солнцем
начинали  раскисать  и  проваливаться   снежные   дороги,   но   ночью   еще
подмораживало, и с утра кони весело бежали по твердому подстылому насту.
   Перед  самым  городом  Назария  охватил  страх:  сумеет  ли  он  добиться
разговора с глазу на глаз с великим князем?
   Москва  была  почти  вся  деревянная,  и  терема  проще   и   приземистей
новгородских. Грязь и вода стояли озерами на скрещениях улиц, которые тут не
очень-то чистили, а то и совсем не чистили, не то что в Новгороде.
   Видимо, и мостовых, подобных новгородским, почти не знала Москва. Назарий
невольно сравнивал столицу Ивана Третьего,  в  которую  приехал  впервые,  с
Новгородом, Псковом и виденными им немецкими  городами.  Москва  перед  ними
всеми выглядела большою деревней.
   Крепостные башни Кремля  огибали  холм,  густо  застроенный,  в  середине
которого вздымалась почти готовая  громада  Успенского  собора.  И  то,  что
приглашен мастер из Италии, казалось радостной приметой Назарию: Иван должен
понять мысль, созвучную учениям далеких фряжских философов.
   Послов остановили в посольском доме  в  самом  Кремле.  Иван  явно  хотел
придать посольству Захара с Назарием то значение и вес, коего оно отнюдь  не
имело. Послов посетили думные бояра великого князя, им  был  устроен  полный
посольский прием, как и послам держав нарочитых. Перед самим Иваном Третьим,
в большой палате в терему великокняжеском, в присутствии бояр,  окольничьих,
детей боярских и дьяков двора должны были  произнести  они  уставные  слова:
"...бьем  челом  господину  и  государю  нашему",  слова,  отдающие  Великий
Новгород в руку Московского князя.
   Иван Третий неподвижно сидел на престоле, выпрямившись и вперив в  послов
свой огненный, пронзающий взор.
   - Наконец-то!
   Боярин, стоявший справа от престола, важно ответствовал дьяку Захарии:
   - Великий князь и государь Московский  сам  пошлет  послов  отчине  своей
государевой Великому Новгороду, указать, как ему, государю, служить,  и  как
перед ним отвечивать, и как государевы суд и волю править надлежит.
   Неужели все?! Назарий выступил вперед и звенящим голосом принес  государю
Московскому просьбу принять его опричь посольства и выслушать.
   Иван с удивлением глядел на дерзкого новгородца, не наученного, как и все
они, знать свое место. Таковое обращение не через бояр, а прямо  к  государю
на торжественном приеме  было  дерзостью  неслыханной.  Впрочем...  Он  едва
заметно кивнул, и прежний боярин ответил  от  имени  государя,  что  Назария
примет дьяк  Степан  Брадатый,  и  о  том,  что  государю  узнать  надлежит,
выслушает и государю великому доложит. Послам же пребыть в посольском  дому,
ожидаючи повеления государева.
   Прием  окончился.  Началось  томительное  ожидание,   московская   долгая
проволочка, захлестнувшая Назария. На вопрос,  когда  его  примет  Брадатый,
было  отвечено  ни  да  ни  нет  и  вновь  велено  ждать.  Назарий   выходил
рассматривать Кремль, подолгу взирал на хитрые  подъемные  вороты  и  скорую
работу фряжского мастера Аристотеля, бродил по торгу и томился неведеньем.
   Степан Брадатый принял Назария  лишь  через  полторы  недели.  Готовилось
посольство в Новгород, было не до него, да и место указать надобно  было.  И
вот, наконец, Назар предстал перед всесильным государевым  дьяком,  зловещая
слава которого как убийцы Дмитрия Шемяки хорошо была известна в Новгороде.
   Брадатого он увидал впервые и приглядывался к нему с невольным недоверием
всякого новгородца.
   Волосы отливают серебром, будто паутиной покрыты сединою, платье  темного
дорогого сукна, все чисто, приглаженные волосы на взлысой голове, приглажены
усы и борода, глаза остро просверкивают, когда поднимает  брови,  все  время
сдерживает себя. Куда как основателен. Муж  благ!  Курочку  с  ядом  Дмитрию
Юрьевичу подложил. Не сам, через боярина Дмитриева, через повара...  Курочку
с  ядом!  Еще,  поди,  от  писания  слово  прибавил,  что-нибудь:   "Господь
наказует..." Сколько? Более двадцати лет прошло,  не  помнит  сам,  поди!  А
повар тот в схиму постригся и то место себе найти не мог, так и скитался  из
пустыни в пустынь... Назарий поймал острый, настороженный взгляд  Брадатого:
"Ой, помнит! Верно, сам себе пределы  поставил,  думать  до  сих  пор  и  не
далее". Назарий поставил себя на место Брадатого и ощутил невольный озноб.
   Брадатый с важностью, единым наклонением головы, дал понять, что слушает.
   Подвойский, волнуясь, изложил свои мысли о единстве Руси.
   -  Государю  Московскому,  -  возразил  Брадатый,  -  и  так   единая   и
нераздельная власть, яко государю всея Руси, вручена от Бога в его вотчинах.
   - Но Смоленск, Киев, Волынь - весь язык русский, что под Литвою и  уграми
ныне?
   - Этого я не знаю, -  устранился  Брадатый.  -  Доложу,  но  восхощет  ли
говорить с тобою, как и когда, примет, и примет ли - решит сам государь.
   Приходилось ждать. Возвращаться в Новгород сейчас они все равно не могли.
Назарий начал ощущать, что история вновь идет без его участия и наставлений,
по своему неведомому пути.

***

   Послы великого князя прибыли в  Новгород  в  мае.  Весть  о  новгородском
посольстве, провозгласившем Ивана Третьего государем  Новгороду,  изложенная
на Совете господ, для большинства явилась неожиданностью и возмутила многих.
Волнение началось и в городе. Собиралось вече. Как и  предвидел  Феофилат  и
подозревал Овин, массу житьих устрашило и возмутило  предположение  отдаться
Москве, тем паче что посольство было отправлено в Москву  без  их  ведома  и
согласия. Ефим Ревшин и Окинф Толстой с Романом  подняли  житьих  Неревского
конца. Вновь ожил терем Борецкой. Откуда-то просочилась  весть,  что  король
Казимир по-прежнему предлагает защиту  Новгороду.  Житьи  всех  пяти  концов
пересылались  между   собою,   накануне   вечевого   собрания   сговариваясь
противустать воле Москвы.
   Но и это была лишь рябь,  лишь  гребешки  на  поверхности,  и,  возможно,
возмущение житьих прошло бы, не вылившись ни во что серьезное,  когда  вдруг
поднялось то, чего никто не ожидал, ибо забылась за столетие народная  гроза
вечевая, лишь слабыми отблесками вскипавшая  полвека  назад  и  совсем  было
утихшая в последние годы.
   Веками складывавшийся вечевой строй новгородский заключался не в том, что
от разу к разу собирался на площади у Никольского собора народ  и  утверждал
важнейшие  государственные  решения,  уже  подготовленные  и  написанные  на
харатьях господами большого Совета. Кабы только так осуществлялась  народная
власть, давно бы ее уничтожили, не князья, так сами бояра новгородские.
   Но вечевой строй  пронизывал  сверху  донизу  всю  организацию  городской
жизни. Торговля и ремесло, суд и школа, дела церковные и мирские - все  было
связано с вечевыми порядками и все подчинялось им. Да, хоть и позабрали себе
бояра власть и земли, хоть и росли налоги,  беднели  граждане,  и  все  туже
затягивалась та петля, все реже вече городское  вступалось  за  горожан,  но
лишиться этого права, потерять само вечевое устройство  свое,  черный  народ
Великого Новгорода еще и помыслить не мог. И океан всколыхнулся.
   На улицах стояли кучки мужиков-ремесленников, угрюмо обсуждавших нежданно
свалившуюся беду.
   - У меня товар в братчинной складке, ето как - лишитьце придет?
   Самому торг вести -  не  замочь,  а  иваньским  толстосумам  кланятьце  -
вконечь разорят!
   - Товар-то что, с товаром погоди...
   - А и неча годить! Прав Ероха! Пока вечевые порядки стоят, да  кончански,
да уличански купчи с общинным товаром по Студеному морю ходят, пото и  живы!
Ты с пудом каким воска аль бо с десятком ножей куды сунесси?
   Только в уличанское братство свое! Тамо сдал, пай дали, будь в спокое! Уж
выборны свои, выверят и сохранят! Опеть:  малых  письму  да  чтению  обучают
задаром, на вечные деньги, ето тебе ничто? А у меня семеро!  Прикрыли  вече,
куды я с ними? Неучены дак!
   - Смердов от города отобьют, как во  Пскове  князь  Ярослав  деял!  Улицы
мостить, стены чинить, иное что - сами не заможем!
   - А земля кончанская, общинная? Без веча ее и задаром бояра заберут!
   Уж и коровенку не выгнать станет, совсем зубы на полицу клади!
   - Мне, коли кончански покосы отберут, пропасти  совсем.  Сенов  не  будет
своих, у боярина-то хрен купишь, а я-ить извозом живу!
   - Мы нонеча, в нашем  братствии,  кожевенном,  весь  товар  купцам  через
уличанский совет продавать  постановили.  Дак  и  легше  стало!  Поодинке-то
загрызут!
   - Московский князь наводку запретил, бояр окоротил, думали - черным людям
легче станет, а он теперича вота что творит!
   - Ни тебе братчин, ни тебе чего...
   - Не горюй, Фома, пиво пить и опосле заможем, было бы на что, а вот такое
скажи: погорела улица, кто, кроме веча, поможет? Не ровен час, умри,  родных
коли нет, сирот кто  поддержит?  Уличанский  совет  и  на  обзаведение  даст
мастеру, коли начинаешь дело! Ватаги там, дружины ли  мастеров  соберутце  в
отъезд - опеть через братство свое, по вечевым обычаям. Тут тебе  и  суд,  и
власть, и защита! Вечем и старшого выберут, вечем и снимут, коли не по  люби
придет!
   - Попов на вече ставим, чего больше!
   - Да, удружили нам господа посадники!
   Прохожих и проезжих бояр еще не  задевали,  но  сторонились  и  окидывали
недобрым оком.
   Совет господ при архиепископе для ответа  московским  послам  должен  был
собраться в субботу, а в четверг, за день до Совета, уже ударили  в  било  в
Гончарском конце.
   Иван, зять Конона, ничего не  знал  еще,  идучи  из  загородья,  но  едва
миновал ворота и Лукину улицу, понял, что не пройти.  Валом  валили  встречу
мужики. Кто-то бросился к нему из толпы - оказалось, Потанька, скоморох.
   - Иванко! - радостно воскликнул тот, хватая Ивана  за  плечи.  -  Я  тебе
издали узнал! - Вдруг стиснул в объятиях:
   - Живой, черт, бродишь! Слыхал, что дом продал? Где нонь? Куда  пошел-то?
А, бросай все! Не до того! Что деитце, не  знашь?!  Бояра  москвичам  решили
поддатьце. Собираем наших, вали со мной!
   Обнявшись и потискивая Ивана за плечи,  Потанька  волок  его  за  толпой,
приговаривая:
   - Эх! Почто не ушел тогда!  Продали-ить  нас!  Ну,  сквитаимсе  теперича,
сколь  веревочку  не  вить,  а  кончику  быть!  Кривого   знашь?   Кожемяку,
седельника? Ну! Староста  седельников  теперь!  Неистовый  мужик!  С  твоего
окрестило - глаз на Шелони выбило ему!
   Мужики толпились в притворе и на паперти, запрудили весь церковный  двор.
Кто-то все еще бил в било. Высоким голосом с паперти выкрикнули.
   Мужики притиснулись. Тише! Настала тишина. Четче раздавались слова одного
из старост с церковного крыльца.
   - ...На государство прошать князя Ивана! Захар  ездил,  дьяк  вечевой,  и
Назар, подвойский. Баяли, от веча их посылали!
   - Кто посылал?
   - Веча не было!
   Разом взорвалась толпа. Выскочил Кривой.
   - За нашими спинами решают, не дадим! Мужики! Платили досыти и так!
   Головы клали! За кровь  нашу!  -  он  потряс  кулаком,  свирепо  вращался
единственный, широко разверстый глаз, дергалось лицо.
   - В Детинец!
   Толпа повалила к Детинцу, сливаясь с новыми толпами из соседних улиц.
   Шли густо, плечо в плечо, многие обнявшись, как Потанька с Иваном, кто-то
уже вздымал острие рогатины.
   То же творилось по всему городу. Часто стал бить колокол. Самозваные веча
объявлялись во всех концах. Хмуро стояли, опустив тяжелые  руки,  поденщики,
возчики, строгали, опонники, шерстобиты, матерые мужики-мастера и безбородые
парни-подмастерья. Житьи тоже  мешались  в  общей  куче.  Толпа  уравнивала.
Измазанный кожевник, пихнув житьего, примолвил:
   - Гляди, не помять бы портов тебе тута!
   Тот сердито оглянулся на кожевника:
   - Себя не помни! Не до платья, коль головы кладем! - и  решительно  полез
вперед, обдирая дорогой зипун.
   На Чудинцевой черный народ ворвался  во  двор  к  Самсоновым.  Александр,
распояской, окруженный мужиками, кричал:
   - Не ведаю! Не посылывали! - Рванув рубаху, поднял серебряный крест:
   - Братия! Вам крест целую! Не знал и не ведал!
   Его бросили, устремившись в другие боярские терема. Новая толпа  ломилась
в ворота к Феофилату.
   В Неревском конце собрались сразу три веча: у Козьмы и Дамиана, у  Николы
и у Петра и Павла в Кожевниках. Кузнецы вломились в дом к Коробу.
   Яков с крыльца клялся, что и он ничего не знал. Неревских  собирал  Аврам
Ладожанин, староста братства оружейников.  Было  тихо,  когда  он,  высокий,
суровый, говорил с помоста о праве народном. Только глухой  топот  шагов  не
смолкал, подходили все новые и новые.
   Борецкая, одна из всех великих бояр, сама пошла на мужицкое вече.
   Несколько слуг прихваченных Марфой с собой, прокладывали дорогу боярыне.
   На нее оглядывались недоуменно. Кто и узнавал, охал - Марфа Исаковна!
   Сама!
   - Пропустите! - говорила Марфа негромко, но твердо, пробираясь к помосту.
   Поднялась, стала, оглядев хмурые злые лица  мужиков-мастеров:  бронников,
копейщиков, щитников, ножевников,  секирников.  Ей  любо  было  видеть  силу
новгородскую. Еще не зная, что скажет, чуя лишь, что, что бы  ни  сказала  -
скажется, Борецкая начала говорить. Пригодились и речи Василья Степаныча,  и
летописи, читанные долгими вечерами. Говорила  не  просто  о  древней  славе
Новгорода, о величии, гордости и святынях говорила о праве народа, их праве,
сказанном в преданиях летописных. О  щитниках,  смещавших  архиепископов,  о
серебряниках, руководивших ратями,  о  всех  ремесленниках,  отличившихся  в
древних боях за Новгород. И называла годы, когда что было,  где  записано  о
том. Как-то поняла, почуяла, что этого им не хватало сейчас  -  уверенности,
от веков идущей, в праве своем.
   И где-то враз пропало отчужденье, придвинулись мужицкие лица, закричал  в
толпе кто-то злой, всколыхнулись обиды.
   - Кровью плачено!
   - И моей кровью!
   На весы сегодняшнего дня бросила жизни сыновей, Дмитрия с Федором. И  уже
было все свое, обчее,  и  ругань,  и  сжатые  кулаки,  и  обвинения,  но  не
молчанье, не чужие сторонние  взгляды.  Уже  смело  говорили  ей  в  очи,  и
отвечала, себя не щадя.
   - А король Казимир?!
   Борецкая поведала, чего многие  из  них  не  слышали,  каков  был  ряд  с
королем, и о православном князе-наместнике, и о  запрете  строить  латынские
ропаты, и о бегстве шелонском сказала, не пожалев ни их, ни бояр.
   - А, вас разберешь! Кумитесь друг с другом!
   - Тебе бы ране нать с нами говорить, Марфа!
   - Ты с нами водись, а не с Захарием, не с Филатом твоим!
   - Мне Захария враг!
   - Знаем! А чуть что - вместях!
   - Меня, как и вас, в господский Совет не зовут!
   Не льстила, не роняла себя, не клялась в верности - верили.
   Потом различила в толпе глаза Окинфа Толстого. Подошел, как кончилось:
   - А я с молодцами кинулся, думал съедят тебя, зол народ, ан слушают!
   - Новгород, Окинф, Борецкую не  съест!  -  ответила  она  вдруг  прежним,
переливчатым голосом.
   В эти дни Борецкую и стали называть Марфой-посадницей.
   В пятницу уже  с  утра  грозно  гудел  весь  город.  Черные  люди  начали
организовываться.  Вместо  стихийных  вчерашних  сходок   появились   отряды
горожан.  С  быстротою,  свидетельствующей  о  вековых  навыках,  собирались
выборные, создавался Совет, опрашивались уличане, и уже сторожа,  наряженная
от ремесленных братств, занимала ворота, уже гонцы  поскакали  в  Русу  и  в
прочие пригороды подымать и там  черных  людей.  И  когда  в  субботу  члены
государственного Совета господ, один по одному, стали  собираться  в  палаты
архиепископа, Детинец уже был  занят  отрядами  горожан.  Перед  часозвонной
башней, у входа в Грановитую палату и на дворе, оттеснив владычную  сторожу,
стояли ремесленники, многие с оружием, стояли ровными  рядами,  без  шума  и
толкотни, старшие обходили строй, соблюдая порядок, и это было страшнее, чем
бунтующее море народное, что прихлынет и тут же отхлынет или  враз  повернет
на другое. Строго ждали, без слова давали  дорогу.  Недвижно  горели  лезвия
рогатин и острия копий над головами дружин.
   Это был Новгород прежний,  грозный,  позабытый  было  господами  боярами,
позабытый, да чуть ли и вовсе не похороненный под шумок кончанской грызни.
   Когда все господа посадники и тысяцкие уже были на местах,  в  Грановитую
палату зашли трое старост во главе с Аврамом Ладожанином, сурово поклонились
и молвили только одно, что город ждет ответа,  после  чего  тотчас  покинули
палату.
   Совет господ единогласно отрекся от челобитья  о  государстве,  клятвенно
заявив московским боярам, что никто знать не знал про  поездку  новгородских
выборных. Получалось, что дьяк Захар и Назарий самовольно поехали на Москву.
Такого, конечно, быть не могло, и это тоже  все  понимали.  Ночью  город  не
спал. Наутро объявлено было городское вече на Ярославовом дворе, на  которое
велено было собраться всем выборным от  черных  людей,  от  концов,  улиц  и
братств ремесленных.  К  ответу  призвали  Овиновых  и  Василья  Никифорова,
воеводу, ездивших на суд в Москву.
   Толпа  заполонила  торг  и  прилегавшие   улицы.   Московские   посланцы,
пробираясь верхами через толпу к вечевой избе, с тревогою видели у многих за
кушаками сзади заткнутые топоры. Федор  Давыдович,  хоть  и  не  был  робок,
подзадумался: выберется ли живым из Новгорода?
   С вечевой ступени послы говорили то же, что и в Совете господ, передавая,
как было велено, слова великого князя Новгороду. Им не дали кончить.
   - Долой!
   Ропот прокатывался волнами по площади.
   - Кто посылывал?
   - Василья Микифорова сюды!
   - Захарию, Захарию!
   Овин стал на ступенях, озирая море голов. Сейчас от  его  сметки  зависит
все - или жизнь, или смерть. (Кузьма - тот распластался в сенях вечевой избы
по стене, скулил, не чая, как и выйти наружу.) - Народ! Мужи  новогородские!
- сказал Овин громко. Его слушали.
   ("Теперь не теряться! - Он вспомнил понурый затылок  Пенкова.  -  Поделом
ему!") - Василий Никифоров, воевода наш, зачем ездил  к  великому  князю  на
Москву?! Меня прошаете, я отвечу! На суд,  по  Олфера  Гагина  слову!  А  он
почто? Кто послов волен посылывать, боярин али воевода городской?!
   Захария угадал - и властный голос, и вопросительный тон подействовали. Он
не утверждал,  не  предавал  Пенкова,  и  не  отпирался  сам,  как  бы  стал
отпираться виноватый. И на поднявшийся гул голосов:
   - А ты сам скажи!
   - Василья! Василья к ответу!
   Захария чуть отступил, давая место воеводе, и Василий Никифоров, бледный,
вышел на вечевое крыльцо. Захар еще попятился, из-за спины Пенкова показывая
на него руками.
   - Василья, Василья! - ревела толпа.
   - Тише!
   Как-то враз наступило безмолвие. И в страшной тишине Овин произнес:
   - Скажи, Никифорыч, Богом святым правду: целовал ты крест в службу  князю
великому?
   Соврать бы Василию, но он лишь оглянулся потерянно, страшное:
   "Знают!" мелькнуло в голове, спутав все мысли. Забыв спросить Овина о том
же самом, он повернулся к толпе, и бледность и  растерянность  сказали  всем
все прежде, чем он раскрыл рот. Уже кричали Пенкову:
   - Переветник! Был ты у великого князя, а целовал ему крест на нас!
   Срывая голос. Василий пытался перекричать толпу, объясняя:
   - Целовал я крест великому князю на том, что мне служить ему правдою... И
добра! Добра мне хотети ему! А не на государя своего Великий Новгород, ни на
вас, на свою господу и братию... Братья!
   Никифоров кричал, уже не в  силах  перекричать  толпу.  Голос  его  жалко
сорвался, бессильный, и потонул в остервенелом реве.
   - Шкуру спасал!
   - Шухно!
   - Падло!
   - А мы?!
   - Преже откупались серебром, теперя головами нашими!
   - Полно баять, тащи его!
   Струями пробиваясь сквозь толпу, лезли озверелые горожане, доставая из-за
поясов топоры.  Овин,  расширенными  глазами  усмотрев  ринувшихся  мужиков,
нырнул спиною в дверь вечевой избы, захлопнул ее за собою,  схватил  Кузьму,
по-прежн