опа спрашивать! Посмотрел еще раз  полотно:
в самом деле хорошо, голландского не хуже. Решил - надо будет его  оставить,
пусть работает по-прежнему. А волость подарить матери, свое  будет  полотно.
Наклоном головы он дал знак, мастера увели. Из дальнейших  слов  московского
дворянина Демид понял, что его помиловали и что из Демида он  превратился  в
Демитку.
   Новгород продолжал разбегаться. Уехали заморские купцы.  Их  хотели  было
задержать, но в конце концов решили, что держать не стоит,  помощи  от  того
никакой, только хлеб будут есть. Уехали, еще прежде, низовские гости.
   Многие новгородские купцы тоже пережидали грозу в чужих городах.
   Вскоре после отъезда Тучина, отъезда, бросившего тень на  весь  Неревский
конец,  бежал,  возмутив  соратников,  Иван  Кузьмин,  зять  Захарии  Овина.
Кузьмин, опасавшийся казни государевой, устремился в Литву, под  королевскую
защиту. Жалкий слепец, так и не понявший, что нужен Казимиру не  он,  а  его
земли и что безземельных панов, жаждущих  получить  села  с  крестьянами,  у
короля Казимира и так некуда девать, и скорее бы им были розданы  (повернись
иначе историческая судьба) земли Великого Новгорода, а не ему даны земельные
владения в Литве, не ему и не  ему  подобным  отломышам  от  дерева  родины!
Четыре года спустя опустившийся, растерявший слуг, он воротится в Новгород в
тщетной надежде прожить тихо, и будет в свою  очередь  схвачен  наместниками
великого князя Московского.
   Иные из новгородских бояр и житьих пробирались в деревни, таились, ожидая
судьбы. Кто же оставался, сидели  по  домам,  не  разъезжали  по  городу  на
дорогих конях. Новгород построжел, виднее стал черный народ  на  улицах,  не
перед кем стало вжиматься в тын, пропуская гордо скачущих всадников.
   Уже в середине ноября,  когда  московские  рати  угрожающе  приблизились,
уехал тайком сын  казненного  воеводы  Никифорова,  Иван  Пенков  с  сестрою
Ириной, подругой Олены Борецкой. Со дня гибели отца Иван жил  в  непрерывном
страхе и наконец не выдержал. С опасением ехал он и к великому князю.
   Грядущее действительно не принесло ему добра. Ирина же, задумчиво и жадно
выглядывавшая из возка, ехала легко, радостно. Перед  нею,  еще  незнакомая,
брезжила новая судьба. Ей суждено было выйти замуж за  знатного  московского
боярина, и хоть она не знала еще о том и о женихах не думала - но все в  ней
устремлялось к неведомому, и все ободряло ее:  и  веселый  снег,  что  бойко
укрывал промерзшую землю, и ожидание встречи  с  московскими  вельможами,  и
молодость, пора дерзости, пора надежд.
   Пенковы встретили московское войско девятнадцатого ноября в Палинах.
   В тот же день Иван Третий урядил полки и отпустил воевод  передовой  рати
под Новгород.
   Двадцать третьего ноября в Сытине  Иван  наконец-то  принял  новгородских
послов во главе с владыкою Феофилом.
   С архиепископом пришли Яков Короб от неревлян, Феофилат Захарьин  и  Лука
Федоров от пруссов, Яков Федоров от Плотницкого конца и Лука  Полинарьин  от
Славенского. С ними пятеро житьих:  Александр  Клементьев,  Ефим  Медведнов,
Григорий Киприянов Арзубьев, Филипп Килский и Яков Царевищев, купец.
   Ударили морозы. Снег скрипел под копытами и полозьями саней. В одну тихую
ночь разом стал Ильмень, и день ото дня лед на озере крепчал.
   Жарко топилась печь в горнице большого приема. Горели свечи.
   Государевы бояре сидели на лавках, Иван  -  в  кресле,  посредине.  Послы
стояли тесной кучкой перед ним. Феофил начал говорить:
   - Господине, государь, князь  великий,  Иван  Васильевич  всея  Руси!  Я,
господине, богомолец твой, и архимандриты и игумены и  все  священницы  всех
седьми соборов Великого Новгорода тебе, своему великому князю, челом бьют!
   Голос Феофила слегка дрожал. В горнице от  многолюдства  и  тесноты  было
душно. Иван смотрел на послов со спокойным любопытством:  город  был  в  его
власти. Почти в его власти. Он ждал. Феофил продолжал говорить:
   - Что еси, господине, государь,  князь  великий,  положил  гнев  свой  на
отчину свою, на Великий Новгород! Меч твой  и  огнь  ходит  по  новгородской
земли, и кровь крестьянская льется! Смилуйся, государь, над  своею  отчиною,
меч уйми и огнь утоли, кровь бы крестьянская не лилася, господине  государь,
помилуй! И я, господине, богомолец твой, с архимандриты, и с игумены,  и  со
всеми священники седьмью соборов тебе, своему государю, великому  князю,  со
слезами челом бьем!
   Он замолк, и тут же за стеной  жалобно  замычала  корова.  Где-то  топали
кони. И потому, что на сотнях верст горели новгородские деревни, от уставных
слов архиепископа веяло горем и безысходностью. Далее Феофил вновь просил за
поиманных полтора года назад пятерых великих бояр.
   После  него  выступили  бояре  и  житьи.  Говорил  Яков  Короб  от  имени
степенного посадника Фомы Андреича, степенного тысяцкого Василья  Максимова,
бояр, купцов, житьих и черного народа и  всего  Великого  Новгорода,  "мужей
вольных". Иван  чуть  повел  бровью,  услышав  это,  набившее  ему  оскомину
прозывание. Вот они, мужи вольные, с мольбою пришли! Нет, он не  усмехнулся,
он слушал. Яков Короб повторил  то  же,  что  Феофил,  просил  унять  меч  и
отпустить  поиманных  прежде.  Следующим  выступил  Лука   Федоров,   просил
пожаловать, велеть поговорить им  с  его  боярами.  Иван  согласно  наклонил
голову. На этом торжественная часть переговоров окончилась.  Иван  пригласил
послов отобедать у него.
   Наутро послы побывали у Андрея-меньшого с поминками, просили  заступиться
и помочь в переговорах. Затем вновь просили великого князя, чтобы пожаловал,
"велел с бояры поговорити".
   Иван Третий выслал на говорку князя Ивана Юрьевича  и  Василья  с  Иваном
Борисовичей. Дальнейшие переговоры велись через этих  бояр.  Послы  и  бояре
государевы сидели в горнице напротив друг друга и говорили по очереди.
   Яков Короб вновь попросил нелюбие отложить и меч унять. Феофилат попросил
выпустить пятерых бояр великих, что  томились  в  заключении.  Лука  Федоров
предложил, чтобы Иван Третий ездил на четвертый  год  в  Новгород,  имал  по
тысяче рублев, суд же судил  бы  наместник  вместе  с  посадником,  оставляя
решение спорных дел на волю князя, заодно он попросил, чтобы не было  позвов
в Москву. Яков Федоров просил наместника не  вступаться  в  суды  посадника.
Житьи принесли жалобу  на  мукобрян,  черноборцев  великого  князя,  которые
творят самоуправства, не отвечая по суду посадническому. Яков Короб заключил
перечень жалоб осторожным  согласием  на  иные  требования  великого  князя:
"Чтобы государь пожаловал, указал своей  отчине,  как  ему  Бог  положит  на
сердце отчину свою жаловати, и отчина его своему государю челом бьют, в  чем
им будет мочно быти".
   Последнее значило, что и на иные требования  великокняжеские,  касательно
земель, окупа и прочего, Новгород готов согласиться. Это было  много,  очень
много, но меньше того, что Иван хотел и мог получить  теперь,  а  он  теперь
хотел получить все.
   В тот же день Иван, ничего не отвечая послам, послал своих воевод  занять
Городище и пригородные монастыри.
   Озеро уже стало прочно. Накануне Холмский сам разведывал лед. Когда гонцы
домчались от Сытина до Бронниц, темнело. Тотчас началось согласное шевеление
конных ратей. В быстро сгущавшихся  сумерках  промаячило  обмороженное  лицо
Данилы Холмского. Он сутки не слезал с коня  и  сейчас  прискакал  встретить
гонца с давно ожидаемым приказом. Переговорив с Ряполовским, он  поскакал  в
чело своих ратей. Холмский боялся, что  новгородцы  опередят  его  и  сожгут
монастыри под носом у московских войск.
   Но новгородцы медлили. Их  разъезды  жались  к  стенам  города.  Даже  на
Городище не было их  ратей.  Московские  всадники  невозбранно  тянулись  по
заранее проложенным тропинкам, сквозь  перелески,  подымаясь  на  взгорки  и
ныряя в ложбины замерзших ручьев и рек. Шли тихо.  Слышались  только  редкий
звяк, сдержанное ржанье коней в темноте да хруст мнущегося снега. Из  кустов
вывертывались молчаливые издрогшие на морозе сторожи, указывали путь.
   Полки, что должны были идти к Юрьеву, выходили к берегу Ильменя.
   Вдали чуть посвечивали редкие огоньки  левобережья.  Из  тьмы  вывернулся
монашек, как оказалось, из братии  Клопского  монастыря.  Нарочито  поджидал
ратных. Монашка привели к Ряполовскому.  Боярин  недоверчиво  поглядывал  на
оснеженную серо-синюю равнину с  дымящимися  разводьями  у  берега.  Ратники
рубили хворост, кидали в черную воду, мостили гать до твердого льда.
   - Мы тута рыбу ловим по льду  кажный  год!  -  успокоил  монашек.  -  Там
крепко, коням мочно пройти!
   Лошади фыркали, осторожно ступая в ледяную воду. Ночь  туманилась  инеем.
Справа, вдали, посвечивали новгородские огни.  Ледяная  равнина  тянулась  и
тянулась.  Медленно  приближался  черный  лес.  Правее  показались   смутные
очертания ограды  и  церковных  глав  Перыня.  Тут  тоже,  видимо,  не  было
новгородской сторожи или спала оплошкой. Когда выбрались на  берег,  монашек
сполз с коня и растворился в темноте. Передовые отряды тотчас, минуя Перынь,
ушли к Юрьеву. Далекий звук долетел с той стороны. Теперь скорей! В  темноте
- громкий стук в ворота. Хриплое, спросонь:
   - Свои? Чужие?!
   - Отворяй!
   Всадники с седел  карабкаются  на  ограду.  Хруст  и  царапанье,  дыхание
человеческое и конское. Скрип  ворот.  Отшвырнув  привратника  грудью  коня,
врываются во двор, кто-то кричит, кого-то волочат от  колокольни,  прыгая  с
коней, разбегаются по покоям москвичи. Вдали, на той стороне, возникло пламя
пожара. Взметываясь, рассыпаясь  искрами,  выбиваясь  из-за  кровель,  пламя
сникало и вспыхивало, и тогда казалось, что разгорится,  но  вот  оно  стало
ниже, ниже, видимо, ратники тушили огонь. Где-то почасту бил колокол.  Пламя
сникло, пожар уняли.
   В ночь с понедельника на вторник все монастыри в окологородьи были заняты
великокняжескою ратью. Во вторник, двадцать пятого ноября, получив донесения
воевод, великий князь приказал своим боярам дать ответ новгородским послам.
   Опять сидели друг против друга князь Иван Юрьевич  с  Василием  и  Иваном
Борисовичами и новгородские  послы.  Говорили  по  очереди,  начал  от  лица
великого князя Иван Юрьевич:
   - Князь великий, Иван Васильевич, всея Руси, тебе, своему  богомольцу,  и
посадникам и житьим  тако  отвечает:  что  еси,  наш  богомолец,  да  и  вы,
посадники, и житьи били челом  великому  князю  от  нашей  отчины,  Великого
Новгорода, о том, что мы, великие князи, гнев свой положили на свою  отчину,
на Новгород.
   Иван Юрьевич умолк значительно. За ним начал Василий Борисович:
   - Князь великий глаголет тебе, своему богомольцу, владыке и посадникам  и
житьим, и всем, что с тобою здесь: ведаете  сами,  что  посылали  к  нам,  к
великим князем от отчины нашей, от  Великого  Новгорода,  от  всего,  послов
своих Назара подвойского и  Захара,  дьяка  вечного,  назвали  нас,  великих
князей, себе государем. И  мы,  великие  князья,  по  вашей  присылке  и  по
челобитью вашему послали к тебе, владыке,  и  к  отчине  своей,  к  Великому
Новгороду, бояр своих, Федора Давыдовича  да  Ивана  и  Семена  Борисовичей,
велели им вопросить тебя, своего богомольца, и свою отчину, Новгород: какова
хотите  нашего  государства,  великих  князей,  на  отчине  нашей,   Великом
Новгороде? И вы того от нас заперлися, а к нам, сказывали,  послов  своих  о
том не посылывали, а возложили на нас, на великих князей, хулу, сказав,  что
то мы сами над вами, над своею отчиною, насилие учиняем.  И  не  только  эту
ложь положили на нас, своих государей, но много и иных неисправлений ваших к
нам, к великим князьям, и  нечестья  много  чинится  от  вас,  и  мы  о  том
поудержалися, ожидая вашего к нам обращения, а вы и впредь еще  лукавейше  к
нам явились, и за то уже не возмогли мы теперь более, и злобу свою и  приход
ратью положили на вас, по словам Господа: "Аще согрешит к  тебе  брат  твой,
шед, обличи его пред собою и тем едином; аще ли послушает  тебя  -  приобрел
еси брата своего. Аще ли же не послушает тебя, поими с собою двух или  трех,
да при устах двоих или троих свидетель, станет всяк глагол. Аще ли и тех  не
послушает, повежь в церкви. Аще ли же о церкви не радети начнет,  буди  тебе
якоже язычник и мытарь!" Мы же, великие князи, посылали к вам, своей отчине:
престаньте от злоб ваших и злых  дел,  а  мы  по-прежнему  жалованью  своему
жалуем вас, свою отчину! Вы же не восхотели сего,  но  яко  чужие  сделались
нам. Мы же, проложив упование на господа Бога и пречистую его матерь,  и  на
всех святых его, и на молитву прародителей своих,  великих  князей  русских,
пошли на вас за неисправленье ваше!
   Василий Борисович замолк в свою очередь. Кое-кто из  новгородских  послов
растерянно отирал пот со  лба.  Князь  Иван  явно  не  желал  признать,  что
посольство Захара с Назарием было ложным.  Феофилат  и  Яков  Короб,  хорошо
знавшие всю  подноготную,  переглянулись  и  побледнели.  "Что  теперь  есть
истина?" - хотелось спросить каждому из них. Заговорил Иван Борисович:
   - Князь великий тебе, владыке, и посадникам, и житьим так глаголет:  били
мне челом о том, чтобы я нелюбие свое сложил,  и  поставили  речи  о  боярах
новугородских, на которых я прежде сего распалился. И мне бы тех жаловати  и
отпустити?! А ведомо тебе, владыко, да и вам, посадникам и житьим,  и  всему
Новугороду, что на тех бояр били челом мне, великому князю, вся моя  отчина,
Великий Новгород, и что от них много лиха починилося отчине нашей,  Великому
Новгороду и волостям его? Наезды и грабежи, животы людские  отымая  и  кровь
крестьянскую проливая?! А ты,  Лука  Исаков  Полинарьин,  сам  тогды  был  в
истцах, да и ты, Григорий Киприянов Арзубьев -  от  Никитины  улицы?!  И  я,
князь великий, обыскав тобою же, владыкою, да  и  вами,  посадники,  и  всем
Новгородом, что много зла чинится от них отчине нашей, и казнити  их  хотел.
Ино ты же, владыка, и вы, отчина наша, добили мне челом, и я казни им отдал.
И вы нынеча о тех винных речи вставляете, и коли не по  пригожью  бьете  нам
челом, и как нам жаловати вас?
   Это была заслуженная выволочка. Действительно, сами подавали жалобу, сами
давали приставов на братью свою, на поиманных,  и  сами  теперь  хлопочут  о
виновных.
   Заключил речи государевых бояр опять князь Иван Юрьевич:
   - Князь  великий  глаголет  вам:  восхощет  нам,  великим  князем,  своим
государям, отчина наша, Великий Новгород, бити челом, и  они  знают,  отчина
наша, как им нам, великим князем, бити челом!
   Говорка кончилась. Иван Третий задал-таки  загадку  послам  новгородским,
любой ответ на которую делал их виноватыми перед государем.
   Так  пропасть  и  другояк  пропасть!  Получив  пристава,  чтобы  миновать
московские рати, послы Господина Новгорода отправились восвояси.

Глава 29

   Все это было как в страшном сне,  ежели  заспишь  на  левом  боку,  когда
задыхаешься и немеют члены и, кажется, надобно закричать, а  голосу  нет,  и
надо, чтобы спастись, только достать, только дотянуться до чего-то, и рук не
вздынуть, а косматые лесные  хари  хохочут,  протягивая  когтистые  лапы,  и
вот-вот схватят, сожрут, и уже сквозь сон  через  силу  застонешь,  и  тогда
проснешься.
   Борецкая порою приходила в отчаянье. Из Литвы,  от  короля,  не  было  ни
вести, ни навести, да она и не ждала помочи от Литвы. Но сами-то, сами!
   Монастыри надо было  сжечь  сразу.  Воспротивился  Феофил,  восстало  все
черное духовенство. Юродивые, кликуши из Клопска лезли аж в окна:
   - Не дадим жечь святые обители господни!
   Воеводы  колебались,  ждали  ответа  посольства,   ждали   невесть   чего
дождались! В ту ночь Марфа сама, на  свой  страх,  послала  Ивана  Савелкова
зажигать монастыри за Торговой стороною,  откуда  ближе  всего  была  угроза
ратная. В Кириллове монастыре, с  которого  думали  начать,  какой-то  монах
бросился, раскинув руки, перед ратными, прикрыв ворота:
   - Убивайте!
   Дружина вспятилась. Завозились, замешкались, начали поджигать ограду.
   Мокрое дерево разгоралось плохо. Едва выбилось пламя, как раздался  топот
из темноты. Это были ратники Стриги-Оболенского. Началась бестолковая рубка.
Потеряв половину людей, Савелков кое-как с остальными ушел в Новгород.
   И вот монастыри заняты москвичами, и удобно расположившиеся,  в  тепле  и
под защитою стен  московские  ратники  высматривают  новгородские  разъезды,
перекликаясь друг с другом с шатровых колоколен непорушенных храмов.
   Поплевывают, попивают пиво из погребов монастырских и  ждут  неизбежного,
рокового для осажденных конца.
   В город набилась тьма беженцев из пригородов, посадов, из деревень.
   Говорили, что московские рати грабят все подряд, жгут,  раздевают,  зорят
амбары, режут и угоняют скот. В ту войну хоть в лесах спасались,  а  тут,  в
морозы, в сугроб с детями не полезешь. В торгу как-то разом  и  вдруг  исчез
хлеб. Кое у кого были запасы дома, но их  могло  хватить  самое  большее  на
неделю. Зимний завоз снедного припаса в Новгород так и не начался,  помешала
война. Ратная сила обогнала обозы. Неделя пройдет, а дальше как?
   "Конец, конец, конец!" - кровью стучало в висках у Борецкой. Только  чудо
могло теперь спасти Новгород. И она исступленно продолжала верить в чудо.
   Двадцать шестого ноября по ее настоянию было  торжественно  отпраздновано
ежегодное богослужение в честь победы над суздальцами.
   Строже выглядела на этот раз толпа в соборе. Будто бы и золото потускнело
на ризах духовенства. Не все светильники и  паникадила  были  зажжены,  и  в
углах огромного  здания  копилась  темнота.  Феофил  сделал  все,  чтобы  не
допустить торжеств, но чуда хотела не одна Борецкая, чуда хотел весь  город,
и архиепископу пришлось уступить. Он только что воротился с  переговоров  от
Ивана Третьего и вот неволею служил службу, призывая к одолению на враги.
   В  полутьме  храма  стояла  строгая  толпа.  Бородатые   лица   кузнецов,
стригольников, бронников, седельников,  плотников,  щитников.  Иные  были  в
бронях, пришли прямо со стен. За ними грудились бабы, замотанные в платки.
   Бояр почти не было. Над  толпою  подымался  пар  от  дыхания,  уносясь  в
немыслимую высь намороженных сводов. Многие  шепотом  повторяли  слова,  что
монотонно читал Феофил:
   -  Мнящеся  непокоривии  от  основания  разорити  град  твой,  Пречистая,
неразумевше помощь твою, Владычице, но силою низложени быша!
   И Марфа, стоя в толпе, неотличимая от прочих, неистовыми, грозно-молящими
глазами взирая на лик Богородицы, молила, требовала, заклинала:  чуда!  Ведь
было же чудо одоления три века тому назад! Чуда! И о чуде  молили  улицы,  и
чуда ждала толпа. Чуда! Только чуда  жаждали  все  в  обреченном  на  гибель
городе, с первыми грозными печатями голода на лицах  сгрудившихся  в  соборе
горожан.
   Чудотворная икона "Рождества Богородицы" и вторая, с  чудесным  спасением
от суздальцев, были пронесены по стенам города. Ратники на заборолах  сурово
прикладывались к образам. Москвичи издали тоже глядели,  собираясь  кучками,
из-под ладоней  высматривая  крестный  ход,  обходящий  город.  В  согласное
молитвенное  пение  врывалось  редкое  буханье  пушек.  И  Господин  Великий
Новгород стоял торжественный, в морозной красоте  одетых  инеем  соборов,  в
белом бахромчатом узорочье оснеженных крыш, - седой, древний, величавый.
   Московские полки продолжали  окружать  город.  Двадцать  седьмого  ноября
великий князь с ратью сам перешел Ильмень по льду  и  стал  под  городом,  у
Троицы на Паозерье, в селе  Лошинского,  забранном  им  как  древнее  княжое
владение себе, в состав государевых вотчин. Воеводы с полками  располагались
по монастырям. Город был взят в плотное кольцо московских  ратей  и  наглухо
отрезан от своей волости.
   Иван Третий побывал в Юрьеве и осмотрел Новгород с  кровли  Георгиевского
собора. Отсюда город просматривался весь, и Детинец, и Торговая сторона,