а. Пала оттепель. Рыхлый  снег
оседал на глазах. Засинела Великая, поверху льда стояли лужи воды, через нее
уже становилось опасно ездить. Кони вязли, проваливаясь по  грудь.  Холмский
бессонными ночами лежал и  слушал,  как  с  опушенных  крыш  и  водотоков  с
равномерным  настойчивым  шорохом   опадает   капель.   Иногда   со   звоном
отламывалась и падала сосулька. У крыльца стояли лужи  воды.  Идти  в  поход
было решительно невозможно.
   Холмский ждал. Пятого генваря  подошла  новгородская  помочь.  Между  тем
войско проедалось и грабило  посады.  Псковичи  после  долгих  недоразумений
стали возить по раскладу на всех корм для войска -  хлеб  и  вологу,  мед  и
пиво, овес и сено лошадям. Рать стояла  в  Завеличье,  готовая  тронуться  в
поход. Но с крыш все капало и капало, и уже  начинала  раскисать  земля  под
снегом.
   Немцы меж тем спешно прислали посольство, предлагая мир на  двадцать  лет
(нарушенный ими уже через полгода). Пришлось с  горем  согласиться  на  мир.
Тридцатого генваря Данило Холмский поехал обратно.
   Тою же зимой,  в  декабре,  к  Ивану  Третьему  приехал  служить  царевич
Муртоза, сын казанского царя Мустафы, и  Иван  дал  ему  городок  на  Оке  с
волостями. Приходили послы из Крыма.
   При дворе утверждался новый, сложный церемониал. Все чаще Иван давал волю
вспышкам своего гнева, являя подданным грозу государеву.
   Из Венеции, от дюка Николы Трона, прибыл в апреле новый посол, с дарами и
просьбами, и Иван, удовлетворенный в своей  венценосной  гордости,  выпустил
Тревизана из заточения.
   Софья  ревностно  погрузилась  в  православную  церковную  обрядность   и
семейные хлопоты. Стояла все службы,  ходила  по  святым  и  чтимым  местам,
считала добро и утварь - становилась богомольной и домостроительной. За  год
и Рим, и папа,  и  пресловутая  уния,  все  отошло,  забылось,  отодвинулось
куда-то в давнее, почти небылое. Русскому языку она училась у мамок.
   Страшившаяся поначалу, что она  бесплодна,  Софья,  наконец,  понесла,  и
теперь втайне молила, чтобы Бог послал ей сына, а не дочь. Туманные надежды,
пока еще неопределенные, бродили в ее голове. Но одно она испытывала явно  и
ясно - острую ненависть к покойной тверской княжне.
   Софья не раз убеждалась с горем, что Иван ее не забыл, хотя  и  молчит  о
том. Муж и заботлив и ласков, но какими глазами смотрел он  на  сына  Ивана,
наследника престола московского! Ненавидя и вожделея, Софья удваивала ласки.
   Плохо понимая в политике и делах государственных, она меж тем  с  молоком
всосала тысячелетние византийские навыки  тайной  придворной  борьбы  и  уже
чуяла, вернее, начинала чуять, вглядываясь в лица ближних  бояр,  кто  может
стать за нее и кто против, на кого можно опереться, ежели придет нужный час.
   Пышность, которой окружал себя Иван, льстила ей. Великое  прошлое,  блеск
византийских императоров, о котором там, в Италии, Софья уже и не помышляла,
начинал все больше распалять ее воображение. Боясь и ненавидя  татар,  Софья
не раз уже просила Ивана вывести ордынское подворье за пределы Кремля.  Иван
пока отмалчивался, ожидая удобного повода. Он любил и роскошь,  и  блеск,  и
славу византийскую, но отлично знал, что все это мишура, коея сама  по  себе
немного стоит, без денег,  без  земель,  без  ратей,  без  власти,  законами
утвержденной. В апреле Софья родила дочь, Елену.
   В мае церковь Успения  была  почти  закончена,  уже  свели  своды,  кроме
большого верха - центральной главы, и москвичи толпами приходили  любоваться
на храм.
   Двадцатого мая, в час ночи, церковь обрушилась. По  счастью,  на  ней  не
было людей, наверху бегал один только отрок, княжич, сын Федора Пестрого, но
и тот успел отбежать и уцелел. Обрушилась вся передняя стена, полати, своды.
Камни рухнули на деревянную внутреннюю церковь, проломив  у  нее  верх.  Был
разбит гроб митрополита Ионы и проломлен  митрополита  Филиппа,  а  гробницу
чудотворца Петра, не повредив, к счастью, мощей, засыпало целиком.
   В том, что всего за час до обвала церковь покинули каменосечцы и никто не
пострадал, усмотрели чудо, но, однако, дело от того не  улучшалось,  и  Иван
послал за новыми мастерами во Псков и в  заморскую  землю,  в  Италию,  веля
сыскать мастера самого лучшего, какой только найдется.
   Летом  Иван  пересылался  с  Ордой.  От  Ахмата  приходили  послы.  Купцы
татарские пригнали на Москву сорок тысяч  коней  продажных  и  иного  товару
привезли много.
   В ту же пору Данило  Холмский  решил  отъехать  от  Ивана.  Холмский  был
вовремя схвачен, но казнить или  инако  жестоко  наказывать  лучшего  своего
воеводу Иван Третий не решился. Он был достаточно умен, чтобы в этом  случае
сдержать себя, понимая в душе к тому же, что Холмский действительно  обижен.
Взяв с князя грамоту, в коей Данило Холмский обещался клятвенно не отъезжать
от государя Московского, Иван не в  долгом  времени  пожаловал  его  званием
боярина, а годы спустя выдал за сына Холмского одну из своих дочерей.
   Между тем из Новгорода Великого шли все более тревожные вести.
   Борецкие с присными  опять  подняли  голову.  Княжескому  наместнику  все
труднее удавалось проводить назначенную Иваном жесткую политику  в  судебном
праве. Многие из двинских земель, отошедших было  в  казну  великокняжескую,
новгородские бояре вернули себе. Но Иван медлил, все еще  выжидая.  Рассылал
послов,  укреплял  границы.  Зимою  он  выкупил  остатнюю   вотчину   князей
Ростовских и подарил ее матери.
   В марте, двадцать шестого, на Велик день, воротился посол из Рима,  Семен
Толбузин и привел с  собою  мастера,  искусного  ставить  церкви  и  палаты,
Аристотеля именем, который к тому же был нарочит лить пушки, колокола и иное
что.
   Аристотель, не мешкая, приступил к работам. Он тоже побывал во  Владимире
и ознакомился с  древним  Успенским  собором.  Москвичи  дивились  подъемным
воротам и тарану, с помощью которого Аристотель в  неделю  разломал  остатки
обрушенных стен. Потом он начал углублять рвы под основание  храма  до  двух
сажен и более. Раствор он  приказал  замешивать  густо,  мотыгами,  так  что
назавтра его было уже не  отколупнуть,  и  все  время  вокруг  строительства
толпились любопытные. Иван Третий милостиво принял мастера и  стал  милостив
еще более, увидя, с каким старанием и как успешно тот повел дело.
   Между тем он готовил поход в Новгород,  на  зиму,  как  только  укрепятся
пути. Он пойдет в Новгород миром, как государь, как новгородский,  принятый,
князь, как ходил его отец после победы под Русой - тоже через  четыре  года.
Так и он через четыре года после Шелонского разгрома  появится  в  Новгороде
судьею и господином, тем паче что судить было кого и было за что.
   Двадцать второго октября Иван Васильевич Третий пошел в  мирный  поход  к
Новгороду, оставя  на  Москве  наместником  сына  своего,  семнадцатилетнего
княжича Ивана.

Глава 22

   Марфа Борецкая пробыла на севере, на Двине и в Поморье, почти  два  года.
Приехала на Двину к головешкам. Боярщины разгромлены, люди  разбежались  или
числили себя за великим князем. Все надо было начинать сызнова,  сначала.  И
она начала сначала. И уже не так, как в молодости, не до красоты было, не до
песен, не до пиров.  Чуть  что  -  звенели  мечи.  Сама  усмиряла  бунтующие
деревни, казнила и вешала сама (в  Золотице  пришлось  пойти  и  на  такое).
Скрестив руки, стояла при казни, смотрела, как дергаются повешенные тела, не
отворачиваясь. В глазах был казненный Дмитрий.
   Московский  князь  был  далеко,  занят  делами   ордынскими,   женитьбой,
строительством. Вятчане да устюжане, после победы, поусердствовали.
   Грабили    правого     и     виноватого,заставили     призадуматься     и
двинян-перебежчиков. В своих боярщинах Марфа навела строгий  порядок  и,  не
считаясь,  помогала  всем,  лишь  бы  работали.  Рубила  избы   погорельцам,
раздавала коней и коров из захваченных стад, оделяла солью под будущие когда
поправятся - уловы  семги,  сельди,  палтуса  и  трески.  Показывала  бабам,
особенно из пришлых, как запаривать молодые еловые  побеги  скоту  на  корм,
учила, как коров и овец  подкармливать  яголью,  что  собирают  для  оленей.
Сумела, заставила, добилась: в первую же  весну  распахали  всю  землю,  что
было, хоть и не хватало рук, коней, сох, сбруи, семян.
   Холопы-дружинники валились с ног от устали. Тут же паши, тут же, выпрягши
и оседлав коня, скачи в набег, а с набега  опять  на  пашню,  не  передохнув
пахать, боронить, сеять. Но знали - за Марфой Ивановной не пропадет.  Ела  с
холопами, с дружиной, сама во  главе  стола.  Не  сдерживая  соленых  шуток,
подчас и усмехаясь смелому слову. Не видали, когда спала.  Силы  брались  на
удивление мужикам. И памятлива - вины не простит и выслуги не забудет.
   Награждала так, что никто не был в обиде. И густели подымавшиеся  деревни
Борецкой,  тучнели  стада,  начинали  румяниться  изголодавшиеся  за   зиму,
осунувшиеся лица.
   Не одна Борецкая, почитай, все "двиняне" - владельцы волосток на Двине  -
усердствовали в своих северных вотчинах. Это тем, у кого вотчины под боком -
славлянам иным, или Захарье Овину, можно сидеть в Новом  Городе.  У  него-то
все волости не далее Бежецкой или Водской сотен. А тут потеряй Двину, Мезень
да Вагу, откуда потекут меха, соль, рыба, хлеб,  серебро?  А  серебра  нынче
надо немало!  Выплаты  тяжкие,  да  черный  бор  берут  по  волостям.  И  не
возразишь, и не спихнешь, как бывало, княжьих черноборцев со своих земель. А
Иван  хочет  и  корову  забить,  и  молоко  доить:  отобрав  Двину,  прежние
дани-выходы брать с Господина Великого Новгорода!
   Да ведь не из золотой горы черпаем, на торговле заморской  да  на  землях
северных, неоглядных, откуда и меха, и иное добро,  стоит  Новгород!  Отбери
одно да прикрой другое - и захиреет гордый город, уже  не  щитом  порубежных
земель, не серебряной рекой из замория, а бедной окраиной, что  и  оборонить
нечем и незачем, да болотами непроходимыми,  неродимыми  обернется  северная
лесная земля. Но до того еще много дел, и еще долго времени, лет поболе ста.
Правнуки да праправнуки, позабывшие славу прадедов своих, узрят тот сором. А
пока и помыслить о  нем  нелепо.  Еще  могуч,  еще  богат  Господин  Великий
Новгород!
   Объезжая волостки, Борецкая то и дело уряживала спорные дела  о  мужиках,
скоте и землях то с Онаньиным, то с  молодым  Своеземцевым,  который  раньше
прочих уехал на Двину и быстрее поднял хозяйство.  Из  Марфиных  деревень  к
нему было перешли люди, но Иван не стал спорить с Борецкой, воротил мужиков,
а Марфа обещала вернуть через год деньгами, хлебом ли или иным припасом -  в
чем он потратился на ее крестьян.  В  иных  случаях  она  и  сама  принимала
даровую силу, а потом тоже возвращала, по  требованию  владельца.  Бывали  у
бояр новгородских на Ваге, Кокшенге, да и в устье  Двины  и  друг  с  другом
стычки из-за людей, стад, рыбных ловель. Но  улаживались  обычно  сами,  без
суда княжого, памятуя шелонский погром. Беда общая, а тянуться в Новгород на
Городец, ко княжому наместнику, не велика благостыня!
   Из разоренной Новгородчины прибывали обозы с людьми, чаявшими хоть какого
угла, хоть какой защиты от голодной смерти. Разведенные по избам, они в свой
черед начинали работать. Было бы дело, и был бы хозяин при деле, чтобы знал,
кого куда поставить, на какую работу, с кого что  спросить,  чтобы  и  даром
хлеба не ел да и талан в землю не зарывал тоже!
   Хорошего кузнеца не пошлешь на пашню  или  рыбака  -  коней  пасти,  себе
дороже станет! Это Марфа умела, видела людей. Старики у нее  не  надрывались
на такой работе, что по силам мужикам, зато плели сети,  корзины,  мастерили
телеги, сани, упряжь, чеботарили, сеяли. Старые руки  слабже,  да  искуснее,
навыку больше в них. Молодые мужики не стояли над работой с плеточкой,  сами
воротили. Сила есть - работать должон! Бабы ходили за скотиной, старухи - за
птицей, пряли, вязали, ткали. Плотник у  нее  плотничал,  кузнец  ковал.  По
силам да по душе работа - боле от человека и прибыли. На вторую весну  стало
уже легче. Марфа больше не ночевала в  курных  избах,  отстраивала  боярские
дворы в волостках, подымались шатровые верхи пожженных  церквей.  И  уже  не
одни подковы да гвозди  -  узорные  накладки  на  двери  мастерили  кузнецы,
загибали рогами железное кружево, завивали раскаленные граненые пруты  и  из
витого уже гнули кольца дверные, стоянцы, светцы. Морозом покрывали жестяные
оковки к сундукам, медники узорными бляхами испестряли сбрую. Топор, тесло и
долота в руках плотников начинали творить чудеса, густою перевитью  узорочья
со  звериными  и  змеиными  головами,  хвостатыми  девами  и  девами-птицами
окутывались  вереи,  столбы,  причелины,  деревянные  полотенца  и  балясины
оперенных крылец.
   Конечно, старого было не воротить. Что стало  князево,  того  уж  трогать
стереглись. Потишела жизнь двинская, приумолкли скоморохи-игрецы. А  все  же
хозяйство направлялось. Можно было уже дать роздых рукам и сердцу, что порою
начинало заходиться, сложить на плечи ключников  и  посельских  ношу  мелких
дел. Уже полные обозы с зерном, салом морского зверя, скорой, кожей,  солью,
рыбой потянулись горой и водой, - по рекам и посуху, -  в  Новый  Город,  на
торг и в амбары. Уже, почитай, можно было и  возвращаться  назад,  под  сень
златоверхого терема.
   Вести из Новгорода были смутные. Встречаясь  друг  с  другом,  бояре  зло
отводили душу:
   - За митрополита Григория литовского нас громил, а сам на ком женился? На
униатке! Теперь везет латынского легатоса на Москву, никто ему не зазрит!
   Пустая была злость, пустые речи. Хорошо, хоть занят, рук  не  хватает  до
Двины дотянуться. Ругались и на то, что Иван под себя Пермскую землю взял. А
тоже, что Колопермь поминать, коли Двины оборонить не замогли!
   На вторую зиму Иван поход на немцев затеял.  Новгородская  рать  с  Фомою
Андреичем, со Славны, ходила на помочь. Опять ругались: и немцев не побили -
в распуту угодили как раз, а волости Новгородской от прохожденья московского
опять тяжко пришлось. Всем в городе, по  слухам,  заправляли  славляне.  Кто
раньше сидел да ждал, как что повернется, стали у князя в чести.  Пора  было
вмешаться, не то и без войны город продадут!  Да  и  Федор  сильно  тревожил
Борецкую - как еще управляет один?
   За два года лишь однажды дала себе Марфа на  час  краткий  роздых,  когда
ездила по делам к Ивану Своеземцеву. Вдруг, сама не  чая  с  чего,  отослала
посельского и одна поднялась на приметный угор над  речной  излукой.  Трудно
узналось место. Церковь та, белоснежная, давно потемнела, да и огорела краем
в нынешнюю войну. И дали были не те. Где вырубили и распахали новину, где не
стало  деревень  или  отстроились  на  ином  месте.  И  все  будто  выцвело,
потускнело. Разве плывущие по холодному небу белые облака  не  изменились  с
тех пор. Ах, она же была молода - не те глаза,  сердце  не  то  уже,  не  те
краски! А все ж  где  то  место?  Должно,  тут!  Она  помедлила  на  обрыве,
отступила и - как почуяла, тут! Ели стали высокими, пото и не признала враз.
Ящерка юркнула из-под ног и скрылась в вереске.  Тут  он  и  стоял,  Василий
Степаныч, и говорил, говорил, не глядя на нее, и сердце  сжималось,  не  как
сейчас, не от устали, а радостно, по-молодому. Что  же  теперь  осталось  от
того дня, от часа того? Чужая могила старца Варлаама  в  Важском  монастыре,
чужой сын в боярском дому Своеземцевых. И не к  кому  прислониться  на  миг,
закрыв глаза, некого вопросить с мольбою:
   "Что же сталось с нами, Василий? Как нам подняться вновь?"
   Внизу ждал слуга  с  конями.  Марфа  ездила  не  в  возке,  а  в  люльке,
о-двуконь: конь впереди, конь сзади, так было способнее по тропам, по  лесу.
Когда  надо,  могла  и  по-мужски,  верхом.  Слуга  ждал,  ждал   отосланный
посельский. В селах стучали топоры, ладились сохи, конопатились и  смолились
лодьи, и все и вся ждало ее приказаний. И никто не ведал, что трудно,  когда
уже более полвека прожито, зачинать все это снова  и  опять.  И  холоп  тот,
внизу, не увидит лица боярыни, того, что видят  сейчас  облака,  плывущие  к
югу, того, что так и не увидел тот, покойный, что говорил, не оборачиваясь к
ней, на этом самом месте о судьбах страны, о Боге и  бедах  народных  много,
много лет тому назад!
   За два года наладились двинские и важское  хозяйства,  и  поморские  села
поднялись. И на Терьском берегу  ладилось,  куда,  к  счастью,  москвичи  не
доходили, и на Летнем, и на Поморском, и на Выге, Суме, Нюхче, и в Обонежье.
И уже можно было ворочаться в Новгород, строжить  Федора,  собирать  друзей.
После Святок Марфа воротилась домой.
   Новгород  почти  отстроился.  Кое-где  лишь  глаз  подмечал:  вон  в  том
монастырьке церква была - шатровый верх, а теперь срублена  клетью,  на  абы
как. Там ограда стояла из тесовых плах, резная, а нонь плохонький  частокол.
Здесь, будто, терем был попышнее... В деревнях, по пути, гораздо хуже,  иные
и запустошены в конец. Подъехали с торговой стороны, от Рождества  на  Поле.
Рогатицкими воротами. Мимо Святого  Ипатия,  вдоль  по  улице,  к  торгу,  к
Святому Ивану на Опоках. Все знакомое, а гляделось будто  внове.  Усмехалась
своему, кутая лицо постаревшее (сама знала!),  в  морщинах  в  темный  плат,
озирала Марфа родной Новгород. Возок проминовал Славну, торг, кони  вылетели
на оснеженный Волхов, и уже впереди только и виделось одно - свой  терем  на
горе. Как-то там?
   Дом начинается с ворот. Вроде  бы  краска  полупилась,  потемнели  резные
вереи, или в глазах так, все темнит после севера? Снег выпахан не чисто...
   Нет, чисто, ждали! Дворня толпилась, встречая. Много  новых  лиц,  верно,
Федор набрал или Иев сам  постарался.  Возок  окружили  с  поклонами.  Марфа
поднялась к себе. Сын встречал на крыльце, шел следом теперь. Глаза  воротил
- знает, что будет разговор. Потом! Огладила  по  голове  Олену,  поцеловала
Онтонину. Пиша встретила в слезах, обрадовалась неложно. От  того  потеплело
на душе.
   К трапезе прискакал Олферий с Фоврой. Марфа ласкала внучонка,  Василия  -
подрос! Давно ли пеленала! Мельком, внимательно, заглянула в глаза снохе:
   - Федор не обижает?
   Та заалела, потупилась, решительно помотала головой.
   - Нет!
   - Ин добро.  С  кем  он  там  крутит  на  Славне,  с  рыжим,  с  Василием
Максимовым? Нашел приятеля! На вот, гостинец тебе, со Терьской стороны!
   Высыпала перед снохой горсть крупного северного жемчугу с редким  розовым
отливом. Та просияла. Маленькому гостинцы свои - морские раковины,  расшитую
цветными мехами лопарскую оболочинку-малицу и сапожки из  оленьей  шкуры  да
сушеные морские звезды. Олене бросила походя:
   - Замуж пора! Фовра,  смотри,  детей  носит,  остареешь  в  девках!  Иван
Савелков все не женат? - спросила невзначай, знала сама, конечно.  -  Думай,
девка, годы-ти идут! - сказала и не стала боле слушать  ни  смотреть:  пусть
сама решает.
   За трапезой расспрашивала,  кто  помер,  заболел,  женился,  кто  у  кого
народился. Ненароком вызнала у Олферия, что делается на Славне.
   Новое было лицо у Марфы. Уже не сказать, что красавица, что годы не берут
- то все ушло. Морщины легли, но от них лицо не одрябло, а  стало  сурово  и
решительно. Глаза - светлее, словно промытые северными снегами.
   Резче сказывалась властность в движениях твердых рук,  в  голосе,  словно
все прочее выжгло теперь или отгорело само. Дел городских касалась слегка.
   - Степенной Федор Глазоемец? - спросила, усмехнулась, а так,  словно,  не
кончай в феврале славенский посадник свой срок,  не  усидеть  бы  ему  и  на
степени.
   "Ой ли, хватит ли сил нынче?" - подумал Олферий.  Теща  не  помягчела  и,
видно, знать не хочет, кто нынь в силе в Новгороде. Или знает?
   Легко так, между делом, сказала, взглянув на Федора:
   - Березовец опять грабили москвичи? - И вновь усмехнулась недобро.
   Удалясь после трапезы, позвала Пишу.
   - Сказывай,