юда, а нас,  вощинников  иваньских,  прижмут
всех.
   - Опять князь Иван зайдет закамский путь. Пермскую  землю  уже  взял  под
себя! Волок переймут, меховой торг окончитце. Вот и полагай  тут,  мудра  ли
Марфа Исакова!
   - Хоть и мудра, а побили на Шелони! Сила не ее, и не наша теперь.
   Одно остает: дом продавать - и на Каму либо в Устюг подаватьце!
   Между тем Михаил Семенович Чапинога не умел собрать  бояр  воедино,  и  в
городе  был  разброд.  Городищенские   наместники,   по   князеву   приказу,
вмешивались во все дела, пересуживали суды, и кто ворчал, а кто начинал  уже
и тянуться туда. Марфа уехала на Рождество объезжать волости, и тут-то Федор
Борецкий и отличился. Сделали набег на Гостятино.
   Борецкая воротилась, как осенняя ночь. Федора не случилось дома,  вызвала
Онтонину.
   - Гостятино грабили, его задумка?
   Сноха побледнела:
   - Нет! Нет, матушка, сами ключники сговорили, Федя и не знал!
   - Не знал? Не остановил, скажи лучше! - Позвала Иева. - Сказывай, как это
вас псковичи побили!
   Ключник набычился, пошел пятнами.
   - Сказывай, что уж! Сами ли задумали?
   Решали, и верно, сами ключники. Задумывали набег, вроде, толково,  но  то
ли оплошали дорогою, то ли донес кто, псковичи, оказалось, ждали. Отряд  был
окружен, мало и выбралось. Схваченных псковичи  казнили  без  милости,  кого
порубили, кого повесили на позорище и другим в острастку. Словом,  пошли  по
шерсть, воротились стрижены.
   Марфа выслушала молча, полуприкрыв глаза. Глухо переспросила  об  убитых,
кто да кто поименно.
   - Вяхиря тоже?
   - И его.
   ("Федор, конечно, знал, не мог не знать!") - Дураки.  Это  собаку  палкой
дразнят, она палку за конец кусает, ума нет самого-то хозяина кусить, так  и
вы. Без великого князя наущенья псковичи разве бы поднялись на нас?
   - А без псковичей и великий князь бы не пошел! - угрюмо возразил ключник.
   Марфа, открыв глаза, пригляделась к нему. Ничего не возразила.
   - Ладно, ступай. Сам-то уцелел хоть, и то добро.
   Но Федора ругала весь вечер:
   - Дурень! И  прозвище  тебе  дадено  не  зря  -  дурень!  Людей  погубил,
псковичей обозлил, почто?! Там ноне князь Ярослав Оболенской, Стригин  брат,
от Ивана ставлен, разбойничает: подати вдвое берет, смердов ихних от  города
отбил! Псковичи не по раз в Москву на него посылывали, а ты?! Есть теперь на
кого свалить, кем прикрытьце! Да Ярослав  доле  посидит  -  Плесков  весь  в
оружьи на него станет! Тогда и нас вспомнили бы! А ты что натворил?! А  этот
Василий Максимов твой, да не он ли и донес?
   Как узнали-то? От кого? Хоть то вызнал ле, репяная голова?!
   На  Федора  глядеть  не  хотелось.  Марфа  с   отвращением   взирала   на
сына-неудачника. Ох, нет Дмитрия! С Федором, как с одной левой  рукой  -  ни
взять, ни сработать, - все вкривь. Тут еще Захария воду  мутит...  Приказала
Федору:
   - Пошел! С глаз уйди!
   Долго еще ходила, не могла утишить сердце, дурень, ох и дурень же!
   Захария Григорьевич Овин кумился  с  Москвой,  и  зятя,  Ивана  Кузьмина,
напуганного  Шелонью,  перетаскивал  на  свою  сторону.  Дружба  неревлян  с
плотничанами от того вот-вот грозила распасться. И грянул гром.
   В феврале подошли новые выборы степенного. Чапинога  лежал  больной,  уже
было ясно, что и не встанет. Славна снова предложила  Курятника.  Но  прочие
концы  не  поддержали,  Офонас  Остафьев  помог,  и  неревляне  с   пруссами
перетянули. Выбрали степенным Богдана Есипова.
   И тою же весной, на  вскрытие  Волхова,  плотничана,  две  самые  богатые
улицы: боярская Славкова и Никитина (на первой старостою Иван Кузьмин,  зять
Овинов, на второй - Григорий Киприянов, сын Арзубьева!), отказались от  суда
посадничья и отдались под руку великого князя. Того и ждал Иван Третий, пото
он и медлил и пересылывался отай с боярами Торговой стороны.
   Это был развал. Допустить такое - значило самим, без бою,  отдать  власть
великому князю Московскому.

Глава 23

   Воробьи с ума посходили, орали с  утра.  Откуда-то  налетела  целая  стая
синиц, обсели яблони в саду. Громко щебетали, прыгали по коричневым  веткам.
Сороки обнахалились, лезли аж под ноги, ворошили кучи навоза.
   Лошади глухо топали в стойлах, чуяли весну.  По  тесовому  настилу  двора
стояли лужи. Невыпаханный снег дотаивал в углах.
   По Волхову шел лед. Давеча поломало две городни Великого моста,  и  город
временно разделило - ни пройти,  ни  проехать.  Только  редкие  смельчаки  в
легких  челноках  рисковали  проталкиваться  среди  льдин.  Пахло  оттаявшим
навозом, старой соломой, свежестью. Пахли налившиеся почки яблонь,  топольки
- весна!
   Иван Савелков стоял во дворе, без шапки, расставив ноги,  задрав  голову,
пальцы - за кушак. В небе ныряли, кружась,  белые  голуби.  Парень  с  вышки
махал  платком  на  шесте,  подымая  стаю.  Голубое,  влажно-промытое   небо
отражалось у Ивана в глазах, тоже голубых, как протаявший лед на Волхове.
   И мысли бродили влажные, пухлые, без вида и границ, как облака. Думалось,
что Оленка Борецкая - ничего девка! Жениться нать, как ни  верти.  Матка  уж
который год бранит. Иришка Пенкова тоже хороша - обе заневестились. Враз  не
женился, теперь набалован девками,  вроде  и  неохота  в  хомут.  Годок  еще
подождать, что ли? Оленка Борецкая все на Григория заглядывалась. Еще тогда.
Эх, Митя, Митя, за что голову сложил! Уйди тогда с Шелони они с  Василием  -
сейчас бы вместе  ворочали!  Иван  повел  плечами:  сила  -  девать  некуда!
Плотничана отгородились ледоходом. Кузьмин-то, гад! Вместе с Митей к  королю
ездили, теперь на брюхе перед князем Московским - как время ломает  мужиков!
А солнце печет! А птицы с ума посходили! Коня взять,  проездиться,  что  ли!
Белые голуби в небе набирали высоту.  Сложив  руки  трубой,  набрав  воздуху
полную грудь, Иван загоготал. Услышали, взмыли выше.
   Его окликнули. Савелков  поморгал  ослепленными  весенними  глазами  -  в
глазах синий волховский лед, - узнал: Гриша Тучин! Не видел, как и зашел.
   И его весна тронула - веснушки по переносью. Приятели обнялись. А ведь  с
той поры, с Шелони, как выручил от москвичей, и сошлись  они!  -  подумалось
Ивану.
   - Гришка, книжник, книгочий, бес! Чуешь, весна! Пойдем, живо соберут  что
ни че!
   Иван мигнул слуге, тот опрометью кинулся в  горницу.  Не  любил  Савелков
ждать, все - чтобы мигом было. Забытые голуби кругами плавали над теремом.
   Поднялись на  высокое  крыльцо.  Не  такие  у  Савелкова  хоромы,  как  у
Борецкой, а тоже  иному  не  уступят.  Просторно,  окна  широко  рублены,  в
окончинах - иноземное стекло. Солнце по вощеному полу золотыми  столбами  аж
до углов дотянулось.
   Девки - ветром. Свежие яблоки из колодца - в бочке всю зиму пролежали,  -
мед, чарки черненого серебра, закуски, сласти. Тоська,  бесстыдница,  готова
при госте на колени вскочить.
   - Брысь!
   Исчезли обе.
   - Ну, Гриша, с чем пришел, собираются наши?
   - Легко у тебя.
   - У меня все легко! - похвастал, подумал: "И впрямь, больно легко все! Не
то сам плывешь, не то ветром несет".
   - Разбаловали плотничан Филат с Михайлой Семенычем! Богдан-то что думает?
Али ледоход пережидает?
   Григорий был что-то хмур, утупил глаза в стол:
   - Опасное дело задумали, Иван! По  новой  судной  грамоте  наводка  и  то
запрещена!
   - Пущай Московский князь Новый Город займет, потом  и  запрещает!  А  все
дела посадничьи, да тысяцкого,  да  торговый  суд  на  Городце  одним  судом
наместничьим решать, это по какой грамоте пришло?
   Григорий  серьезно   поглядел   на   Ивана,   в   глаза   его,   ледяные,
весело-бешеные, вздохнул.
   - Или и тебя согнула Шелонь? - спросил Савелков.
   Кровь бросилась в лицо Григорию:
   - Что ж не упрекнешь, что головы не сложил тогда?!
   Отвернулся Григорий, бледнея, закусил  губу.  Рука  с  длинными  холеными
пальцами с хрустом стиснула яблоко, белый сок потек  на  столешницу.  Настал
черед Ивану потупиться. Сказал:
   - Прости, Гриша. Парней жалко! Ни за что...
   - Ты, Иван, к бою не поспел, а я дрался. Ничего сделать нельзя было.
   - Знаю. Сто раз сказывали мне. А все думается, быть бы в срок, хоть умчал
бы от топора-то...
   - Про топор и мы не ведали в ту пору.
   Птицы остервенело кричали за окном.
   - Мертвые сраму не  имут!  -  сказал  Григорий  с  мгновенной  судорогой,
исказившей строгое продолговатое лицо.
   Савелков поднял кувшин,  наполнил  чары.  Друзья  молча  выпили  стоялого
хмельного меду, и оба потянулись к яблокам. Широкая горячая  лапа  Ивана  на
миг прикрыла узкую руку Григория.
   - Приходи к Борецким!
   Григорий молча кивнул.

***

   Людей опять собирала Марфа. Дело было нешуточное. Сам  Богдан,  степенной
посадник, отрезанный половодьем от вечевой палаты и вечевых  дел,  не  вдруг
решился на него, а  призадумался  сначала.  Вспоминали  сходные  события  за
триста лет: погром Мирошкиничей,  бегство  Борисовой  чади,  споры  Онцифора
Лукина. А все не подходило к случаю, все было то, да не то!
   Бывали, конечно, несогласия, не по раз бывали!  Вражда  раздирала  город.
Одни так, другие другояк хотели. Собирались  тогда,  целовали  крест  заодно
быть, укрепные грамоты составляли. Уж  кто  бежал  потом,  переступив  такую
грамоту и свою  же  клятву,  тот  был  отметник,  того  казнили,  расточали,
изгоняли из града.
   А чтобы так вот, просто - нашлась  сила  сильнее  и  власть  властнее,  и
решили отдаться силе, поклониться князеву суду - за века не было  такого.  И
вот - произошло. И на то, чтобы покарать отступников,  заставить  воротиться
под руку новгородскую, - не было закона. Грамоты не подписывали.  Креста  не
целовали. А от суда посадничья отреклись.
   Собирались у Марфы. Сам  Иван  Лошинский,  Марфин  брат,  приехал.  Долго
открещивался от всяких дел городских.  Деньги  давал  -  самого  не  троньте
только! А тут прискакал. И его задело.
   - Ну что, брат? - встретила Ивана усмешкой Борецкая.
   Лошинский был в породу: коренаст, невысок, плотен. А не в нрав. Не  любил
бывать и на людях. Больше ведал свои поместья.  Теперь  лишь  заворчал,  как
Паозерье отобрал у него великий  князь.  Словно  медведь,  что  выживают  из
берлоги.
   - Век назади не спрячешься, и все отберут! - сказала Марфа. Помогай, люди
нужны!  Слыхал,  городищенские  совсем  суд  забрали,  перед  посадником  не
отвечают, к наместнику идут. С того теперь вон чего плотничана выдумали.
   - Слыхал, Марфа. Их-ить не силою и не заставить!
   - Силой заставим, коли так!
   Онаньин  Василий  прибыл.  Такой  же   высокий,   большелицый,   красный,
чернобородый мужик - кровь с молоком. Тот только без шутки, без присловья.
   Зубами скрипел:
   - Свои! - Не мог простить ни Кузьмину,  ни  Арзубьеву.  Недобро  глядючи,
примолвил:
   - Что, Исаковна, дожили мы? Расклевали нас вконец!
   Сороки-вороны кишки тащат, дубравные звери костье волокут!
   Поглядела снизу вверх, бровью повела, усмехнулась:
   - Садись. Сам-то не от Богдана?
   - Будет сейчас!
   - Казимер с Коробом?
   - Отреклись. Офонас и тот труситце. Самсоновы, Лука - те все  по  кустам,
по оврагам. Ивана Офонасова не добыть сейчас - за рекой. Да и не нужно, один
он, заклюют славляне. Степенной тысяцкий тут, чего еще надоть?
   - Ждем Богдана!
   Уселся Онаньинич, повеселел:
   - А так как ни то, - прищурился,  пальцами  повилял,  -  как  етто  Филат
любит?
   - Всяко думали, по-иному не выходит! - ответила Марфа. -  Прости,  пойду,
Богдана встречу!
   Богдан пришел. Большой, такой же серо-седой, такой же крепкий  -  до  ста
доживет мужик! Подошли Селезневы, Матвей с Яковом. Эти за  брата  казненного
на все готовы. Иван Савелков с  Тучиным.  Семеро  житьих,  самые  верные,  с
Ефимом Ревшиным во главе. Из  прусских  прискакал  Иван  Есипович  Горошков,
Онфимьин сын. Онфимья не отступилась, подруга!
   Ждали Василья Никифоровича Пенкова, воеводу. Без него, без  силы  ратной,
дела такого не своротить. Пенков медлил, да и давеча вилял. Уж когда  Богдан
с Онаньичем приступил к нему, согласился - сломился ли!
   - Что не идет Никифорыч-от? - сердито спросил кто-то.
   - Такое бы дело владыке благословить надоть! - сказал Ревшин.
   - Был  бы  владыка,  -  отозвался  Яков  Селезнев,  -  а  то  прихвостень
московский!
   - У себя-то он правит! Неревлян кого  поразогнал,  кого  утеснил.  Еремей
тогда, говорят, по его слову головы лишился!
   - Ой ли?
   - Так бают! Теперь Родион и Юрий Репехов не в милость попали.
   - Поди не сам, Москва указует!
   - То-то и оно, что всем нам Москва указывать стала!
   - Плотничане тож не сами надумали.
   - От Полинарьиных все, - вмешался Иван Есипов,  -  я  слыхал!  Они  всему
причина, а их Исак Семеныч подговаривает, на великого  князя  намолиться  не
может. Смех, в грамоте кажной и то великих князей поминает!
   - А на вече он со всема, поперек николи не скажет!
   - Лиса двухвостая!
   - Захарья Овин воду мутит, вот кто!
   - Ну, его не тронешь, не за что взять! Не сам, вишь, зятя подговорил.
   - Овин всегда в стороне будет!
   - Овина и тронуть трудно, богаче его вряд ли кто есть на той стороны!
   - То-то и оно, что не по  чести,  а  по  богатству  смотрим!  -  возразил
Ревшин, и кое-кто из бояр поморщился.
   Марфа угадала, вмешалась, отвела грозу. Не время  тут  еще  старые  споры
великих бояр с житьими подымать...
   Наконец появился Василий Никифоров, бледный, не по весеннему дню.
   "Будто вчера с Двины, от разгрома не прочнулся еще, через три-то года!" -
подумала Марфа недовольно.
   Споры начались жаркие. Собрались свои, верные, все были за  одно,  и  все
обговорено, кажись, и все же! Пенков уперся опять - ни в какую!
   - Что мы решаем днесь? О чем спорим? О праве Великого Новгорода! А  право
наше с древних времен живет, еще при Ярославичах сложено! Оттоле  и  "Правда
Русская", и уложения новгородские, и вольности наши! По закону и деять надо!
   - Ты ищо о той поре вспомни, Никифорыч, - возразил Богдан, - когда  споры
"полем", поединком решали, да водой, да железом испытывали! Когда  князь  за
полюдьем наезжал и судил, на ковре сидя! Оттоле начать, дак и великий  князь
Московской прав  окажетце!  В  те  поры  за  всякой  суд  одному  князю  али
наместнику его вира шла!
   - О первых временах баять нечего! -  упрямо  продолжал  Пенков.  -  Тогда
законы просты были, хранили их старики, решали на миру, по совести! Я  скажу
о нашем, новгородском суде! Еще когда вече ставилось, и посадник  был  один,
сложены у нас, в Новом Городе,  три  суда:  посадничий  суд,  в  иных  делах
смесный, с судом князевым, торговый суд тысяцкого и суд владычный.
   Чего ни владыка, ни тысяцкий, ни посадник решить не замогут -  то  всегда
вече приговаривало. Выше власти нет. Ты скажешь, Богдан, мол,  после  Шелони
на всем одна печать князева стала, и с того  городищенские  наши  посадничьи
суды пересуживают и перед городом не отвечивают? Пото и Славкова с Никитиной
откачнулись? Пущай! Но ты скажи мне, ответь! Где тот закон и по какому  суду
записан, что плотничана нонь переступили?
   - Оне не то что закон порушили, а от  самого  закона  отреклись!  вскипел
Богдан.
   - Да, Богдан Есипов! Да! От самого закона! На все есть  управа  у  нас  с
тобой. И на то только, ежели кто откажется от суда, отринет  от  себя  право
новгородское, отречется от города своего, - на то нет  у  нас  ни  суда,  ни
закона!
   "Говорит Никифорыч, так будто и прав! - думает Марфа. -  В  прежние  веки
мысли помыслить не было ни у кого отказаться  от  защиты,  что  давал  город
гражданам  своим!  В  каждую  войну  полоненных  на  рати  ли,  мирных   ли,
захваченных на путях торговых,  выручал  Господин  Великий  Новгород  прежде
всего. Защищал и в чужих землях каждого своего купца. Схватят там новгородца
- тут немцев имали или товар ихний, а то и войной грозили за братью свою.  И
до войны с Ганзой доходило! Кто откажется от такой защиты!
   Зачем? Не было на то закона, и быть не могло. Да только  не  прежний  век
нынче, воевода, и дела створились не прежние!"
   - Чтобы казнить отступников по закону, - заключил свою речь Пенков, а  не
по изволенью нашему, одна только власть, один суд - вечевой!  Он  выше  суда
княжого! Он возможет сие! Одно вече вправе  и  отменять  и  налагать  законы
новые, только оно! Слово мое: надо поднять вече!
   - Ради двух-то улиц? Вече? Тогда власть посадничья  уже  ни  во  что?!  Я
степенной, мне городом власть дадена! - кричал Богдан. Даже покраснел сквозь
серую щетину. - Отступников  и  древле  казнили!  Вот,  в  лето  шесть  тыщь
шестьсот сорок пятое расточили домы  приятелей  князевых,  и  имали  на  них
полторы тысячи гривен, и дали купцам крутиться на войну! Чти! В  лето  шесть
тыщь семьсот семьнадцатое Всеволод князь сам рек мужам новгородским:
   "Кто вам добр,  того  любите,  а  злых  казните!"  -  и  с  того  казнили
Мирошкиничей, домы разграбили, села попродали, и  избыток  по  всему  городу
разделили! Опять, в семьсот  тридцать  шестом  пошли  с  веча  на  тысяцкого
Вячеслава, и двор его и братьи его дворы  разграбили,  и  софиян  многих,  и
липенского старосту грабили -  тот  к  Ярославу  ускочил!  Было?  В  семьсот
девяносто пятом Семена Михайлова дом грабили всею силой! В девяносто восьмом
всю улицу Прусскую пожгли и  пограбили.  В  восемьсот  тридцать  пятом  двор
Остафья Дворянинца в Плотниках пограбили и сожгли,  а  в  пятьдесят  девятом
опять всю Прусскую улицу взяли на щит за неисправленье городу!  В  девяносто
шестом Есифа Захарьинича двор развозили...
   - Дак то все вечем решали! - возражал Пенков. - Я воевода от города,  мне
должно от веча указ имать!
   Григорий Тучин неожиданно стал на сторону Пенкова:
   - Василий Никифоров прав! По закону мы поступить не можем! И не бывает на
то закона в народоправствах! А будь такой закон, не были бы мужами вольными,
но рабами власти, которая тот закон применить вправе.
   Вечу надо решать о том! Если бы вече поднять, и уж по старине деять,  так
черный народ должен Славкову с Никитиной разгромить!
   - Мало, что ль, громили дворы боярские?! Черный-то народ с  кого  начнет,
известно, а кем кончит, ни ты ни я знать не можем! - отрубил Савелков.
   Марфа слушала бледная, с горящими глазами. Шептала  губами,  без  голоса.
Вдруг  представилось:  черные   люди,   ремесленники,   кузнецы,   плотники,
суконники, и она - во главе! Так  бы  и  нать!  Как  Захарьина  двоюродника,
Андрея Иваныча, полвека назад громили неревляна,  про  Клементья  Ортемьина,
про землю! С чего Захарья неревлян видеть не может о сю пору! А  запомнил  и
через полвека! С Борецкого Исака, покойного, сердце на  нее  перенес  -  она
тогда еще не рожена была, вот как!
   Боятце... Все они боятце! Даже Савелков, и он!
   И - странное  дело!  Сказал  Савелков  про  черный  народ,  и  примолкли,
замирели все. Богдан спрятал колючие глаза под мохнатые свои брови.
   Онаньич построжел. Василий Никифоров огляделся  растерянно:  сам,  верно,
подумал, так ли сказал? Житьи переглянулись враз. Иван Есипов один, почитай,
не понял. То на того, то на другого оглянет: что ж замолкли, господа?
   Григорий Тучин вдруг встал, прямой, строгий, резко пошел из палаты.
   Вот оно! Чего ж они еще хотят?! Вот оно! И  все  в  этом!  Конец.  Те,  в
Плотницком, просто раньше их поняли!
   Знал, что все глядят на него. Кровь шумела в голове. Не слыхал,  окликнул
ли Иван Савелков, нет ли. Да, тогда уж лучше великий князь Московский!
   На сенях, за дверью, лоб в лоб - бледное лицо, ждущие глаза  под  слишком
широкими бровями. Олена смотрела в упор и не отступила с пути.
   Григорий резко остановился, не зная,  что  сделать,  что  сказать.  Олена
прошептала только:
   - И ты тоже нас оставляешь?  -  Горько  искривился  рот,  закусила  губу,
тотчас вздернула голову. Столько муки было в глазах...
   "Все эти годы, годы ведь! - подумал и ужаснулся Григорий. - Пото и  замуж
нейдет! А я? Бежал ли с поля боя тогда, на Шелони, бегу  ли  нынче?  А  Иван
Савелков, не думавши, го