем нам  через  Ганзу,  будь
она неладна!
   - Страшно и за короля задаватьце!
   - Мы-ить не бояре, не землею кормимсе...
   - А и землю Иван раздаст дворянам своим, мелкому купцу туда-сюда,  а  нам
уж того не будет, что от великих бояр: тысячами белка, сотнями  пудов  воск,
сало, лен - анбарами!
   - А после пожалованья Борецкие как ся поведут?
   - Госпожу Марфу спросим!

***

   Марфа собиралась долго. Пособлявших -  Пишу  с  двумя  девками  замучила.
Оделась со тщанием, но просто, во  вдовье  платье,  как  одевалась,  бывало,
когда ездила к черным людям. Осмотрела себя в  зеркало,  осталась  довольна.
Пошла и от порога воротилась вспять:
   - Праздничное давай! Лучшее, то - знашь!
   Полетели в сторону вдовьи наряды.  Золотая  византийская  парча,  красный
фландрийский бархат, жемчужное очелье, самоцветы, кольца,  серьги,  ожерелье
из лалов... И  когда  ничего  уже  нельзя  было  прибавить  или  надеть,  не
испортив, и ничего уже нельзя было измыслить богаче, сказала:
   - Будет! Так еду к купцам.
   В гридню Иваньского братства Марфа вошла, как золотое видение.
   Казалось, гридня засветилась. Привычные к богатству иваньские воротилы  и
те ахнули. Низким грудным  голосом  поздоровалась,  повела  большим  глазом,
склоняя голову, отчего подбородок сложился в тугие складки. "Волоокая",  как
говорили люди прежних времен, люди неторопливой пастушеской  жизни,  умеющие
ценить  красоту  больших,  влажно  блестящих  коровьих  глаз,  мудрые   люди
древности, представляющие себе праматерь богов, создательницу всего живущего
в облике небесной  коровы.  Борецкая  царственно  огляделась,  показав  весь
округло-тяжелый очерк лица; прошла - парча саяна волнами заколебалась,  меча
искры. И заговорила, как одна умела говорить: о славе Великого Новгорода,  о
землях далеких, о чести, о верности. Как  сор  отмела  пожалованье  великого
князя:
   - ...И дети мои сложат головы за вас, за Новгород! Теснят  вас  сурожане?
Урядим с королем, старый путь великий откроетце! Через Смоленск  по  Днепру,
до Киева! Как прадеды и прапрадеды торговали, как ходили при великих князьях
киевских! Из устья Днепра до Царьграда, до Веницейской земли ближе,  чем  от
Кафы греческой! Да и крымскому хану даров не дарить!
   На Волынь откроетце путь! К королю венгерскому по Дунаю, и в иные земли и
страны - куда Москве!
   Не чинясь,  приняла  почетную  чару,  пригубила.  Жаркие  речи  начались,
повеяло и тут удалью древних времен. Манил древний путь торговый из варяг  в
греки. Твердо  обещала  Марфа,  что  не  порушит  Новгород  православия,  не
допустит ляшских попов, ни церквей латынских на своей земле, твердо  обещала
беспошлинный  путь  по  Днепру.  Убедила.  С   поклонами   проводили   Марфу
толстосумы. Качали головами:
   - Турица златошерстая! И  верно,  мудра.  Знает,  чует,  только  поддайся
погубит нас князь московский!
   И долго спорили еще братчинники, рядили так и эдак, но  побеждала  боязнь
Москвы, и все сходились к тому, что надо рискнуть, и побеждала, и  победила,
- золотым видением над вязью слов предстоящая,  -  боярыня  Марфа  Борецкая.
Великое Иваньское братство решило даться за короля.
   Киприян Арзубьев, друг Марфы, удерживавший  и  направлявший  колеблющуюся
громаду житьих, поругался с сыном Григорием. Этот  сухой  жилистый  человек,
основательный в делах и суждениях, бодрый, прямоплечий, с небольшой  темной,
в полсеребра, подстриженною бородкой, умевший красно говорить,  муж  Совета,
всеми почитаемый староста великой Никитиной улицы Плотницкого конца  (точнее
- один из старост, но при Киприяне  второго  старосту  даже  не  упоминали),
побывавший и в посольствах, и выборным в суде -  при  всяком  деле,  в  коем
требовалось по закону  представительство  от  житьих,  Киприяна  избирали  в
первую очередь, - рачительный  хозяин,  умноживший  и  укрепивший  отцовское
наследство приобретением земель по Двине, человек, умевший доводить до конца
всякое дело, за какое брался (что,  впрочем,  в  его  пору  было  не  редким
качеством  в  русских  людях),  Киприян  Арзубьев  отнюдь   не   пользовался
непререкаемым авторитетом в своей семье. Во всяком случае Григорий,  старший
сын Киприяна, давно уже старался  выйти  из-под  строгой  воли  родителя,  и
теперь,  то  ли  обиженный  заносчивым  Федором  Борецким  (Марфа   Ивановна
построжила бы младшего своего, все дело портит!), то ли на Славне,  у  Исака
Семеныча наслушавшийся умных речей, забунтовал. Киприяну  мешало  спорить  с
сыном то, что  Григорий  отлично  знал  и  помнил  все  мысли  отца  и  умел
выворачивать их наизнанку, подчас побивая родителя его же доводами.
   Григорий при этом непристойно бегал по горнице, и  Киприян  уже  многажды
порывался прекратить говорку силою власти родительской, попросту  прикрикнув