том  Филиппом.
Государь должен предвидеть все.

***

   В начале марта в Москву пришла весть о  смерти  киевского  князя  Семена,
передававшего наследование брату Михаилу. По слухам,  король  Казимир  хотел
забрать киевское княжение под себя, поставив там воеводу. Очень  можно  было
полагать, что при этих известиях Михайло не усидит на новгородском столе.
   В  Новгород  тотчас  отправился   Иван   Федорович   Товарков   с   новым
великокняжеским увещанием. Расчет, как скоро выяснилось, оказался верен.
   Михайло Олелькович, достаточно напуганный перспективою войны с московским
князем, немедля предпочел верное неверному: бедный, но зато свой и  законный
киевский стол, где он  будет  полновластным  господином,  опасному,  хоть  и
богатому, новгородскому условному княжению.  За  ним  потянулись  волынские,
киевские и смоленские купцы,  литовские  торговцы  и  шляхта,  вся  огромная
прожорливая  свита  князя,  четыре  с  лишком  месяца  лишь  даром  проевшая
новгородский хлеб и потратившая новгородское обилие, от чего Новгороду  было
"истомно сильно". Уезжая, Михайло к тому же  пограбил  город  Русу,  соляную
сокровищницу Новгорода, а от Русы до рубежа забирал себе хлеб, скот  и  даже
полоняников. Ропот по поводу разорительного содержания киевского князя и его
прощальной "шкоты" сильно  пошатнул  авторитет  Борецких.  Это  была  первая
нежданная катастрофа для Новгорода и первый, хоть и не  намеченный  заранее,
серьезный успех великого князя Ивана.
   На Крестопоклонной неделе Иван посетил митрополита Филиппа и имел  с  ним
долгую беседу о новгородских делах.
   Они сидели  в  прямых  деревянных  креслах  друг  против  друга,  молодой
государь и престарелый глава русской церкви. Ивану не  нужно  было  убеждать
митрополита - отпадение  новгородской  церкви,  переход  богатейшей  русской
архиепископии в ведение хотя бы и одной лишь мирской власти литовской короны
(от церковного отпадения ублюл Господь, страшно  подумать,  что  сотворилось
бы, ежели на владычное место избрали Пимена!) повергло Филиппа в смятение  и
ужас. Он уже чувствовал, как начинает шататься стол московских митрополитов.
Церковные нестроения после богоотметного собора во граде Флоренции;  паки  и
паки вмешательство  литовских  униатских  митрополитов  в  дела  московского
православия; еретики, умножающиеся по градам; псковские споры  церковные,  а
ныне неслыханная смута новгородская всего этого с избытком хватило бы и  для
более могучей души. Филипп ежечасно убеждался, что в нем недостает нужной по
нынешним смутным временам твердости, коей столь много в молодом государе,  и
даже подчас разумения. Но он верил! Верил тем пламеннее, чем труднее казался
возложенный на него крест, верил в конечное торжество православия и согласие
всех православных, верил в доброту людскую и доброту  и  мудрость  государя,
верил, что увещеванием можно добиться согласия  даже  и  в  сем  прискорбном
споре  с  Великим  Новгородом.  Не  дал  же  Господь   избрать   Пимена   на
архиепископию новгородскую! Он изнурял  себя  долгими  молитвами  и  постом,
тайно возложил вериги на свою ветхую плоть. Сейчас Филипп был готов на  все,
что предложит или потребует от него Иван и  до  чего  он,  по  мягкосердечию
своему, не мог бы сам додуматься. У  них  уже  был  разговор  о  Феофиле,  и
Филипп, затягивая ответ новоизбранному  владыке,  теперь  уже  мог  сообщить
Ивану,  что  нареченный  на  владычество  Феофил  смиренно  мудр  и  в  руце
митрополита московского, а также  и  великого  князя,  государя  всея  Руси,
пребывает.
   - И многая чудеса во граде согласно указуют гнев господень на  дерзнувших
уклонитися десницы государевой! Буря  сломила  крест  на  Святой  Софии.  На
гробах двух архиепископов в Софии видели кровь. У Спаса, что на Хутыни, сами
зазвонили колокола, а  в  церкви  Евфимии  на  иконе  "Богородицы"  из  очей
предивно полились слезы, аки струя.  Иные  узрели  слезы  на  иконе  святого
Николая-чудотворца, что в Никитиной улице. А осенью на Федорове улице  слезы
лились с ветвей и верхушек топольцов. Всем богобоязненным гражанам открылись
знамения сии и согласно предвещают наказание граду за гордыню и отпадение  к
латинам!
   Иван молча глядел в доброе морщинистое лицо своего духовного отца и  тихо
досадовал на митрополита. Он напомнил о неудаче первого послания в Новгород:
   - Надеемся, что молитвенник наш  приложит...  не  возьмет  во  труд  паки
просветить заблудших лепотою слова своего!
   Филипп  с  готовностью  обещал  тотчас   направить   в   Новгород   новое
увещевательное послание.
   С некоторым затруднением для себя, Иван изложил митрополиту свои сомнения
относительно иконы "Знамение Богородицы" и чуда одоления суздальцев, от нее,
произошедшего. Филипп задумался. Потом лицо его просветлело:
   - Сыне мой! Милость божия почасту отделяет равно грешных и праведных, ибо
терпению Его и любви нет предела. Но не забыл ли ты о том,  где  в  ту  пору
обреталась митрополия русская? Не во Владимире, и паки скажу, не в нем! Ныне
же, по молитвам святого Петра митрополита, стол митрополии во граде  Москве,
где же и чудотворные  мощи  оного  святителя  в  храме  Успения  под  спудом
пребывают! Отложи заботы о том, о чем святая церковь  денно  и  нощно  молит
Господа, да не пропустит он умаления власти государя, Богом  данной!  -  Тут
Филипп  опустил  глаза  и  вновь  напомнил  Ивану  о  строительстве   нового
Успенского храма:
   - Соромно зрети такое! Соборная  церковь  града  Москвы  грозит  рухнуть,
своды, безлепо подперты древием, от чего уже встали хулы и насмешки по  иным
градам, и от богомольцев нарекания, зане таковое нестроение ведет к умалению
славы и даже чудотворной мощи московских святителей!
   Иван отвечал, твердо глядя в лицо  митрополита,  что  денно  и  нощно,  с
неослабною  заботой  мыслит  о  зиждительстве  нового  храма  и  лишь   дела
новгородские мешают ему немедленно приступить к строительству.

***

   В  марте,  на  Вербной  неделе,  собрался  военный   совет.   Возвращения
посольства Товаркова, на которое было мало надежды, ждать не стали.
   Совет,  или  Государева  Дума,  собрался   в   большой   дубовой   палате
великокняжеского  дворца  (в  то  время,  и   еще   много   спустя,   сплошь
деревянного), где государь сидел на резном деревянном кресле  -  "столе",  с
подлокотниками, подножкою и прямою высокою спинкой, а бояре  по  стенам,  на
лавках.
   Иван Третий, как и ряд  его  предков,  надевал  шапку  Мономаха,  которая
формою своей была схожа с шапками древних русских князей, круглую, с меховым
околышем. Княжеская эта  шапка  на  Совете,  таким  образом,  была  остатком
древнейших, в позабытой мгле  утонувших  времен,  когда  славян,  живших  на
Днепре, еще звали  антами,  а  княжеские  соймы  собирались  на  ковре,  под
открытым небом. Шапки были знаком достоинства князей-братьев, участвующих  в
Совете. Позднее шапок в домах не снимали татары, и в постоянных сношениях  с
ними русские вельможи усвоили тот же обычай:  не  снимать  же  шапки,  ежели
поганый посол татарский ее не снимает!
   Так слагались обычаи московской Думы. В шубах, в собольих шапках заседали
думные бояра в одной палате  с  государем.  Еще  не  появилась  византийская
пышность приемов и торжественное отстояние государя от своих думцев. Еще  не
сложился сложный церемониал, еще шапки бояр  не  стали  тянуться  вверх,  не
превратились в  позднейшие  горлатные.  Еще  проще  и  деловитее  был  устав
великокняжеских заседаний. Иван спрашивал, бояре  отвечали.  Бояре  были  по
большей  части  старше  государя,  советники  и  воеводы  его  отца:  князья
Ряполовские, коим Иван был  обязан  жизнью,  Иван  Юрьевич  Патрикеев,  Иван
Васильич Оболенский-Стрига, тоже не отступивший от покойного родителя, когда
Иван Можайский с Василием Косым полонили и  ослепили  его,  один  из  лучших
воевод отца, не раз бивший татар, громивший  новгородскую  рать  под  Русой,
другие Оболенские, князь Даниил Дмитриевич Холмский,  перешедший  на  службу
московским государям из обедневшей Твери, бояре:  Федор  Давыдович,  Василий
Федорович Образец, Борис Слепец, Михаил Яковлевич Русалка, Иван Ощера, Федор
Михайлович  Челядня,  Беклемишев,  Беззубцев,  Плещеев,  молодой   удачливый
воевода Иван Руно, князья - братья великого князя:  Юрий,  Андрей,  Борис  и
Андрей-меньшой, любимец матери, князь Михаил Андреевич Верейский.
   Поход на Новгород обещал в случае удачи нешуточную добычу.
   Поговаривали и о землях. Ждали,  что  скажет  Иван.  Решение  требовалось
одно: идти ли летом? Погибшая в болотах  за  Ловатью  рать  тверского  князя
Михаила смущала многих.
   - На зиму надежнее!
   - После урожаю, да как подстынет, не торопясь...
   - А пока комонных в зажитье пустить, по новгородской-то волости!
   Глядишь, дворяна зипунов добудут. Русалку вон с Руном да с  охочею  ратью
послать!
   - Подоле пождешь да поболе возьмешь!
   - В болотах завязнем, с обозами-то, куды! Новгородчина - скрозь болота! -
толковали осторожные.
   - Той зимы ждать, дождемся Казимира с ханом Ахматом! - резко сказал не  в
очередь Федор Челядня.
   Иван спокойно посмотрел в насупленное лицо боярина, взвешивая его  слова,
чуть приметно склонил голову. Спросил, поворотясь к Холмскому:
   - А что молвят нам тверские воеводы?
   Едва ли не намеренно Иван избегал  именовать  Холмского  князем.  Древнее
московское недоверие к Твери, укрощенной, но еще не одоленной, он  переносил
невольно и на тверских выходцев, поступивших к нему в службу.
   Холмский, прямоплечий, статный,  весь  в  тверскую  породу  (и  не  зная,
скажешь, что князь!), особенно настораживал Ивана. Не было в нем  привычного
покорства старых московских думцев, однако  талан  ратный  велик  зело,  это
признавали все. А за ратный талан прощалось многое. До поры.
   Породистое лицо Данилы Холмского, продолженное квадратною, холеной,  чуть
вьющейся бородой, дрогнуло. Он вскинул голову, слегка обиженный тем, что  не
с него начали опрос, и отмолвил звучно, пожалуй,  излишне  звучно  для  Думы
Государевой:
   - Умедлим, дадим Борецким собрать рати.  Ныне,  слышно,  в  Новом  Городе
нестроения великие! Другое худо: немцы помочь пошлют, Псков откачнется!
   Казимир после угорских дел на Москву поворотит  -  о  том  Федор  Михалыч
досыти рек. А что касаемо болот новгородских, то лето от лета разнится.
   Старики толкуют, ноне сухой год настает по Новгородчине. По всем приметам
так!
   Он умолк. Кто-то из москвичей буркнул в тишине:
   - Приметы! Мужичья мудрость! Сорока на хвосте принесла!
   Но Иван как бы не услышал изреченной хулы. Он  медленно  вел  глазами  по
ряду   лиц   своих   приверженцев   и   остановил   задумчивый   взгляд   на
Стриге-Оболенском. Этот  был  свой,  отцов,  верный.  "На  Оболенских  можно
положиться, не выдадут!" - подумал он. Молвил:
   - Твое слово, Иван Василич!
   Старый воевода  поворотил  спокойное,  обветренное  до  коричневизны,  не
сошедшей  и  за  зиму,  морщинистое  лицо,  глянул  зоркими  глазами  из-под
припухлых, тяжело нависающих век на Холмского. Помедлил, подумал:
   "Торопится князь! Выставить себя хочет! Одначе - прав. Да и  Федор  прав,
бить надо враз, умедлим - самим хуже не стало бы!" Ответил, подняв глаза  на
государя:
   - Сулят сухмень!
   И что-то  разом  переломилось  в  Думе.  Многие  поглядели  на  Холмского
уважительно - не ему ли поручит теперь государь передовую рать?
   Все же, частью из осторожности - семь раз примерь, один - отрежь! частью,
чтобы не дать Холмскому слишком выставить себя перед  иными,  Иван  еще  раз
отложил Думу. Порешили собраться для окончательного решения после Пасхи.
   Иван еще колебался, когда Товарков привез ответ  Новгорода.  Не  возымело
успеха и второе  послание  митрополита  Филиппа.  Феофил,  ожидая  для  себя
московского поставленья, не умел - или не хотел? - что-то сделать.
   Пасха в этом году пришлась на тридцатое марта. Отошла Страстная неделя, с
ее пышными службами, с Великим четвергом, когда все разносят  из  церкви  по
домам зажженные свечи, от коих потом зажигают лампады.  Наступила  заутреня,
заутреня воскресения Господня.

   Oристос воскресе из мертвых,
   Nмертию смерть поправ,
   E сущим во гробех живот даровав!

   Aвижутся крестные ходы  вокруг  московских  церквей,  колеблются  огоньки
свечей, и ежели бы можно было взглянуть сверху, узрелось  бы,  что  у  тысяч
храмов, по всей стране, тоже движутся шествия, колеблются  свечные  огоньки,
звучат гимны.

   Nей день, его же сотвори Господь,
   Aозрадуемся и возвеселимся в онь!
   Iасха красная, Пасха господня,
   Iасха всечестная нам возсия,
   Iасха радости ю друг друга обнимем...

   Aсю Святую неделю, первую неделю после Пасхи, попы ходят из дома  в  дом,
собирают пироги, яйца.
   Уже на солнце рыхло оседает снег под южными стенами изб. Воробьи  дерутся
над кучами конского навоза.  Пахнет  дымом  и  свежим,  горьковатым  запахом
тальника, пахнет тающим снегом, согретою хвоей, и в ледяные  весенние  ветра
вплетается будоражащий  запах  весны,  от  которого  кони,  задирая  хвосты,
вздрагивают всей кожей и начинают протяжно ржать, с храпом раздувая  ноздри.
Мужики налаживают  сохи,  и  в  разрывах  облаков  глядится  промытое  синее
просторное небо, и тени голубеют на снегу.
   На Святой неделе освящают семенной  хлеб.  Жито  -  рожь,  овес,  ячмень,
яровую и зимовую пшеницу - насыпают  в  пудовые  меры.  Батюшко  с  дьяконом
втыкают крест в зерно и поют молебен. Освятив хлеб, угощаются.  Святой  хлеб
этот потом размешивают с семенным. Оставляют на сев и кусок пасхи. С пасхою,
раскрошив ее, старики сделают первый засев.
   На Святой неделе в Думе великого князя Московского был окончательно решен
поход на Новгород. Войска должны были двинуться  в  конце  мая,  как  только
окончат сеять и освободятся люди и лошади.

Глава 14

   Над Зарядьем стоял звон. Ковали шеломы и сабли, починяли седла,  кольчуги
и колонтари. Визг и уханье, шарк железа  по  железу,  едкий  запах  окалины,
шипение остужаемого металла. Бронник Федька Шестак суетился.
   Мастера почернели от недосыпу, а с заказчиком надоть лаской, лаской!
   - Долгу, по грамотке, с вашей милости четырнадцать рубликов шесть  алтын!
- низился, плыл в улыбках. ("Боярчонка можно купить со всем, с потрохами,  и
долга-то с него добром не воротишь!") Тот еще и чванился:
   - Новгород богат!
   - Хи-хи! Богат-то Новгород, ето конешно, дак еще как оно поворотится, как
наколдуют! Они-ить колдуны, новгородцы-ти!
   - Ну ты, смердья кровь! Говори, да толком!
   - Хи-хи-хи-хи-хи-хи! Знамо дело, дурость наша мужицкая! А только закладец
бы с вашей милости! А бронь - что бронь! Мои брони большие бояра берут!
   Брони вздорожали. Вздорожали кони и упряжь. Маломочные  дворяна  набирали
под заклады, под  будущую  новгородскую  добычу,  щедро  раздавали  долговые
грамоты. Новгород  богат!  По  всему  московскому  великому  княжеству  и  в
удельных  владениях  братьев  Ивана  собирались  войска.   Опытные   воеводы
обсуждали пути, станы, переправы, прикидывали, сколько пройдут  кони  и  где
боязно, что застрянут возы.
   Вновь и вновь отправлялись послы во Псков со все более строгими наказами.
Псковичи заверяли в ответ, что не умедлят выступить,  лишь  только  заслышат
великого  князя  в  новгородских  пределах,  а  сами  отай  пересылались   с
новгородцами, все еще не торопились  отослать  Новгороду  взметную  грамоту,
объявить войну.
   Но уже поднялась Вятка, мятежный выселок Великого Новгорода,  приют  всех
новгородских беглецов, вечный враг стареющей республики. Устюг, неоднократно
грабленный новгородцами, был наготове,  чтобы  выступить  по  слову  Москвы.
Союзная Тверь тоже готовила рати.
   Иван, предусмотревший, кажется, все, велел разослать по церквам и  читать
послания о вине Новгорода перед великим  государем  Московским  и  отпадении
мужей новгородских в латынство.
   Замиренная Казань позволяла все силы обратить на  север.  До  полутораста
тысяч ратников готовились, оборужались, выходили в поход.
   Бесчисленные вереницы конных ратей уже  ползли  по  подсыхающим  весенним
дорогам страны.
   Двадцать третьего мая, на праздник Вознесения Господня, во  Псков  поехал
дьяк Якушка Шабальцов с приказом псковичам выступать на Новгород.
   Тридцать первого мая, в пятницу, Иван послал Бориса Слепца к Вятке,  веля
идти на Двину, а к Василью Федоровичу в Устюг, чтобы выступали  тоже  и  шли
вкупе с вятчанами. По расчету их рати должны были прийти на Двину в  тот  же
срок, что основные силы к Новгороду.
   Шестого июня, в  четверг,  на  Троицкой  неделе,  выступал  князь  Данило
Дмитрич Холмский с отборной дворянской конницей. Иван сам провожал передовую
рать. Холмский стоял на гульбище рядом с великим князем, облитый броней. Его
стальные налокотники сверкали. Стремянный замер с  шеломом  князя  в  руках.
Конь редкой голубой масти храпел внизу, рыл землю копытом.
   Ветер лениво отдувал полотно стяга со Спасовым ликом на  нем,  и  бахрома
почти касалась чеканного  лица  Холмского.  Мимо  проходили  на  рысях  дети
боярские - десять тысяч человек, закованных в брони,  испытанных  в  боях  с
татарами, жадных до земли и добра. Вторым воеводою  рати  был  боярин  Федор
Давыдович, талантами не  уступающий  Холмскому,  испытанный  старый  воевода
московский. С ними же по направлению к  Русе,  окружая  Новгород  с  запада,
должны были выступить с полками братья Ивана Третьего, князья Юрий и Борис.
   Тринадцатого июня, в четверг, великий князь  отпустил  вторую  рать,  под
началом Оболенского-Стриги с татарскою помочью. Тем велено было идти по Мсте
и подступить к Новгороду с восточной стороны, от Бронниц.
   Братья великого князя, Юрий, Андрей и Борис  и  князь  Михайло  Андреевич
Верейский выступали в поход прямо из своих вотчин.
   Охранять Москву были  оставлены  юный  княжич  Иван  и  Андрей-меньшой  с
несколькими опытными боярами.
   Сам Иван при стечении народа, знати и духовенства в  праздничных  светлых
ризах прошел в церковь Успения, где молился у образа чудотворной "Богородицы
Владимирской"  и  пред  чудотворным  образом,  самим   митрополитом   Петром
написанным,  поклонился  гробам  опочивших  в   Бозе   митрополитов   Петра,
Феогноста, Киприана, Фотия и Ионы, после чего пересек площадь  и  вступил  в
собор архангела Михаила и его Чуда, где молился воеводе архистратигу Михаилу
о  даровании  победы.  Из  церкви  государь  вышел  в  придел   Благовещения
поклониться цельбоносному гробу с мощами Алексия, митрополита русского.
   Воротясь в церковь, прикладывался к гробам  прародителей  своих,  великих
князей владимирских и новгородских и всея  Руси,  от  великого  князя  Ивана
Даниловича и до отца своего, Василия Темного.  Громко,  чтобы  слышали  все,
Иван воззвал, стоя перед святынями:
   - Господи владыко, пресвятый,  превечный  царю!  Ты  веси  тайная  сердец
человеческих, яко не своим хотением, ниже своею волею на сие дерзаю аз,  еже
бы пролиатися мнозей крови христианской на земли, но дерзаю о истинном твоем
законе божественном!
   После чего Иван благословился у митрополита Филиппа и двадцатого  июня  в
четверг под колокольный звон выступил из Москвы с главными силами, с полками
московскими, коломенскими и прочими, с татарскою конницей служилого царевича
Даньяра. Толпы народа, выстроившиеся вдоль улиц, ликовали,  провожая  полки.
Воины торопились дорваться до грабежа. Послание, читанное с амвонов, сделало
свое дело. Многие из простых ратников, поняв грамоту из  пятого  в  десятое,
думали,  в  простоте  душевной,  что  все  новгородцы   уже   обратились   в
католическую веру и смотрели на них, как на христопродавцев и изменников.

***

   В Новгороде не ожидали, что москвичи выступят  в  начале  лета.  Боярская
верхушка знала о  готовящемся  походе,  но  на  большинство  весть  о  войне
свалилась как с неба.
   Зять Конона, Иван (по весне он нанялся к богатому купцу плотничать),  шел
из