ся за трость...
   На уроках Варфоломей теперь сидел угрюмо и отрешенно, глядя  прямо  перед
собой и пропуская мимо ушей то, что старался объяснить ему учитель.
   В  голове  у  Варфоломея,  под  воздействием  обиды,  ярости,  согласного
глумления  сверстников  и  все  растущего   внутреннего   упорства,   что-то
сдвинулось, - как это часто бывает с детьми, да и не только с  детьми,  -  и
весь строй соображения начал идти по замкнутому кругу. В ответ на  насмешки,
битье и поношения он все тверже затверживал словесные названия  букв  и  все
быстрее, уже почти  без  запинки,  вместо  "ИСЪ  ХРСТОСЪ  СНЪ  ДВДОВЪ  (Исус
Христос, сын Давидов) произносил: "иже - суть - еры  -  хер  -  рцы  суть  -
твердо - он - суть - еры - суть - наш - еры - добро - ведая - добро -  он  -
ведая - еры".
   Стефан, пытаясь ему помочь, почти  возненавидел  младшего  брата.  Кирилл
брался за сына не раз и не два (с горем признаемся  здесь,  что  дело  и  до
ремня доходило), но отступился, в конце концов, со словами:
   - Юрод! Не дана ему грамота!
   Мать, Мария, проливая тихие слезы, как могла, успокаивала  сына,  и  тоже
пробовала учить его, но Варфоломей  упорно  вместо  "да"  читал  "добро-аз",
сдвинуть его с этого было уже невозможно. В конце концов отступилась и  она.
Все  чаще  его,  вместо  училища,  посылали  с  каким-нибудь   хозяйственным
поручением. И хотя он исполнял просимое толково и хорошо, но как-то так  уже
стало считаться, что Варфоломей недоумок, и положиться на него нельзя  ни  в
чем. Не будь он, по счастью для себя, сыном большого  думного  боярина,  его
давно уже, за неспособностью, отослали бы и из училища.
   Далеко не всем дается научение  книжное,  и  несть  в  том  греха,  ежели
вьюноша прилежен к труду иному: рукомесленному занятию или  науке  воинской,
приличной боярскому сыну. Да и среди мнихов, молитвенников за грехи людские,
не в редкость бывало незнание грамоты. Молитвы и псалмы  постигали  изустно,
как и многое постигалось изустно в те далекие от нас  века.  Добрый  мастер,
создающий бесценные творения рукомесла, подчас едва  мог  начертать  два-три
буквенных знака своего  имени.  И  не  унижало  то  мастера  доброго:  талан
познается в труде. Другую чашу, изузоренную перевитью диковинных  трав,  или
украшенную тонким золотым "письмом" саблю можно было и не подписывать.  Ведь
не через  книгу,  а  на  деле,  от  отца  к  сыну,  от  мастера  к  ученику,
передавались секреты художества. Можно было и водить полки,  и  рубиться,  и
побеждать на ратях, не зная грамоты. То талан особый, умение, коему потребно
учиться в поле, верхом на коне, а  не  в  стенах  училища.  Как  разоставить
ратных, в какой миг бросить на врага  тяжелую  окольчуженную  конницу,  как,
судя по ветру и солнцу, располагать лучников  в  бою,  -  всего  этого  тоже
нельзя было постичь по книгам. Даже и законы русские, обычное право, - когда
и какие и сколько кормов и даней приходит  с  села,  волости,  крестьянского
двора, - даже и это с юности помнили изустно. Многое, зело много постигалось
без книжного научения! И все  же  был  целый  ряд  дел,  начиная  со  службы
церковной и до посольского труда боярского, в коих без грамоты  шагу  нельзя
было ступить, и боярин Кирилл, мечтавший, как и все родители, в детях  своих
не только повторить себя, но и превзойти, исправив в их судьбе и их усилиями
свои житейские неудачи, приходил в подлинное отчаянье. Избалованный, к  тому
же, успехами старшего сына, он негодовал и гневал на Варфоломея сугубо еще и
потому, что иного пути им, детям обедневшего  боярского  рода,  в  жизни  не
было. Ратный труд ростовчанам зане был заказан, богатого имения на  прожиток
до конца дней оставить сыну он не мог, а  раз  так,  то  грамота,  "научение
книжное" Варфоломею, чтобы остаться в звании боярском,  по  мнению  Кирилла,
были  нужны  как  хлеб  и   вода.   Не   отправишь   ведь   боярского   сына
крестьянствовать, или заниматься иным каким смердьим рукомеслом! Хотя бывали
и такие случаи. Всякое бывало, и тогда, и после, и теперь...
   Долго  ли  пребывал  Варфоломей  в   этом   горестном   состоянии   всеми
осмеиваемого неуча, не ведаю.  Довольно  долго,  по-видимому,  раз  об  этом
продолжали вспоминать много после, уже и десятилетия  спустя,  и  даже  само
постижение, в конце концов, грамоты Варфоломеем  рассматривалось  биографами
как чудо.
   Не будем, однако,  ни  спорить  с  современниками  Сергия-Варфоломея,  ни
возражать им, а помыслим о другом: не было ли в этом долгом и трудном искусе
отрока чего-нибудь такого, что пригодилось ему впоследствии и что  сказалось
ко благу в последующей его судьбе?
   Было. И сказалось. Вспомним наши  детские  годы!  Всю  эту  шумную  толпу
сверстников, заборные надписи и слова, которые стыдно было не знать,  буйные
игры, в коих стыдно было не принять участия. Вспомним и хорошее и плохое,  и
согласимся, что над всеми нами тяготело всевластие  школьного  товарищества,
"тирания толпы", и что иногда мы, каждый в  отдельности,  были  куда  лучше,
чем,  вместе  взятые,  в  куче,  в  которой  жестокость  подчас   почиталась
доблестью, а раннее пристрастие  к  взрослым  порокам  было  овеяно  ореолом
романтики и пленительной тайны. Вспомним и еще одно: сколь редко  попадались
среди нас такие, кто умел и  сумел  воспротивиться  этому  дружному  натиску
"всех", противопоставить свое мнение, поступок, поведение мнению и поступкам
большинства.
   Да,  и  тирания  толпы  к  чему-то  да  приучает!  Вырабатывает  твердоту
характера, умение стоять на ногах в жизненной борьбе, умение  скрывать  свои
чувства, грубоватое мужество. Но какою ценою даются нам все эти  завоевания!
И что было бы с нами, не будь рядом матери, с ее любовью и лаской,  отца,  с
его непререкаемым авторитетом, старшего брата, наконец, который  прошел  уже
весь искус и противопоставил ему что-то свое, глубинное, твердое:  "твердыню
против твердыни и крепость противу крепости". Дома или в толпе  вырабатываем
мы свое, непохожее на прочих, лицо? Увы! Чаще,  ежели  не  всегда,  дома,  в
семье. А  там,  в  дружине  орущих  школьников,  наше  внутреннее  "я"  лишь
закаляется,  подвергаясь  опасностям  унижения  и  уничтожения   до   полной
неразличимости от прочих, вернее сказать, от того примитивного уровня, коего
требует от каждого воинствующая тирания толпы.
   И, может быть, Варфоломея как раз  и  спасла  от  подавления  средою  его
неуспешливость в занятиях! Его слишком  рано,  а  попросту  сказать,  сразу,
выделили, отпихнули от себя насмешками и презрением сотоварищи, и тем  самым
невольно дали Варфоломею уцелеть, укрепиться в себе. Искус стать  "как  все"
его миновал. И даже небрежение брата (самое  страшное  испытание  для  юного
отрока), и гнев родительский в чем-то помогли Варфоломею, помогли  отвердеть
и закалиться характеру его.
   Мыслю, что не будь этого искушения, юный Варфоломей все  равно,  в  конце
концов, пошел своим, предназначенным ему от рождения путем. Но,  как  знать,
был ли бы тогда его путь столь прям и неуклонен, столь упруг и  стремителен,
словно полет выпущенной сильной рукою опытного воина боевой стрелы?
   Возблагодарим же вышний промысел за все, и за трудности тоже, выпавшие на
его (и на нашу!) долю. Быть может, искус надлежит испытать  всякому,  и  без
одоления трудноты не станет и радости свершения, точно так, как  сытому  нет
великой услады от вкушения яств, а без  тяжкого  восхождения  на  высоту  не
почуешь и самой высоты! И не кроется ли  в  велении:  "В  поте  лица  своего
добывать хлеб свой" - глубочайшей мудрости? Наказание ли это было,  человеку
данное, или нить Ариадны, звезда путеводная, единственно охраняющая нас всех
от исчезновения в пучине времен?
   В поте лица своего! С крайним напряжением  сил!  Всегда,  и  во  всем,  и
всюду! Ибо расслаба телесная, как и духовная лень, несут человечеству только
одно - вырожденье и гибель.

Глава 19

   Скажем ли мы, что ни томление и небрежение от учителя своего, ни укоры  и
брань родительская, ни поношения дружины соучеников не согнули, не  ввели  в
отчаяние Варфоломея, что он не утерял ни надежды, ни веры, ни стараний своих
не отринул, и упорно ревновал одолеть премудрость книжную?
   Что поэтому лишь и произошло все,  позже  названное  чудом,  ибо  каждому
дается по вере его?
   Нет, не скажем. Не изречем неправды, хотя бы и красивой.
   Было детское безвыходное отчаяние и томление духа,  до  потери  веры,  до
ропота к Господу своему. Бог такой большой и сильный, Бог может содеять все!
А он, Варфоломей,  такой  слабый  и  маленький.  Разве  трудно  Богу  помочь
Варфоломею? Поддержать, ободрить его, наставить на путь... Или Бог не  добр?
Или не всесилен? Зачем же тогда он?!
   А они все: наставник, брат Стефан, батюшка, даже мать... Как  они  могут?
Почто помыкают им, смотрят, как на недоумка? Словно он дворовый  пес,  а  не
человек, не сын и не брат им всем! И пусть он умрет и будет лежать  в  гробу
недвижный, как та маленькая девочка с восковым ликом. И придет отец, и мама,
и Стефан встанет у гроба, и тогда, только тогда они поймут, пожалеют и, быть
может, заплачут над ним!
   Искус неверия должен пройти каждый  верующий.  И  вряд  ли  на  нелюбимых
родичей когда-нибудь обижались так, как обижаются на любимых. Кто не  терзал
порою материнского сердца? И кто не роптал на Господа, спрашивая:  почто  он
допускает преуспеяние злых, и неправду, и ложь, и жестокость, и горе, почему
спокойно взирает на мучения бедных и добрых в этом мире?
   Почему не исправляет то, что натворили люди по жестокосердию своему? Кто,
в самых жестоких муках, или при виде гибели детей своих, любимых и  близких,
кто хоть раз не возроптал и не усомнился в  сердце  своем?  Кто  в  сей  миг
отчаянья и злобы воспомнил строго и трезво, и повторил  бы  в  сердце  своем
молитву, которую затверживал с детства и повторял по  всяк  день  без  мысли
уже, а просто по  привычке,  ибо  молитва  эта  -  "Отче  наш,  иже  еси  на
небесех..." - единственная, оставленная нам самим Господом, самим Иисусом, и
сохраненная в  евангельском  рассказе.  Все  прочие  сочинены  много  позже,
людьми, пусть и святыми, но людьми! Кто, повторим, вспомнил  эту  молитву  в
час сомнения и вопросил себя: есть ли там, содержится ли в  ней,  в  единой,
оставленной Господом молитве, просьба о чуде и о помощи?
   "Отче наш, иже еси на небесех! (Не на земле!) Да святится  имя  твое,  да
приидет царствие твое. (Да приидет, то есть еще не пришло!)  Да  будет  воля
твоя, яко на небеси и на земли. (Да будет - в будущем!)  Хлеб  наш  насущный
даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже  и  мы  оставляем  должником
нашим. (То есть: дай, Господи, то, что имеем уже, и яви милость к нам в меру
нашей милости к ближнему своему, но не больше!) И не введи нас во искушение.
Но избави нас от лукаваго". (Значит, есть и искус, есть  и  "лукавый",  есть
сила иная, чем сила правды и добра.) Не заповедал тот, кто наделил  человека
свободой воли, просить заступы и обороны у Господа своего!  Токмо  душевного
укрепления, дабы не свернуть со  стези  многотрудной.  Прочее  явил  Христос
образом жизни своей, крестного пути и муки крестной.
   Искус неверия должен пройти каждый верующий,  дабы  понять,  поверить,  и
утвердиться в вере своей.

***

   В этот день Варфоломея послали искать коней. С облегчением и горечью  (не
надо было ехать в училище,  но  и  с  тем  вместе  понималось  не  сказанное
словами:
   - юрод, что с него взять!) Варфоломей  опоясался  веревкой  и  побежал  в
отгонные поля. Он миновал рощу и луг. Коневое  стадо  обычно  ходило  о-край
раменья, но сейчас  тут  и  знатья  не  было,  что  кони  где-то  близь.  Он
прислушался - слабый звук колокола как будто доносило со  стороны  Митюшиной
гривы.
   Варфоломей ловко съехал  по  крутосклону  в  овраг,  выкарабкался  на  ту
сторону и пошел краем поля, вдоль поскотины. Однако, поднявшись  на  Велесов
холм, колокола не услышал, и заворотил по березнику к  Коровьему  ручью.  Не
обретя коней и там, выбрался, порядочно запыхавшись, из чернолесья  опять  в
луга и тут, под святым дубом, увидел молящегося незнакомого старца, судя  по
платью и обличью - пресвитера.
   Варфоломей сперва намерился  тихонько  пройти  мимо,  чтобы  не  помешать
страннику, тем паче, что старец молился истово, ничего  не  замечая  вокруг.
Потом в нем шевельнулась недобрая  мысль  подкрасться  поближе  и  наставить
молящемуся рога, как делали озорники из деревни. Но когда Варфоломей подошел
ближе, его поразило лицо старца. Редко видал он на лицах  молящихся  столько
углубленного  в  себя  мудрого  спокойствия  и  тишины.  Казалось,  и  птицы
примолкли в сей час, и листы остановили трепетное движение свое, и солнечные
лучи, пронизавшие тонкую преграду листвы, упадая на суконную скуфью и  плечи
монаха, претворялись в сияние, овеявшее  мудрый  старческий  лик  в  потоках
легкого серебра, чуть тронутого по сторонам чернью.
   Варфоломей, еще даже не отдавая себе отчета в том, что делает, подошел  к
пресвитеру, стараясь не шуметь, и стал посторонь, молитвенно сложив ладони и
опустив голову.
   Солнце, пятнами, золотило траву. Тонко, чуть слышно,  пели  лесные  мухи.
Негромко верещали кузнечики, и мелкие мураши хлопотливо сновали  в  глубоких
трещинах дубовой коры, что-то добывая и  перетаскивая.  Варфоломей,  в  этот
миг, ничего не просил, и ни о чем не думал. Он даже  и  не  молился,  просто
стоял и ждал. Глубокий покой охватил его  всего,  и  в  покой  этот  мягкими
волнами входили: солнечный свет, тихое жужжание насекомых, шевеление листвы,
- когда лица касалось едва заметное веяние  воздуха,  входили,  растворяя  и
незримо унося то горестное отчаяние, в котором  Варфоломей  пребывал  теперь
почти постоянно.
   Старец, окончив молитву  и  возведя  очи,  с  легким  удивлением  заметил
мальчика и оборотился к нему. Какой-то миг оба не двигались. Отрок  все  так
же стоял со сложенными для молитвы руками, доверчиво глядя на  старца  ясным
взором,  и  тот,  наконец  тихо  улыбнувшись,  наклонился  и,   перекрестив,
поцеловал ребенка.
   - Чего ты просишь у Господа? - спросил странствующий пресвитер.
   Варфоломей встрепенулся:
   - Я? Я ничего... так... - пробормотал  он,  краснея,  запоздало  устыдясь
своей давешней мысли наставить старцу рога.  Он  ведь  и  верно,  ничего  не
просил, совсем ничего, и ни о чем даже не думал!
   И тут только, в этот самый миг, проснулась в  нем  давешняя  боль,  и  он
выпалил, сам удивясь сказанному столь смело:
   - Грамоте не умию! Помолись, отче, за меня!
   Старец обозрел отрока внимательней, приметил, что перед  ним,  хоть  и  в
посконине, однако не простой крестьянский сын, и вопросил:
   - В училище ходишь?
   Хмурая тень пробежала по лицу отрока. Варфоломей кивнул, не  отводя  глаз
от старца. Монах помолчал, понял что-то  про  себя,  потом,  воздев  руки  и
подняв очи к небу, глубоко, от сердца,  воздохнул  и  начал  вновь  прилежно
читать молитву.
   Варфоломей, уразумев, что молитва эта о нем, о его учении, стоял весь как
натянутая тетива, боясь даже дышать. Он не чуял ни  тела,  ни  ног,  ни  рук
своих, а весь словно парил,  недвижно  вися  над  землею,  и  только  сердце
горячими "тук, тук, тук", звоном отдавая в уши, являло ему, что он еще живой
и здешний, а не готовится улететь в небеса.
   Старец наконец  произнес  "аминь",  извлек  из  пазухи  кожаный  плетеный
кавчежец, и оттуда бережно, словно некое сокровище,  тремя  перстами  достал
малый кус пшеничного белого хлеба, видом  похожий  на  анафору  или  антидор
(остаток причастной просфоры), и подал Варфоломею со словами:
   - Разверзни уста своя, чадо! И прими, и съешь! Это тебе  дается  знамение
благодати Божьей и разумения святого писания!
   Варфоломей, словно завороженный,  открыл  рот,  продолжая  во  все  глаза
глядеть на старца.
   - Хоть и мал сей  кус,  но  велика  сладость  вкушения  его!  -  серьезно
примолвил старец, опуская просфору в рот отроку. Варфоломей прижал ее языком
к небу, ожидая,  пока  рот  наполнится  слюной,  и  вправду  ощутил  медовую
сладость от кусочка съеденного им хлеба.
   - Отче! - сказал он, охрабрев. - Мне всего слаще изреченное тобою...
   - Варфоломей приодержался, слегка запутавшись во взрослой фразе,  которую
надумал сочинить, и докончил скороговоркой:
   - Про письмена!
   Получилось не совсем хорошо, и потому он, подумав и вспомнив сравнение из
псалма Давидова, присовокупил:
   - Слаще меда!
   - Веруешь, чадо, и больше сего узриши! - отмолвил, улыбаясь, старец.
   - А об учении письмен не скорби.  Знай,  что  от  сего  дня  дарует  тебе
Господь доброе разумение грамоты, паче, нежели у братьи твоей в  училище!  -
Чуть заметная улыбка при последних словах показала, что старец  догадывается
об училищных бедах Варфоломея. - И запомни, сыне, что гневать не стоит ни на
кого, токмо отемнишь душу свою напрасною горечью.  Господь  повелел  всякому
человеку добывать свой хлеб в поте лица своего! Не ропщи и, паче  всего,  не
завидуй другому! Даст и тебе Господь, в пору свою, воздаяние по трудам!
   Открытым сердцем больше постигнешь в мире, станешь лучше понимать людей.
   Доколе гневаешь, только и видишь себя самого, свое горе, свою обиду, а не
того, другого, своего супостата мнимого! Высечет родитель, горько! Подчас  и
умереть захочешь, а воззри, - почто родитель  гневает?  Токмо  хотяше  добра
сыну своему! Дабы продолжил деяния родителя своего со славою, дабы на полных
летах и сам был благоуспешен и праведен, и своих бы детей наставил на добрый
путь, дабы свеча рода твоего не погасла! Что дашь ты отцу и матери за все их
труды неусыпные? Ничего не возможешь, ибо к возрастию твоему уже  отойдут  в
лучший мир. Ты вечный должник пред ними, а такожде и пред каждым,  чей  труд
дает тебе еду и питье, и кров, и одеяние, и научение книжное!
   Варфоломей слушал, кивая головою. Он  знал,  что  старец  говорит  мудрые
слова и не обманывает его, но... как страшно было расстаться с  ним  и...  и
вновь эти непонятные "зело" и  "твердо"!  Посему,  едва  старец  повернулся,
сбираясь уходить, Варфоломей, с мгновенным  безотчетным  отчаяньем,  кинулся
перед ним на землю и, со слезами, тычась лицом в траву и  простирая  руки  к
стопам пресвитера, стал сбивчиво и горячо умолять того не уходить, погостить
у них в доме, уверяя, что и родители будут рады, что таковых гостей любят  и
привечают у них в доме, и  пусть  он  не  гребует,  и  не  погнушает,  и  не
пострашит, и... Чего только не говорил испуганный малыш!
   Старец поднял и успокоил отрока, коего, понял он, нельзя было оставлять в
таком состоянии, взял за руку, и они пошли полем,  потом  перелесками,  мимо
поскотины, к дому.
   Горячая ладошка мальчика цепко ухватилась за шершавую ладонь старика.
   Варфоломей боялся отпустить гостя даже на миг,  даже  когда  им  пришлось
перелезать через прясло поскотины.
   Сияющая рожица Варфоломея, когда он вводил, наконец, гостя  в  дом,  была
столь красноречива, что отец, поглядев внимательней, забыл спросить о конях.
   Время было близко к обеду, и потому вся семья -  Кирилл,  Мария,  Стефан,
старший оружничий Даньша и ключник Яков (эти были почти  как  члены  семьи),
старуха-тетка, двоюродница Кирилла, и маленький Петруша с нянькою -  была  в
сборе. В горнице хлопотали, накрывая столы, несколько  слуг.  Стефан  только
сморщил нос, буркнув:
   - Так и знатье, что без коней воротит!
   Кирилл, по облику и осанке догадав, что странствующий  пресвитер  достоин
всяческого уважения (да и недаром Варфоломей так  крепко  держится  за  руку
гостя!), пригласил старца  к  столу.  Гость,  однако,  отстранив  родителей,
твердым шагом, ведя за собою отрока, прошел в моленный покой.
   "Будет петь часы перед трапезою!" - догадался  боярин,  и  отдал  слугам,
которые готовились было  уже  внести  в  горницу  дымящийся  котел  с  ухою,
распоряжение  погодить.   Яков   с   Даньшею   переглянулись   и   крякнули,
старуха-дв