ющую грамоту.
   - Выписки из судной грамоты, что показуют неправду  суда  их...  Брадатый
протянул столбец, даже не дослушивая великого князя.
   Тут - старина. Суд княжой был воистину утесняем противу  прежних  времен,
когда княжеский наместник стоял выше посадника, и печать была  при  грамотах
князей великих, а не одна новгородская, Великого Новгорода, как  повелось  у
них нынче. В суде он волен требовать того, что принадлежит ему  по  старине,
по по древнему праву. В конце концов можно даже и всех двинян  рассматривать
как подданных. Вернее,  как  изменников  великому  князю!  Он  задумался,  и
Брадатый с подопечными замерли на своих местах, не шевелясь.
   Потом попросил договорную грамоту Дмитрия Донского с Новгородом и еще раз
внимательно перечел место, где говорилось о  союзе  и  совместной  борьбе  с
общими  врагами,  Литвой  и  Тверью.  В  первую  очередь  с  Литвой...  Иван
нахмурился: возможно ли  считать  новгородцев  отступниками?  Брадатый,  как
будто читая в мыслях, подал  ему  грамоту,  оплаченную  кровью  серпуховских
детей боярских (их били кнутьем, резали руки, ноги  и  носы,  иным  отсекали
головы). Грамота та была соглашением Ивана  Андреевича  Можайского  и  Ивана
Васильевича Серпуховского - заклятых ворогов Ивана, бежавших в Литву.
   Восемь лет назад,  при  отце,  был  раскрыт  заговор,  изменники  мыслили
освободить из затвора князя Василия Ярославича. К счастью, Володю  Давыдова,
что вез грамоту, успели перехватить. Степан Брадатый, конечно, считает,  что
этой грамоты достаточно, чтобы обвинить в измене заодно и новгородцев.  Если
бы только и все так считали! Князь Василий Ярославич, троюродный дядя Ивана,
что сидит пятнадцатый год в затворе, спасал отца после ослепления. Лучше  не
ворошить этого дела! Василий Ярославич жив и все еще не собирается  умирать,
и даже помочь ему в этом, как помогли Шемяке, опасно.
   Он начал спрашивать, Брадатый отвечал. Иван внимательно смотрел на  дьяка
своим пристальным, пронзающим взглядом, взглядом, которого трепетали многие,
а иные даже не могли вынести. Но тот, преданно взирая на  государя,  говорил
ясно, спокойно, гладко и явно ничего  не  скрывал.  Обратились  к  прошлому.
Брадатый не мог понять, почему Иван  так  подробно  расспрашивает,  вновь  и
вновь к тому возвращаясь, про чудо с  иконой  "Знамение  Богородицы",  коему
новгородские летописцы приписывали разгром суздальских войск.
   Некоторых действий великого князя Брадатый вообще не понимал. Так, он был
уверен, что боярское звание не  заставит  Дмитрия  Борецкого  отказаться  от
своих планов, и так оно и произошло. Но Иван  не  казался  рассерженным  или
обманутым. Обычное спокойствие в делах не покидало государя.
   Кое-кого из старых советников гневливого и скорого на  решения  покойного
Василия Васильевича приводило в недоумение рытье молодого князя  в  архивах.
Покойный отец Ивана не стал бы собирать  грамоты,  считывать  тексты  старых
договоров, искать по летописям, правы или нет новгородцы, а просто еще  этою
зимой двинул войска на Новгород, вернул княжьих наместников  на  Городище  и
взял откуп с непокорного города.
   Подобных недоумений у Брадатого, впрочем,  не  было.  Законник  и  знаток
летописей, он от своей нынешней работы испытывал подлинное наслаждение.
   Ему  хотелось  бы  только,  чтобы  государь  больше  полагался  на   его,
Брадатого, таланты и усердие. Но Иван упорно собирал  и  перебирал  грамоты,
сам  считывал  летописи,  не  доверяя  вполне  и  Брадатому,  советовался  с
воеводами, никого не слушая полностью, а всех в какой-то мере,  применяя  их
мнения к своим, никому не высказываемым мыслям.
   Иван обладал свойством, которое на позднейшем усложненном  русском  языке
стали   называть   целеустремленностью,   и   драгоценное   это    свойство,
подкрепленное всем развитием Московского государства, счастливо  миновавшего
полосу междоусобных войн, начинало давать свои плоды.
   Он был скуп, вернее бережлив, от рождения. Наследственная черта, от Ивана
Калиты идущая,  передалась  ему  в  полной  мере.  Так  же,  как  учитывался
родителями тот золотой пояс, из-за которого возгорелась война с  Шемячичами,
учитывались им самим наследственные и приобретенные дорогие  одежды,  пояса,
кубки, ларцы, кресты. Но по  мере  того,  как  бледнели,  залезая  в  долги,
удельные князья, богател великий князь Московский.  И  уже  выстраивались  в
кладовых ряды золотых и серебряных ковшей,  кубков,  чаш,  блюд,  овначей  и
стаканов, множились ларцы костяные и кованые с  золотом,  кружевом,  лалами,
яхонтами, мелким гурмыжским и крупным новгородским жемчугом... Уже он сам не
вдруг мог припомнить все шубы, терлики,  опашни,  кожухи,  вотолы,  саженные
жемчугом, крытые  атласом  и  лунским,  ипским  или  скарлатным  сукном,  на
соболях, бобрах, куницах, горностаях, кочи с узорами "из великих  кругов  по
бархату", цепи граненые на три грани, сквозные, сканные  и  черненые...  Все
шелковые женские летники с вошвами из синего, черного и багряного  аксамита,
из зеленой камки с золотом, и отделанные  парчой  меховые  и  крытые  сукном
кортели, все белые, рудо-желтые,  зеленые  и  черевчатые  шубки,  камчатные,
алые, белые и малиновые сорочки, взголовье и подушки из мисюрской камки, все
атласные одеяла, ожерелья, цепочки, рясы, серьги,  чарки  и  золотые  кресты
покойной жены.
   И уже вещи от множественности своей начинали приобретать  иное  значение.
Среди них выделялась своя знать  -  наследственное,  неотторжимое  имущество
великого князя. "Золотой крест Парамшина дела с цепью"  и  крест  чудотворца
Петра, наследственно передаваемая,  "золотая  икона  на  изумруде",  древний
цареградский кубок. И уже "сардоничная коробка" - переходивший из  поколения
в поколение  сердоликовый  ларец,  -  стал  ларцом  самого  римского  кесаря
Августа. Золотые оплечные бармы - бармами византийских императоров.
   А  золотая  шапка  арабской  работы,  подаренная  ханом   Узбеком   Ивану
Даниловичу  Калите,  превратилась  в  шапку  Владимира  Мономаха,  будто  бы
привезенную ему вместе с бармами в дар от кесаря цареградского.
   Читая в летописи жития Владимира Святого,  крестителя  Руси  и  Владимира
Мономаха, Иван ревниво сравнивал себя с ними.  Золотой  киевский  стол  имел
величие, которого  до  сих  пор  недоставало  Москве  -  величие  древности,
величие, в котором даже мятежный Новгород обгонял  столицу  Ивана.  Киевские
князья свободно роднились с кесарями Византии, и мысль о  греческой  царевне
из  дома  византийских  императоров  подспудно  зрела  в  уме   целомудренно
вдовствующего четвертый год государя  (мысль  эта,  впрочем,  начала  уже  и
воплощаться, пока - в виде переписки о невесте с римским папским престолом).
   Скупость переставала быть скупостью и уже почти становилась величием.
   Скупость в раздаче земель, которые Иван  давал  только  в  службу  и  под
условием службы, никогда  не  даря  в  вотчинное  владение,  превращалась  в
правило государственной мудрости. И толпы боярских детей, получивших землю в
условное  держание,  составляли  все  более  грозную  силу  одетой  в  броню
дворянской конницы.
   Ссужая деньги взаймы  братьям,  выплачивая  татарскую  дань  за  нищающих
удельных князей, Иван постепенно прибирал к рукам их земли, готовясь к тому,
чтобы и  вовсе  уничтожить  уделы.  И  точно  так  же  кропотливая  возня  с
новгородскими грамотами нужна была ему  как  основание  замыслов  не  только
нынешних, но и грядущих, загаданных на годы вперед.
   Наступил черед приготовленного Брадатым доклада. Старший  дьяк  пригладил
свои и без того гладкие волосы, не без торжественности разложил  рукописание
и начал читать ровным бесстрастным голосом книгочия, зарывшегося  в  харатьи
пожилого мирного человека, голосом, нарочито приноровленным им к обычной  и,
как он  уже  понял,  зачастую  обманчивой  сдержанности  молодого  государя,
имевшего обычай переспрашивать, казалось бы, досконально ясное.
   - "Новгород издревле был за  великими  князьями  и  детьми  их!  Владимир
святой, иже крести  всю  землю  Русскую,  держал  Новый  Город  сынми  своя,
Вышеславом, а после Ярославом. Сей же Ярослав Великий мудрый,  иже  книжному
научению споспешествова, и прослави Русь по  всем  землям,  держал  Новгород
честно и грозно, и двор его Ярославов  до  сего  дне  прозывается,  где  сии
высокоумные мужи новгородския злонеистовое вече свое держат!"
   Брадатый посмотрел исподлобья, остро, на князя - не морщится ли? Нет.
   Иван слушал внимательно.
   - "Кивают на Ярослава, а он и сам там не жил, какое по богоотступному  их
закону надлежит, а наместники своя держал. И Костянтина Добрынича казнил  за
измены по воле своей: вывел, заточив в Муроме. И суд правил у себя, а  не  в
Новгороде, не по их закону лукавому.  По  смерти  же  Великого  Ярослава  на
киевском столе сел Изяслав, старейший, и Новгород в его руце был неотступно.
И паки, и паки тако же: кого Русская земля, того и Новгород!"
   Мерным голосом Брадатый перечислил князей, сменявших друг друга на  столе
великокняжеском, вплоть до Владимира Всеволодича Мономаха.
   - "Сей же созва к себе в Киев на суд  боляры  новгородския  и  кого  роте
приведе, а кого оковаше в оковы и поточи в Киеве. А они, мужи  новгородския,
на грамоты Ярославли указуют, дак то опосле Ярослава было!  И  затем  посади
Мономах в Нове Городе на столе сына своего, Мстислава, а сей,  выйде  Киеву,
остави на столе своего сына, Всеволода Мстиславича".
   - Его и выгнали?
   Брадатый твердо выдержал взгляд государя. Ответил, опуская очи к грамоте:
   - С того отступления пошли беды вся Новугороду! Но и паки же, суздальстии
князи держали Новгород своими  сынми,  и  великий  князь  Юрий  Владимирович
Долгорукий, и сын его, Андрей  Юрьевич,  иже  по  селу  своему  излюбленному
Боголюбским прозывается.
   - Но его полк и разбит под Новым Городом заступничеством иконы  "Знамения
Богородицы". "...И продаваху суждалец полоненых по две ногате", -  отчетливо
перебил Иван, повторив летописную строку.
   Брадатый  осклабился,  покачал  головой,  осторожно  возражая.  Руки  его
протянулись к толстой книге. Он, не  глядя,  разогнул  листы  на  заложенном
месте, близоруко щурясь, отыскал нужное, приговаривая:
   - В летописце харатейном инако сказано... - нашел и  прочел  внушительно,
даже перстом указуя:
   - Сказано! "Не глаголем же, прави суть новгородцы, но злое  неверствие  в
них вкоренилось крест  ко  князем  преступати,  и  княжи  внуки  и  правнуки
обесществовати и соромляти, а крест честный к ним целовавше, преступати.  То
доколе господеви терпети над ними!
   За грехи навел и наказа по достоянию рукою благоверного князя Андрея".
   И паки о том же!
   Посуетившись, Брадатый нашарил шитую шелковую заложку, поднял и  разогнул
другую книгу, в тяжелых, черною кожей обтянутых досках, с медными  чеканными
наугольниками.
   - Писано, яко за три лета до того было знамение в  Нове  Городе,  в  трех
церквах плакала икона "Святая Богородица", моля  сына  отвратить  пагубу  от
Новгорода, дабы Христос, царь наш небесный, не искоренил бы их, как Содом  и
Гоморру, до конца, наказал, но  помиловал,  зане  христьяне  суть.  Глаголет
Давид: "Наказая, накажи мя, Господи, а смерти не предай мене!"  Тако  и  сия
люди новгородские наказал Бог, смиряя до зела за преступленье крестное и  за
гордость их. Навел рать, но и милостью своею избавил град их  от  погубленья
конечного.
   Брадатый заложил опять книгу и выпрямился, довольный собою. Но Иван хмуро
глядел на дьяка, не возражая  более,  но  и  не  соглашаясь  с  ним.  Сказал
коротко:
   - Чти!
   Степан Брадатый, объяснив Липицкий  разгром  суздальских  войск  братними
раздорами князей, добрался, наконец, до  "Святого  благоверного  доблестного
князя Александра Ярославича Невского".
   - "И земли тогда были его, княжеские, что нынче отошли  овые  к  владыке,
иные монастырям ли бояром высокоумным и дерзким.  Александр  Ярославич  брал
села и пожни под себя  (при  этих  словах  Иван  согласно  склонил  голову),
посуживал грамоты, суд вершил по своему князеву слову,  в  Торжке  и  Волоке
закладников принимал, взял себе Терьскую  сторону,  посылал  туда  даньщиков
княжих, а Новгород давал им подводы на путь". Непригоже тебе, государь, того
отступатися, что пращур твой, Александр, держал!
   "Беша бо новгородцы человеци суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставны".
   Кого от князь не прогневаша, или кто от князь угоди  им?  Аще  и  Великий
Александр Ярославич не уноровил им! А еще хочеши распытывати, разогни книгу:
"Летописец Великий Русский" и прочти от Великого Ярослава и до сего дни!  "И
такоже он, пресвятой великий князь Александр Невский, медоточивых речей папы
Иннокентия не прия и веру православную сблюде. Немцы разбиша под Копорием, а
изменников, переветников, извеша!"
   Брадатый взял летописец и перечел с видимым удовольствием. Слово "извеша"
подчеркнул голосом и взглядом, но Иван оставался бесстрастен.  (Не  в  отца!
Вешать, вешать их надоть, а он молчит!) Брадатый вздохнул и вновь принял тон
бесстрастного повествователя.
   Прослушав доклад до конца и сделав несколько поправок,  которые  Брадатый
тотчас записал, чтобы переработать текст в точности по  указаниям  государя,
Иван  вновь  возвратился   к   злосчастному   разгрому   суздальских   войск
трехсотлетней давности.
   "Неужели он боится?" - вдруг подумалось Брадатому, и  мысль  эта,  тотчас
упрятанная им куда-то на  самое  дно  сознания,  была  приятна.  Она  чем-то
сближала, уравнивала, делала государя более понятным, давала ему, Брадатому,
некую тайную власть над молодым великим  князем,  власть,  проистекающую  из
возможности почтительного, с глазу на глаз, ободрения.
   Все-таки он, Брадатый, старый советник отца великого князя!  Его  заботою
прекращена тридцатилетняя усобица с Юрьевичами, погашен этот факел раздоров,
и прах беспокойного Дмитрия Шемяки  с  той  поры  мирно  покоится  в  Юрьеве
монастыре  под  Новгородом...  Понятия  греха,  так   же,   как   и   личной
ответственности в делах подобного рода, у Степана  Брадатого  не  было,  ибо
ответственность и грех, буде они есть, целиком ложились на плечи  московских
князей великих. Его же,  Брадатого,  назначение  -  исполнить,  а  иногда  -
подсказать, оставив решение опять же на волю и  совесть  великого  князя.  И
этою своей малозаметной, хоть и важною деятельностью при государях  Брадатый
гордился более всего. Она чем-то возвышала  его  над  тщеславной  храбростью
воевод и самолюбивой мудростью думных бояр великого князя, многих из которых
Брадатый весьма не любил. Он был рад, когда этот выскочка, Федор Басенок,  в
борьбе, начавшейся после смерти Василия Васильевича, потерял очи. С тех  пор
молодой государь крепко забрал власть в свои руки и забирал ее  все  крепче.
Это успокаивало, давало прочность, основательность всему  и  возвышало  его,
Брадатого, деятельность, перед делами заносчивых вельмож. Они везли, он  же,
незаметный и необходимый, держал в руках нити,  соединяющие  великое  здание
государственности.
   Отпустив Брадатого, Иван задумался. Собранных данных  как-то  не  хватало
для оправдания новгородского похода. Если  бы  не  было  пресловутых  грамот
Ярослава!  "Вольны  во  князьях..."  Сама  мысль  о  чьей-то   чужой   воле,
противоречащей его собственной, вызывала в  Иване  глухое  раздражение.  Тем
паче, что это была не воля одного лица: короля литовского, или хана  Золотой
Орды, или иного государя, с которым понятно было, как вести переговоры. Нет,
это была воля неизвестно кого! Борецких? Уж не вдовы  ли  Исака  Борецкого?!
Иван усмехнулся. Феофилата Захарьина? Самсоновых?
   Офонаса Остафьевича? Захария Григорьевича? Воля веча! Всех вместе...
   Волей думного Совета московских бояр был он, ему  принадлежало  последнее
решение. Здесь же приходилось рассматривать город, как  лицо.  В  этом  была
некая известная с детства, и все же неправильность, неясность.
   Доносят, что Борецкие в ссоре с Захарием Овином,  что  бояре  Славенского
конца против бояр Неревского... Но во всяком случае бояр можно  пересчитать,
узнать, договориться. Дмитрий Борецкий пренебрег его милостью -  хорошо,  он
этого не забудет. Но чернь! Это вече:  во  Пскове,  в  Вятке,  в  Новгороде!
Архиепископа, духовного владыку, божьего посланца выбирают по жребию! В свое
время он не разрешил псковичам устроить свою епископию.
   Тоже бы выбирали на вече невесть кого! Теперь  по  молитвам  и  стараниям
митрополита и по изволению божию на новгородский владычный  стол  избран  не
тот, кого прочили Борецкие...
   Посольство Василия Онаньина вызвало в  нем  особенный  гнев  опять  этими
отсылками на безликое вече. "Не наказывали!" Кто не  наказывал?!  Иван  знал
поименно всех посадников Великого Новгорода, и никто из них в отдельности не
посмел бы противоречить его воле. Не только из бояр Славенского  конца  один
Иван Офонасович, да и тот... Просил тогда войск для похода на  Псков,  воин!
Не только из бояр Плотницкого, но и из бояр Софийской стороны  вряд  ли  кто
один на один взял бы на себя смелость противустать великому князю.
   Даже Дмитрий Борецкий, даже Онаньин, даже сам Богдан Есипов, даже  Офонас
Остафьев, даже  они!  Молодые?  Савелков?  Тучин?  Василий  Селезнев?  Марфа
Борецкая! У нее самой и права того нет! Жонок посадниками не выбирают...
   Хоть и то, больно много власти у баб в Новгороде Великом! Да и все  равно
одна она ничего бы не сделала! Вече? Купцы с их  старостами?  Подлый  народ,
ремесленники и мужики?!
   Надо опереться на церковь.  Этот  Феофил,  слышно,  боится  Москвы.  И  к
лучшему... Сколько, однако, земель у дома святой Софии Новгородской?
   Да, он имеет право судить непокорный Новгород! И  об  этом  должны  знать
все! Пусть Степан Брадатый  рассылает  свои  рукописанья!  Пусть  богомолец,
митрополит Филипп, тем озаботится! Прежнее его послание не возымело  успеха.
Теперь доносят, что тех  попов,  что  чли  послание  митрополита  с  амвона,
новгородцы лишили руги - голодом решили заморить!  Митрополиту  уже  послано
сказать об этом...
   Но как же все-таки было с войсками Андрея Юрьевича?
   Боголюбский послал на Новгород значительные силы.  Владимирскую  рать,  и
смоленские войска, и рязанские, и муромские - мало не всю землю русскую.
   Почему они были разбиты? Ни в летописях, ни в объяснениях  дьяка  Степана
Брадатого он не находил иных причин  тому,  кроме  чудесного  заступничества
Богородицы. Город  был  окружен.  Войска  два  дня  бились,  загоняя  внутрь
выходивших на вылазки новгородцев. Ежели бы их остановили на пути, где-то на
Ловати, в болотах, даже под Русой - это легко понять! Но почему победоносное
войско побежало именно тогда, когда был совершен крестный ход  по  стенам  и
оскорблена святыня?! Непонятно! И влияние  покойного  архиепископа  Ионы  на
отца тоже  было  непонятно  ему.  Новгородские  святые,  этот  их  Варлаамий
Хутынский, вызывали враждебное чувство и смутную боязнь.
   Что ж! Чудотворная "Божья Матерь Владимирская" не один раз  отвращала  от
Москвы вражьи нашествия! В конце концов только чудом  можно  было  объяснить
поражение суздальских полков.
   Иван вживе представил себе разгром  московских  ратей,  бегство,  прорывы
конницы, брошенные обозы, панику... В душе он не любил войны. И не любил  за
эти постоянные неожиданности военного счастья. Рассчитать  до  конца  войну,
чтобы  знать  наперед,  за  каким   действием   какое   должно   обязательно
последовать, так, как рассчитывал он  ходы  во  время  игры  в  шахматы,  не
представлялось возможным. Иван был великий  шахматист,  только  пешками  для
него  были  люди,  а  тавлеей  -  шашечницей  -  расчерченная  струями  рек,
разноцветьем лесов и пашен русская земля.
   Он медленно закрыл толстую кожаную книгу  и  аккуратно  застегнул  медные
застежки переплета. Поднялся. Оглядел покой. "Гонимы гневом божьим!" О  чуде
обязательно следовало поговорить с духовным отцом -  митрополи