взбирались на все возвышенные места - на стены,  звонницу,  даже  на  кровли
архиепископского дома. Переговаривались, поталкивая  друг  друга,  замерзшие
топали ногами, дули на руки, охлопывали себя рукавицами.
   Ожидалась торжественная литургия, после чего собственноручно  подписанные
степенным посадником Иваном Лукиничем и  запечатанные  его  именною  печатью
жеребьи, положенные в алтаре, на престоле, будут по очереди вынесены  наружу
и всенародно распечатаны. Бог и святая София, премудрость божья,  оставят  у
себя на престоле один жеребий,  своего  избранника,  будущего  новгородского
владыки.
   Марфа проснулась в это утро поздно, со слабостью в теле, то ли к перемене
погоды, толи оттого, что на левом боку спала. За окошками падал снег, и  она
долго лежала, закрыв  глаза,  справляясь  с  головокружением,  и  вспоминала
приснившийся сон. Сон был непонятный. В проснях виделось, - и сама не  могла
уразуметь, к добру ли, к худу ли? - будто как колокольный  звон,  и  большие
сияющие бело-розовые каменные соборы плывут по воздуху, ближе, ближе, и мимо
нее, и звон все звончее, радостнее, и видит,  что  это  чудно  преображенные
новгородские церквы плывут, словно  лодьи,  и  голова  кружится,  и  звонят,
звонят колокола...  Проснулась  -  звонили  в  Софии.  Марфа  еще  полежала,
чувствуя, как постепенно замирает кружение в голове и  тают  белые  плывущие
соборы, а звон софийских колоколов мешается  с  тем,  в  мечте  приснившимся
чудным звоном, и лежа, не понимала - к чему такой сон? Умом прикинуть - не к
добру, а на сердце словно как радостно от чего-то.
   В Детинец съезжалась вся именитая господа. В соборе вятших мужей и  жонок
пускали в первый ряд, и они стояли там, остолпленные и стиснутые иными, тоже
нарочитыми горожанами,  купцами,  житьими,  старостами  улиц  и  ремесленных
братств, среди которых нынче, как равные среди равных, мешались куколи, рясы
и мантии духовенства. Борецкая в собор не пошла.
   Решила дожидаться избрания владыки дома. Слуги, расставленные по пути, на
вышке терема и стенах Детинца, должны были  тотчас  извещать  ее  обо  всем,
происходящем внутри собора.
   - Началось, Марфа Ивановна! - возгласил слуга.
   - Началось, - повторила Пиша и мелко перекрестилась.
   Марфа была в иконном покое. Стоя,  скрестив  руки  на  груди,  она,  чуть
шевеля губами, повторяла про себя знакомые слова литургии.  Издали,  слышное
уже с крыльца, доносилось согласное пение.
   Сейчас в соборе - единое дыхание граждан, торжественное золото  облачений
духовенства,  мерцание  свечей  в  паникадилах,  хоросах  и  стоянцах  перед
иконами, ангельские голоса маленьких  певчих  и  густой,  сотрясающий  своды
голос хора, которому подпевает вся площадь  перед  собором,  черные  люди  и
знать, подпевают крыши и улицы, и, шевеля губами, беззвучно вторит литургии,
стоя в иконном  покое  своем,  великая  неревская  боярыня  Марфа  Борецкая.
Устремляя глаза к иконам,  она  видит  отверстые  царские  врата  Софийского
собора и за ними - престол, осиянный трепетным  пламенем  свечей  и  бледным
струящимся  из  высоких  окон  светом  зимнего  дня,  и  на   престоле   три
запечатанные жеребья, три кусочка пергамена,  от  которых  зависит  грядущая
судьба Новгорода.
   Хор смолк. По толпе пробежала дрожь. Хор снова запел и снова смолк. И вот
замерла площадь, замерли люди вокруг Детинца, и слышно стало,  как  идет  по
проходу собора, по каменным плитам, меж плотных толп людских,  к  алтарю,  к
престолу господню софийский протопоп,  как  с  трепетом  снимает  жеребей  с
престола и на вытянутых  руках  выносит  его,  чтобы  передать  посаднику  с
избранными из старейшин градских, что сейчас сломают печать и всенародно, на
паперти собора, прочтут имя первого из отвергнутых Господом.
   - Варсонофий!
   Единый вздох пронесся под высокими  сводами  Софии,  достиг  купола,  где
грозный Вседержитель сжатою десницей вот  уже  пятое  столетие  благословлял
свой город, отразился от стен и шелестом обежал соборную площадь,  перелетел
за стены Детинца, прошел по рядам застывших  на  морозе  людей,  долетел  до
высокого терема под золоченою кровлей и проник в иконный  покой,  где  Пиша,
приняв весть от подбежавшего махальщика, внятным шепотом повторила:
   - Варсонофий!
   Марфа, недвижно стоявшая перед  иконами,  вдруг  затряслась  и  упала  на
колени:
   - Господи! Ты видишь! Не отступи!
   Беспорядочная бредовая молитва летела  с  ее  уст,  и  расширенные  глаза
молили пустоту, а меж тем там, вдали, в Софийском  соборе,  выносили  второй
жеребей,  второго  изгнанника  божия,  и  Иван  Лукинич,  у  которого   тоже
непроизвольно подрагивали руки, распечатывал роковую грамоту.
   Марфа, стоя на коленях, заслышала шевеление за дверью и резко  обернулась
к Пише:
   - Кто? Кто же!
   Она рывком поднялась с колен, шагнула к дверям и, уже понимая, но еще  не
веря, повторила:
   - Кто?! Кого вынесли? Феофила?!
   - Пимена.
   На престоле  в  соборе  святой  Софии  премудрой  остался  один  жеребей,
смиренного и мало кому известного священноинока Вяжицкой  обители,  Феофила,
бывшего ризничего Ионы, бывшего протодиакона, а ныне,  по  божью  изволению,
взлетевшего  на  головокружительную  высоту   главы   сильнейшей   на   Руси
архиепископии, главы дома святой Софии Господина Великого Новгорода.
   Марфа прислонилась к косяку, махнула Пише рукой:
   - Уйди!
   Со строгим  лицом  повернулась  к  иконостасу,  к  громадным,  прекрасной
работы, драгоценнейшего новгородского письма образам  в  дорогих  окладах  и
медленно опустилась на колени:
   - Верую в тебя, Господь! Верую, что не отринешь раб своих и оборонишь  от
напасти и труса. Верую, что не предал еси и не отвратил лица своего!
   Верую, ибо пути твои неисповедимы! Верую, что и наказуя, милуешь нас.
   Верую в тебя и молю, укрепи разум мой и дух тверд сохрани во мне! Верую!
   Строгая, поднялась с колен. Для новой борьбы. Только прямая  морщина  меж
бровей стала заметнее на широком суровом лице.

Глава 11

   Торжественный поезд, долженствующий отвезти жениха  к  чертогу  брачному,
обручить церковь и пастыря,  соединив  нового  избранника  божия  с  Софией,
премудростью, отправился за Феофилом немедленно после оглашения  результатов
жеребьевки. Вяжицкий монастырь, где, вожделея и не веря, ожидал своей участи
Феофил, находился всего в двенадцати верстах от города, и к вечеру, вернее к
началу ночи, новый владыка, у которого в голове все еще кружилось  и  шумело
от приветствий, молебнов, криков,  колокольного  звона,  конского  ржания  и
тряски владычного возка по замерзшей, но  еще  не  укрытой  вдосталь  снегом
колеистой дороге, от всего неожиданного угара  свалившейся  на  него  чести,
потрясенный до глубины души,  очутился  в  палатах  архиепископских,  в  том
заветном покое, к которому он, будучи ризничим, приближался не иначе, как  с
трепетом и смирением сердечным.
   Новое  его  положение  казалось  Феофилу  таким  несоответственным  всему
прежнему строю жизни, что перед изложницей Ионы вчерашнего ризничего охватил
настоящий ужас. Гулкая пустота, пугающая  торжественность  тяжелых  каменных
сводов, земли, сокровища, власть - все  было  чужое  и  еще  не  понято,  не
восчувствовано, что свое. Его очень смутили почтительные лица  придверников,
Родиона,  стольника,  прежде  мало  обращавшего  и  внимания   на   Феофила,
келейников, келаря, служек. Его ввели в покой  и  почтительно,  склоняясь  и
пятясь задом, удалились. Он стоял один.  Попробовал  рукою  выпуклую  резьбу
владычного ложа. Когда-то, когда он впервые попал сюда, ему очень захотелось
сделать это, но не смел. Сейчас  сама  рука  безотчетно  выполнила  давишнее
неутоленное желание. Осторожно двинулся по покою.
   Взглянул сквозь решетку окна. Трогал лиловый и палевый бархат  облачений,
золотые сосуды и косился на двери: не вошел бы кто? Словно увидят  прогонят.
Вдруг вспомнил все намеки и  ясные  разговоры  не  скрывавшихся  сторонников
Москвы и ее врагов и  струхнул  до  боли  внизу  живота,  так  что  присесть
пришлось. Помоги, Господи! Как я  буду,  как?!  Ослабнув,  он  опустился  на
широкую кровать Ионы и так сидел недвижимо до прихода постельничего, который
помог ему разоболочиться на ночь.
   Ночью Феофил проснулся в трепете. Иона, прозрачный, стоял перед ним.
   Ризничий сполз с чужой постели, повалился на  колени...  В  окно  светила
луна, в ее призрачном неверном луче перед ним сияло его  собственное  нижнее
белое облачение, повешенное на спицу прямь кровати. Он  не  сразу  пришел  в
себя, не сразу решился лечь и задернуть полог.
   Назавтра новый владыка начал  осматривать  хозяйство  Софийского  дома  и
принимать дела. К нему потянулись начальники мастерских,  пекарен,  медовуш,
конинных  и  скотинных  стад,  владычные  наместники,  посельские,  воевода,
казначей, ключники. Разворачивались бесконечные  ленты  списков,  столбцы  и
вощаные доски, берестяные и харатейные грамоты, которым не было конца.
   Отложив грамоты, он двинулся в обход своих владений.
   В ризнице осмотрел ряды стихарей, расправленных и вздетых  на  спицы,  по
несколько штук один сверху другого, драгоценные облачения  из  персидской  и
цареградской парчи, оксамита, обояри, шелков восточных и западных, атласа  и
бархата,  с  подбоями  из  тафты  и  зендяни  синих,  лазоревых,   вишневых,
черевчатых,  зеленых  и  алых  цветов.  Как  бывший  ризничий,  он  знал  их
наперечет: все эти рясы и ряски, саккосы,  украшенные  дробницами  и  литыми
чеканными пуговицами, густо унизанные жемчугом и золотой канителью; орари  и
епитрахили, покровы и пелены, наручи, составленные рядами,  шитые  шелком  и
низанные  лалами,  жемчугом,  золотой  и  серебряной  нитью,  со  священными
изображениями  на  иных,  архиепископские  митры,  посохи  с   рукоятями   в
самоцветных каменьях или резные из рыбьего зуба, афонского кипариса, из рога
Индрик-зверя, что привозят из Индийской земли и достают у народов  северных,
нагрудные панагии на драгоценных  цепочках,  усыпанные  алмазами,  яхонтами,
изумрудами,  розовым  жемчугом  и  кораллом,  иные  с  заключенными  в   них
чудотворящими останками; сионы: большой золотой, малый  золотой,  серебряный
архиепископа Василия, сион  Евфимия  Великого...  И  те,  сугубою  святостью
отличные реликвии, кои хранились особо: крещатые ризы  архиепископа  Моисея,
цареградский  белый  клобук  и  саккос  с  символами   евангелистов,   шитым
изображением Богоматери и святых; а также омофорий, современный, как уверяло
предание, третьему  вселенскому  собору,  и  святые  мощи  в  ковчежцах,  из
греческой земли привезенные. Он чуть  не  сделал  замечания  служке,  увидев
небрежно брошенную фелонь, замялся - он же не ризничий! И  после  уж  понял,
что как владыка может и должен замечать всякому чину и о всяком  нестроении,
будь то в большом или в малом, как со злосчастною фелонью. Понял и озлобился
на себя и на них на всех  пугающего  его  Иону,  на  стольника  Родиона,  на
Пимена, с которым он не знал, как говорить, и избегал встречаться глазами...
Все они тут были неревляне, все друзья Борецких, и все, если не в  лицо,  то
позаличью смеялись над ним!
   Он  решительно  стал  обходить  огромное  хозяйство  владычного  двора  -
поварни, кладовые, набитые добром, в иные из коих еще позавчера его бы и  не
пустили,  зашел  в  молодечную,  где  сытые,  раскормленные  ратники  лениво
полеживали, перекидываясь в кости и шахматы, спускался в  винные  погреба  и
медовуши.
   В чашнице Феофил допустил вторую оплошность.  Как  ризничий,  он  понимал
толк в драгоценностях и потому задержался, въедливо  рассматривая  собранные
здесь блюда, украшенные финифтью мисы, алавастры  -  узкогорлые  сосуды  для
мира, золотые и хрустальные ладанницы, серебряные с чернью кунганы, чеканные
чары, братины с надписями и ликами  святых  мучеников  в  золоченых  кругах,
серебряный панагиар Евфимия, с подставкою в виде  четырех  ангелов,  ендовы,
кубки, достаканы, ковши и тарели, кратиры - дары великих бояр и приобретения
прежних владык, а также драгоценные цепи и пояса, за право  хранить  которые
бывший ризничий бесполезно ссорился когда-то  с  чашником  Еремеем.  Он  был
один,  прислуга  осталась  у  дверей,  и   мог   разглядывать   без   помех.
Залюбовавшись, он взял в руки яшмовый потир, чтобы ощутить приятную  тяжесть
камня и драгого металла, и весь вздрогнул, чуть не уронив потира, почуяв  за
спиной человеческое дыхание. Оглянулся - за ним и  над  ним,  возвышаясь  на
голову, стоял чашник Еремей Сухощек (Еремея бог  не  обидел  ни  ростом,  ни
статью). Феофил с излишней быстротой поставил потир на  место,  ибо  первое,
что ему пришло на ум, что чашницкая - это не его вотчина, и,  уже  поставив,
вспомнил опять, что он - владыка. Еремей, пряча улыбку  в  усы,  почтительно
пояснил ему, что потир сей цареградской работы, он назвал имя патриарха, при
коем потир был сотворен, и другого, при котором он был привезен в  Новгород,
но Феофил почти не слушал, ощущая  мучительный  стыд  от  того,  что  тотчас
поставил потир на место и не мог уже заставить себя вновь взять его в  руки,
а Еремей, поясняя, взял с бережным спокойствием хозяина.
   И ничего тут не было особенного, если бы не мгновенная улыбка Еремея,  не
тайная насмешка над ним, и Феофил опять люто озлобился, с ненавистью глядя в
спину удалявшемуся чашнику, который с этого мига  становился  первым,  после
Пимена, врагом Феофила, врагом, от  коего  надлежало  избавиться  как  можно
скорее.
   Феофил прошел затем в Софию по внутренним  переходам,  по  которым  ходил
лишь архиепископ, и где он был лишь два или три раза, сопровождая Иону.
   Заглянул в Грановитую палату, в которой должен  будет  возглавлять  Совет
господ (сама мысль об этом ужаснула его). А  потом  начался  прием  иерархов
церкви и вятшей новгородской господы, и снова  речи,  прямые  и  уклончивые,
советы  и  поучения,  облаченные  в   форму   почтительных   подсказок   его
преосвященству. А затем предстояло рассмотреть договор с литовским  королем,
о коем он прежде слыхал только.
   У Феофила голова пошла кругом. Он ел, не ощущая  вкуса  пищи.  Одно  лишь
ясно помнил и знал новый  владыка,  и  из  намеков  и  прямого  разговора  с
архимандритом Феодосием, и собственной потрясенной душой - что ставиться  он
будет только на Москве, у московского митрополита, ни в какую Литву поганую,
в латынскую униатскую ересь, к  отступнику  и  еретику  Григорию,  будь  тот
трижды митрополитом русским, он не поедет...
   Лишь на второй день, и то по подсказке, Феофил уразумел, что имеет власть
смещать и назначать на должности. Он тотчас отстранил Пимена от  заведования
софийской казной и избрал себе духовника,  старца  Корнилия,  сотоварища  по
Вяжицкой обители. В тот же день срывающимся голосом,  визгливо,  впервые  он
накричал на младшего кравчего (мстил через него  Еремею)  и,  с  неожиданной
легкостью, удивившей его самого (он не знал, что легкость эта происходила от
могущественной поддержки многих и властных лиц, которые ждали только,  чтобы
Феофил взял на себя почин этого дела), настоял на  посольстве  в  Москву,  к
великому князю, за "опасной грамотой", на проезд в Москву  его,  Феофила,  к
московскому митрополиту Филиппу.
   Разорванные после высылки великокняжеского наместника отношения с Москвой
привели к тому, что положение на границе содеялось,  яко  ратное,  и  новому
владыке  для  того,  чтобы  без  задержки  добраться  до   Москвы   и   быть
рукоположенным  митрополитом  Филиппом  в  сан  архиепископа  новгородского,
необходим был опас, подписанный великим князем Иваном. В  Москву  за  опасом
поехал Никита Ларионов, житий со Славны, и это  был  второй  из  назначенных
Феофилом, в пику своему неревскому окружению, людей.
   Сам для себя Феофил не хотел ни знать о московском розмирье, ни считаться
с  ним.  Но  тут,  мало  не  через  неделю,  двадцать  седьмого  ноября,  на
двенадцатый день после его избрания подходило  торжественное,  установленное
Евфимием Великим богослужение в память случившегося триста  лет  назад,  при
архиепископе  Илие,  разгрома  суздальских  войск  Андрея  Боголюбского  под
Новгородом, в честь чего при том же Евфимии была написана праздничная икона,
самовидно и наглядно повествующая, как происходил этот разгром. И он - он! -
только что отославший в Москву Никиту  Ларионова,  должен  будет  служить  в
торжественном архиепископском облачении, в алтабасном саккосе и цареградском
омофории, в парчовых ризах и золотой  митре  владыки  новгородского,  умоляя
Господа об одолении над Москвой! (Ибо  именно  таков  был  смысл  названного
празднества!) А тут, и еще прежде того, собрался  Совет  господ  бояр,  дабы
утвердить договор с королем Казимиром.
   - Какой договор, какой король! - Феофил даже  замахал  руками.  -  После,
после!
   Он еще не рукоположен, не поставлен... После! Пусть  ответят  из  Москвы,
пусть  митрополит  утвердит  его  на  архиепископии.  После  можно  будет  и
рассмотреть. Не торопясь. За февралем, в грядущем году...
   Мягко, но настойчиво его убедили, что  уже  ничего  нельзя  отлагать,  не
только на тот год, но и на тот месяц, и даже на ту неделю. Ему прочли  текст
грамоты, он сам прочел ее четырежды. Из каждой строки глядела  необъявленная
война с Москвой.
   Послание митрополита  Филиппа  было  затвержено  им  наизусть,  послание,
каждым словом грозящее им,  подобно  граду  Константина,  карой  небесной  и
гибелью за отпадение от Москвы, от православия и совращение в латынство.
   "Бога бойтеся, а князя чтите!" - писал митрополит.
   А тут, мало этого, из Москвы привезли  новую  грамоту,  пространнейшую  и
ужаснейшую прежней: "Словеса, избранные от святых отец, о гордости величавых
мужей новгородских", в коей уже прямо и неприкосновенно,  со  многою  хулою,
говорилось о Марфе Борецкой и ее детях.
   А тут, в церкви святой Евфимии, от иконы "Богородицы" потекли слезы, и на
Микитиной улице, в том же Плотницком конце, слезы текли  от  образа  святого
Николы, и те знаменья были  к  худу  и  пророчили  беду  Новгороду.  Еще  же
передавали, незадолго до того, по осенине, на Федорове улице из тополья,  от
верха и из сучья вода капала, и то знаменье тоже было не на добро.
   Нет, он знал, что ему делать! Твердо, хоть и с сожалением в  сердце  (был
пятый день по избрании), он объявил, что никаких  праздничных  богослужений,
никаких боярских Советов, никаких договоров и вообще  ничего  не  состоится,
ибо он слагает сан и уходит в монастырь.
   Феофила бросились уговаривать со  всех  сторон:  и  тайные  возлюбленники
великого князя, - что еще будет в грозящей подняться кутерме, того и  гляди,
без всяких новых выборов поставят Пимена! И осторожные сторонники  середины,
коих было большинство, и даже сторонники  войны,  ибо  в  новой  замятне,  с
выборами нового владыки, они рисковали упустить время и растерять добытое  с
таким трудом и архинетвердое единство боярской господы.
   Перед Феофилом за один день прошли  настоятели  Юрьева,  Хутыня,  Аркажа,
Онтоновского,   Никольского-Неревского   и    Никольского    в    Загородьи,
Пантелеймоновского, Благовещенского и  иных,  крупных  и  малых  монастырей,
архимандрит Феодосий, хутынский игумен Нафанаил,  вяжицкий  игумен  Варлаам,
назвавший его, увещевая, "сын  мой"  и  недвусмысленно  давший  понять,  что
обитель не встретит его с любовью, ежели он отринет крест, данный ему Богом.
   Явился Захария Овин, раздавивший Феофила прозрачно высказанным презрением
и снисходительно-брезгливой жалостью:
   - Поможем, поддержим!
   Захария Григорьевич явно не мог понять  причин  растерянности  Феофила  и
подозревал, что избранник Новгорода попросту хочет выторговать себе какие-то
еще сугубые выгоды, хотя и без того архиепископ Новгородский, владелец трети
всех церковных земель Новгорода, ни казной, ни  значением  не  был  обделен,
поскольку, кроме непререкаемой власти в делах церковных,  являлся  и  главою
верховного с