в  многажды  прибегали  к
посаднику с тысяцким со слезными мольбами посбавить долевую раскладку деньги
собирали со всех.
   Безносый Иван как раз зашел к тестю, костерезу Конону Киприянову.
   Давно не бывал, захотелось проведать родню-природу. Тот только  что  внес
дарственное  и   ругательски   ругал   и   старосту   своего   братства,   и
старшин-дураков, что не сумели сбавить налога: ведомо, что в  делах  застой,
туды ж лезут, исподние порты скинуть готовы! А заодно и бояр, и  владыку,  и
князя Московского. Отойдя немного, стал спрашивать Ивана, как тот  устроился
на новом месте, косо глядя при этом вбок.  Впрочем,  Иван  привык  уже,  что
люди, говоря с ним, отворачивались, не могли  смотреть  на  его  изувеченное
лицо.
   Иван потому нынче редко бывал у тестя,  что  выселился  за  город.  После
пожара Людина конца пришлось сделать то, на что он не решался все эти годы и
решился, наконец, с болью великой:  продать  дедов  родовой  терем,  вернее,
полтерема, обгоревшего дочерна, все, что осталось  после  пожара,  вместе  с
местом, на котором он стоял. Усадьбы в городе сильно подорожали после  войны
с Москвой. Кто побогаче - всеми силами забивались за стены города и о  ценах
не спорили, лишь бы продавалось.
   К горькой радости Иван сумел отдать, наконец, долг свой и  на  оставшиеся
деньги купил низкий домик с усадьбой в конце Лукиной-загородной, по  пути  к
Юрьеву. Ходить оттуда на Марфины вымола было не близко, до города  да  через
весь город - кусок порядочный, но что же делать! Зато  теперь  уж  ничто  не
висело на шее. За долги ведь и  в  холопы  угодить  недолго!  К  тому  же  и
огородик завели. Хоть лук свой да репы несколько мешков, и то  подспорье.  А
все теперь чего-то не хватало! В старом высоком тереме нет-нет да  казалось,
что еще пройдет полоса, что  вылезут  они  с  Анной,  виделся  дед-книгочий,
помнилась сытная пора, когда была своя земля - житьими числились!  Сейчас  -
смех вспомнить.
   С него тоже взяли нищую лепту  на  подарок  князю  великому.  Брали  и  с
волостей. Утешаться тем, что великие бояра по  сотням  рублей  заплатят,  не
приходилось: "А с кого те рубли у великих бояр? С нас же!"
   Конон, как всегда, сидел за работою. Ворчал:
   - На войну с нас, и на мир с нас, а нам когда? О тебе с Нюрой да обо  мне
кто подумает? Весной Славкову с Никитиной громили за то,  что  княжому  суду
поддались, а нынь сам князь едет судить, ну-ко? Уж был  бы  один  суд,  один
конец, что ли! Нам, горожанам, вече сохранить, а бояринов  великих  пущай  и
князь судит Московский, не жалко, все одно до нас оне не больно добры!

***

   Новгород,   когда   хотел,   умел    принимать    гостей.    Покряхтывая,
раскошеливались иваньские толстосумы. Загодя везли припас, снедь, мед и пиво
для московской княжеской дружины и слуг. Что ж, мир с  Москвой  стоил  того,
чтобы купить его золотом!
   По совету Феофилата дары решено было подносить не  серебром,  а  золотыми
кораблениками - знай наших! Как знак северных богатств  Господина  Новгорода
собирались подносить драгоценные зубы морского зверя моржа "зуб рыбий".  Как
знак торговли заморской - целые поставы дорогого ипского  сукна.  На  первой
встрече  должны  были  поднести  великому  князю  блюдо  ягод  винных  -  со
значением. А на последующих - как гостю дорогому - яблоки и вино. Это уж  по
обычаю шло, с яблоками  встречают,  с  вином  провожают  гостя,  кому  почет
особый, так и до ворот провожают с вином.
   Вся новгородская господа, готовясь к встрече великого князя, собиралась в
Новгород. Из великих бояр и житьих отсутствовали единицы,  из  посадников  -
один молодой Своеземцев, который так и не воротился с Двины.
   Его осуждали все, кроме Марфы Борецкой, оброшенной, растерявшей друзей  и
даже сына, одинокой в эти хлопотные дни чужого торжества.

***

   Великого  князя  к  Новгороду  сопровождали  отборные   дворянские   рати
государева полка, усиленные дружинами ближних бояр государевых. Иван  Третий
не любил риска. Передавали, что отца с братьями  в  шестьдесят  восьмом,  во
время мирного похода в Новгород, кое-кто из  бояр  и  шильники  новгородские
собирались убить, и только архиепископ Иона отговорил заговорщиков. Верно ли
то было или нет, но поиметь опас стоило. Нарочные гонцы были посланы загодя,
узнать, не собирают ли новгородцы потихоньку ратных? Иван  заранее  опасался
того, что на боярском Совете предлагала  сделать  Борецкая,  и  потому  рати
готовились  нешуточно  и  вели  их  отборные  воеводы,  бояре  и  окольничие
государевы: князь Иван Юрьевич, Федор Давыдович, что  с  Холмским  разгромил
новгородцев на Шелони, Василий Образец, Иван  Булгак  и  Данило  Щеня,  Иван
Ощера, Морозов, Александр Оболенский, Русалка, Василий Китай и другие.
   Выступление великого князя из Москвы смахивало скорее на  военный  поход,
чем на мирную поездку в дружественный союзный город. Вся  дорога  от  Москвы
перекрывалась сильными заставами, запасные  полки  ждали  на  Волоке  и  под
Торжком. В Москве Иван Третий, как  во  время  войны,  оставил  вместо  себя
наместником сына Ивана.
   Встречи начались уже за Торжком. Пятого на Волочне Ивана с  поминками  от
имени  владыки  Феофила  встретил  новгородский  городской  воевода  Василий
Никифорович Пенков. Седьмого ноября на Виру - подвойский Назар, с  поминками
от города. Тут же встречали великого князя, также  с  дарами,  с  поминками,
Иван Лошинский с сестричем Федором Исаковичем Борецким.  Дядя  и  племянник,
оба широкоплечие, коренастые, оба верхами, сблизились с московской заставою.
Им было велено ждать. Кони переступали ногами на  холодном  ветру.  Почетная
дружина  новгородских  бояр  выглядела  маленькой  потерянной  кучкой  перед
многочисленным конным войском великого князя. В  конце  концов  Иван  принял
поминки, так и не допустив к себе новгородских бояр. С ними  разговаривал  и
благодарил от имени великого князя Василий Китай.
   Четырнадцатого ноября, во вторник,  в  Женах  на  Хирове  встретил  Ивана
Третьего его наместник с Городца Семен Борисов и дворецкий Роман Алексеев.
   Семену Борисову были отданы приказания относительно приема  старост  двух
улиц, Славковой и Никитиной, которым  было  велено  приветствовать  великого
князя.
   На другой день, пятнадцатого, в среду, на Волме Ивана Третьего  встретили
посадники Феофилат Захарьин, Яков Федоров,  Кузьма  Феофилатов  и  житьи,  с
поминками от Новгорода и от себя.  Вторично,  с  ними  же,  явился  и  Федор
Борецкий.  Иван  милостиво  показался  новгородским  боярам,  и  Федор   мог
торжествовать, как ему казалось, полагая, что встреча эта уже отвела от него
возможную грозу князеву.
   Шестнадцатого, в четверг, в Васильеве, селе Волмановского, великого князя
встречали неревские бояре, старые тысяцкие и житьи. С ними  же  был  Олферий
Офонасов, зять Марфы.
   Церемониал подпортили  жалобщики,  Олфер  Гагин  с  товарищами  (впрочем,
первые жалобщики встречали Ивана еще на Волочне, вместе с Пенковым).
   Обиженный  Овином  Олфер  Гагин   не   желал   смириться   с   приговором
новгородского суда и сейчас решил, что с приездом  великого  князя  наступил
его час. Иван распорядился принять жалобы, хотя и поморщился: для жалобщиков
еще было не время, все они должны были  разом  явиться  на  Городец  слитною
внушительной толпой просителей по приезде великого князя. Так требовалось, и
так было задумано еще в Москве.
   Семнадцатого  во  Влукоме  встречи  были  особенно  торжественны.  Явился
Захария Овин с братом Кузьмою, с сыном Иваном, с зятем, Иваном Кузьминым,  и
прочие - вся плотницкая господа. Принимая плотничан, Иван Третий внимательно
изучал лица  представляющихся  ему  посадников.  С  особенным  вниманием  он
разглядывал  Захарию  Овина,  правильно  угадав  за  угодливостью   великого
боярина, без конца низившего глаза  и  сгибавшего  толстую  шею,  недюжинный
норов и ум. Иван Кузьмин казался проще и безобиднее. Этого ничего не  стоило
согнуть и заставить делать потребное ему, государю.
   За плотничанами явились пруссы: Офонас Груз с братьями и детьми, тысяцкие
и житьи. За ними новая толпа прусских  бояр  и  житьих,  во  главе  с  самим
Александром Самсоновым. За ним красавец Юрий, сын славной вдовы Настасьи,  и
Иван Есифов, сын Онфимьи Горошковой.
   Назавтра на следующем стану, в Рыдыне, на реке Холове, за девяносто верст
от Новгорода, великого князя встречали главы города, с иконами и  хоругвями.
Издали на белом  только  что  выпавшем  снегу  ярко  сверкали  золотые  ризы
духовенства. Собравшаяся толпа  криками,  пронзительными  голосами  дудок  и
бряцанием бубнов славила Московского государя. Архиепископ Феофил  на  улице
всенародно благословил Ивана Третьего, ради такого случая сошедшего с  коня.
Затем его приветствовали степенной  посадник  Василий  Онаньин  и  степенной
тысяцкий  Василий  Есипов,  а  также  новгородский  служилый  князь  Василий
Васильевич Шуйский. Затем Ивана благословляли архимандрит  Юрьева  монастыря
Феодосий, Хутынский игумен Нафанаил,  вяжицкий  Варлаам  и  прочие  духовные
лица. Затем ударили челом славляне, бояре  и  житьи.  Встречавшие  подносили
красное и белое вино, владыка - бочками, а прочие - каждый по меху.
   Великий князь дал обед новгородским боярам и духовенству, а после  обеда,
отпустив гостей, принял старост Славковой улицы  Ивана  Кузьмина  и  Трофима
Григорьева и старост  Никитиной  Григория  Киприянова  Арзубьева  и  Василия
Фомина. Старосты, предупрежденные наместником, поднесли Ивану Третьему бочку
вина, но не сразу поняли, чего от них хочет великий князь Московский. Лишь с
помощью бояр, выходивших  к  ним  на  говорку,  они  уразумели,  что  должны
представить князю великому писаную, составленную по всем правилам жалобу  на
разграбление улиц, с поименным перечислением нападавших.
   Возвращаясь домой, Иван Кузьмин трясся всем  телом.  Одно  дело  -  самим
поддаться князю, другое - выносить на княжий суд  свои  новгородские  обиды,
стать предателем города. За такое-то вот, в древности, и расточали и  топили
в Волхове, свергая с моста. Григорий Арзубьев задумался: что делать? Сердцем
он чуял, что не княжое то дело, а свое, новгородское, князю не подсудное. Но
как быть теперь, и он не  знал.  Двое  прочих  старост,  люди  маломочные  и
зависимые, согласились без спора и размышлений.  Григорий  Арзубьев  еще  не
ведал, что размышлять и ему уже не полагалось, что  даже  колебаний  в  этом
деле Иван не простит.
   Девятнадцатого на Мсте, за пятьдесят верст  от  города,  князя  встречали
неревские бояре и житьи, а также купеческие  старосты  Иваньского  вощинного
братства и  толпы  простого  народа,  умножавшиеся  по  мере  приближения  к
Новгороду. Двадцатого ноября в Плашкине, за двадцать пять верст  от  города,
Ивана Третьего встречали славенские посадники с Фомою Андреевичем Курятником
во главе. Двадцать первого Иван в виду  толп  народа,  вышедших  даже  и  за
несколько верст от Новгорода, прибыл на Городец.  Княжеский  терем  был  уже
готов  к  приезду,  покои  князя  вытоплены,   конюшни   прибраны,   сторожа
разоставлена.  Ратники  княжеских  дружин  неспешно   занимали   пригородные
монастыри, переправлялись через Волхов в Юрьев, Аркаж, Пантелеймоновский.
   Отряд вооруженных дворян остановился в Детинце, у  архиепископа.  К  утру
следующего дня город был уже плотно окружен московскими заставами и  отрезан
от своих волостей. Ратники не загораживали только что дорог, по которым  шли
обозы в Новгород, но и на дорогах всюду стояла сторожа и следила  за  каждым
проезжающим  возом,  за  каждым  пешим  путником.   Свободные   от   дозоров
располагались на постой,  разоставляли  лошадей,  громко  требовали  того  и
другого. Прокорм княжеской дружины входил  в  обязанности  Новгорода  и  был
обусловлен  церемониалом  встречи.  Зная   это,   ратники,   не   стесняясь,
прихватывали все, что попадало под руку из монастырского  добра.  Спорить  с
ними не смели.
   Прибыв на Городец, Иван отстоял обедню у Благовещения, после чего изволил
откушать.  Полуектов  со  Степаном  Брадатым,  сопровождавшие   князя,   уже
составили список встречавших, и на обеде Брадатый подал его государю.
   Тут были  поименованы  все  бояре,  посадники  и  тысяцкие,  и  житьи,  и
духовенство - опричь черного народу. Творение Брадатого, как и многие другие
его записки, должно было войти в состав государевых грамот и позднее попасть
в летописцы. Иван дал знак читать, сам же,  продолжая  вкушать,  внимательно
прослушивал перечни имен, отмечая заочно знакомых,  припоминая  и  тех,  кто
должен был быть, но кого не было. Впрочем, таковых почти не оказалось.
   Последним был назван "староста городищецкой, Ивашко Обакумов".
   Это был свой, с ним и в списках не церемонились. Новгородцы же пока еще и
в грамотах именовались, даже черные люди, Иванами, Трифонами и Петрами  (кто
и по батюшке величался), а не Ваньками, Тришками и Петьками,  как  то  давно
уже повелось на Москве.
   Иван молча выслушал отчет Брадатого, осведомился о старостах Славковой  и
Никитиной - готовы ли принести жалобу? Потребовал затем список нападавших на
Славкову с Никитиной и на  бояр  Полинарьиных.  Долго  вчитывался  в  имена,
шевеля губами,  вопросил:  почему  в  списке  нет  Ивана  Офонасова  Немира?
Выслушав, что он не  участвовал  в  нападении,  склонил  голову  и  отпустил
Брадатого, так ничего и не сказав. Потом принимал дворецкого  с  отчетом  по
дворцу, наместника; и  боярина  Федора  Давыдовича,  своего  воеводу,  коему
приказал еще усилить охрану Городца, но располагать  ратных  так,  чтобы  не
очень напоказ были. Тот понял с  полуслова  и  тут  же  отправился  наряжать
скрытые дозоры и засадные дружины из ближних дворян.
   Оставшись один, Иван долго глядел в мелкоплетеное  окошко  на  неясный  в
вечерних сумерках город. Глядел и молчал.
   За всем тем Иван был все время ровен, со  всеми  милостив  и  раз  только
выказал раздражение, когда владыка Феофил прислал к  дворецкому  и  конюшему
князя давать кормы своих молодших.  Оба  посланных,  как  неродовитые,  были
отосланы назад, и возы с кормом  тоже.  Феофил,  исправляя  оплошность,  сам
кинулся на Городец, нижайше звал великого князя откушать у него  хлеба-соли,
а  давать  кормы  послал  своего  наместника  Юрия  Репехова,  которому,  по
положению, даже и не пристало ведать кормами. Узнав о  почетном  назначении,
Иван смолчал, но на другой день милостиво принял Феофила у себя на  Городище
и кормил обедом, и опять был ровен.
   Это было двадцать второго ноября, в среду, на Введеньев  день.  На  обеде
присутствовали  и  князь  Василий  Шуйский,  и  степенной  посадник  Василий
Онаньин, и старые посадники и тысяцкие, и многие из великих бояр. В  тот  же
день Иван Третий приказал принять жалобщиков. На  Городец  прихлынули  толпы
просителей, чающих справедливости  от  великого  князя.  Какие-то  обиженные
Захарией  Овином  землевладельцы,  неправедно  облагаемые  поборами   купцы,
корельские просители, люди молодшие и  житьи,  потерпевшие  от  новгородских
позовников рушане, ремесленники, мужи и жонки, монахи и монахини, настоятели
и настоятельницы бедных монастырьков. Многих из них собрали и  направили  на
Городец старцы Троицкого монастыря на Клопске,  тщась  показать  всенародное
недовольство граждан судом новгородским. Были и вправду  обиженные  жестоко,
люди в глубоком горе, уже изверившиеся  во  всем,  для  коих  князь  великий
Московский был паче Бога - тем чудесником, который только один  может  своею
волею враз изменить и отменить  раздавившую  их  беду.  Одни  лезли  вперед,
поближе к крыльцу, на  которое  должен  был  выйти  Иван,  другие  толпились
посторонь, сжимая в руках трубочки берестяных грамоток со своими прошениями.
Многие примчались и  без  всяких  просьб,  просто  увидеть  великого  князя,
внушившего столько ужаса Новому Городу - в памяти всех живы  были  Шелонский
погром и грозные дни осады.
   Иван  вышел  к  жалобщикам  только  на  минуту,  показаться  и  выслушать
восторженный вопль толпы. Затем  он  удалился,  а  принимать  и  сортировать
просителей принялись младшие дьяки государева двора, руководимые Полуектовым
и Беклемишевым. С просителями пока только беседовали тут же, на  дворе,  еще
не принимая прошений, и  одним,  немногим,  назначали  явиться  к  государю,
других же отсылали к наместнику великого князя,  третьих  попросту  отсылали
прочь, веля обождать.
   Среди жалоб были и вовсе нелепые.  Так,  многие  жаловались  на  ратников
великого князя, чинящих насилия, и просили опасу от воев, грабивших товар  и
разорявших обозы по дорогам. Этих всех  отсылали  в  вечевую  избу,  к  суду
посадника,  понеже  постоем  и  продовольствованием  москвичей   ведали   не
княжеские, а новгородские дьяки и наместники, обязанные следить за порядком,
оберегая граждан и в то же время ничем не ущемляя  и  не  обижая  московских
гостей.
   Двадцать третьего ноября Иван Васильевич Третий явился в Новгород.
   День был ясный,  морозный.  Копыта  коней  звонко  ударяли  по  укатанной
твердой дороге, белой, с рыжими пятнами конской мочи, клочьями раструшенного
сена и катышками оледенелого навоза там и сям. Иван ехал верхом.  Стража  из
московских  дворян,  теснясь,  скакала  впереди  и   сзади   государя.   Его
сопровождали великокняжеские бояре и  окольничие.  Светило  солнце.  Звонили
колокола. Массы праздничного народа стояли по всей  дороге  от  Городища  до
градских ворот, теснились в улицах, приветственно кричали, махали платками и
шапками.
   У въездной башни и на воротах стояла княжеская стража.  Город,  куда  он,
наконец, впервые вступал, был, и правда, велик зело, пожалуй, больше  Москвы
и премного украшен каменным строением соборов и палат.  Терема  теснились  и
тянулись вверх, улицы были на диво ровны и чисты и  сплошь  мощены  древием.
Иван шагом ехал по Ильиной, мимо стойной плывущей церкви с крутыми  изломами
кровель  и  удивительной  соразмерностью  всех  частей  -   это   был   Спас
Преображения на Ильине. Ехал мимо Знаменской, мимо теремов и палат, за коими
вырастал, рядом с торговой площадью, целый  лес  больших  и  малых  каменных
храмов, среди коих его быстрый взгляд не сразу угадал  Никольский  собор  на
Ярославле дворище, на е г о дворище! Древнем, княжеском, беззаконно  занятым
в минувшие веки вечевою палатой.
   Вот оно какое! Вот как обстраивались князья Владимирова  дома!  Такою  же
должна быть Москва! Нет, еще краше! Здесь, в этом велелепии, уже не казались
столь дерзко  огромными  стены  Успенского  храма,  что  возводит  для  него
Аристотель.
   Запоминая все, и то и дело сопоставляя Новгород со своею  столицей,  Иван
въехал на Великий мост и невольно придержал коня. Город открылся  отсюда  во
всей красе своей, с  громадою  Детинца  прямо  перед  очами  и  позлащенными
верхами Софии над стеною, в скоплении башен и маковиц. Вот то, что  виделось
ему из древних летописей, вставало из глуби времен. Вот она  въяве  пышность
кесарей! Ему говорили об этом, называли поименно монастыри и храмы. Он  знал
- и не знал, не ведал доднесь. Не мог представить себе. Он  даже  где-то,  в
самой глубине души, на миг удивился своей победе. Нахмурясь, он резко рванул
повода.  Этот  город  вызывал  в  нем  зависть  и  будил  чувства  недобрые.
Воспринимавший красоту более  всего  как  богатство,  Иван  Третий  ревновал
сейчас к богатству Новгорода, к гордо поднятым главам и куполам,  богатству,
непристойному уже потому, что оно не принадлежало казне великокняжеской.
   Феофил, согласно указанию самого Ивана, ожидал его в воротах  Детинца,  в
праздничных  ризах  и  с  крестом,  во  главе  всего  собора   новгородского
духовенства, от юрьевского архимандрита до священников и дьяконов софийских.
Сзади теснились избранные  горожане,  бояре  и  житьи.  С  пением  процессия
встретила великого князя. Феофил благословил спешившегося Ивана.
   Его проводили в собор святой Софии, премудрости божией, и  опять  он  был
оглу