оюродница, поглядев вослед старцу, значительно  и  крепко  поджала
рот, две незаметные видом странницы-богомолки,  ожидавшие  в  углу  дарового
боярского угощения, опустили очеса и скромно перекрестились.
   Меж тем, как только они остались одни в моленном покое, старец, поискавши
глазами, нашел большую домовую Псалтирь,  и  утвердил  ее  на  аналое  перед
очесами отрока.
   - Восьмой псалом знаешь? - вопросил он.
   - Знаю! - зарозовев, ответил мальчик, глядя на "своего"  старца  сияющими
глазами. Улыбнувшись слегка, старец разогнул листы и указал мальчику:
   - Чти!
   - Не умию... - начал было, оробев, Варфоломей.
   - Чти! - настойчиво повторил старец. - Не сомневайся! С сего дня  Господь
даровал тебе умение грамоты! Чти певческим гласом, како умиешь, тако и чти!
   Отрок смятенно посмотрел на старца, после в книгу, шепотом  повторяя  про
себя начальные слова псалма, и снова  смятенно  в  доброе,  мудро-терпеливое
лицо и опять в книгу, и уже вслух, в полгласа,  веря  и  не  веря,  повторил
слова псалма, с удивлением обнаружив вдруг, что вместо непонятных "глаголь",
"он", "суть", "иже" - перед ним, теми же знаками,  изображены  знакомые  ему
издавна слова:
   - "Господи, Господь наш, яко чудно имя твое по  всей  земли,  яко  взятся
великолепие превыше небес"...
   Он смятенно глянул  на  старца,  но  тот  лишь  склонил  голову,  поощрив
мальчика, и тогда Варфоломей, словно кидаясь в холодную  воду,  ощущая,  как
мурашки боязливого восторга потекли у него по  всему  телу,  запел  знакомый
псалом, едва поспевая водить глазами по строкам, и буквы, непонятные  буквы,
ожили! Стали складываться послушно в слова, в те самые слова! И уже он  едва
поспевал следить  за  ними,  боясь  отстать,  боясь  утерять  столь  чудесно
обретенное умение свое. А старец, с мягкою добротою глядя на мальчика, молча
слушал, и лишь когда подошло время, перевернул  страницу  Псалтири,  поощряя
отрока к продолжению.
   На следующем псалме Варфоломей было сбился,  но  и  тут  помогло  прежнее
знание, - вся Псалтирь была  у  него  на  слуху,  -  и  молчаливое  старцево
поощрение. Снова забыв про "буки",  "твердо",  "зело",  -  он  начал  просто
следить по буквам, и, доселе непослушные, они опять стали чудесно слушаться,
складываясь во внятные строки.
   Минул час. Уже Кирилл, сжалившись, наконец отдал распоряжение подавать на
стол и кормить всех, оставив старцу с Варфоломеем и себе  подогретые  блюда,
уже слуга заглядывал украдкою в моленную, где  продолжалось  и  продолжалось
звонкое детское  пение,  коему  иногда  начинал  вторить  глубокий,  с  чуть
заметною хрипотцою, голос пресвитера. Уже и второй час был на исходе. Уже  и
сам хозяин, слегка покашливая, подходил к дверям иконного покоя.  Варфоломей
взмок от усердия, у него все получалось!
   Он читал часы, и снова буквы сами складывались  в  слова,  снова  пел,  и
послушные буквы бежали в лад пению. Он уже начинал удивляться не  тому,  как
это получается у него, а тому, как это оказалось просто, само собою!
   В очередной раз старец, ласково огладив по голове, остановил его и  подал
другую книгу,  разогнув  ее  посередине,  на  киноварной  заглавной  строке.
Варфоломей сбился, было, начав свое: "веди", "еже",  "зело",  "глаголь",  но
опять, поглядев в лицо старцу и почти прижмурясь,  набрал  духу  и,  охватив
слово разом, выпалил: и затем, хоть и не так  бойко,  как  знакомый  псалом,
запинаясь перед каждым словом, но вновь и вновь охватывая его целиком, начал
произносить, читать, слово за слово, все резвее и резвей. Тем  паче,  что  и
это оказалось знакомо, слышано уже, -  это  было  "Слово  о  пасце"  Василия
Великого, - и,  читая-вспоминая,  Варфоломей  уже  начал  сливать  прыгающие
слова, связнее и связнее выговаривая целые строки древнего поучения.
   - Будет! - остановил его,  наконец,  старец.  -  Приодержись,  отроче,  и
помни, что без страха, но с молитвою  и  упованием  о  Господе  приступая  к
чтению, и всякое написание отныне осилишь!
   Варфоломей  молчал  потрясенно,  бледный  от  восторга.  В  дверь   вновь
заглянули. Старец кивнул и, ведя за руку мальчика, пошел в  столовый  покой,
где уже давно слуги ждали с прибором и мисами, и где Кирилл  распорядился  к
прежним обычным блюдам, поданным странника ради,  добавить  иные,  от  своей
боярской трапезы, и теперь с внутренним нетерпением ждал  гостя,  с  которым
намерился, - заранее проникшись почтением к захожему  пресвитеру,  -  истово
потолковать о судьбе своего среднего отрока.

Глава 20

   Гость ел вдумчиво и медленно. Однако съел  очень  мало  и  самой  простой
пищи. От изысканных яств отказался молча, мановением руки. Чуялось, что  для
него жизненные услады меньше всего заключены в еде, равно  как  и  в  прочих
утехах плоти.
   Кирилл с  Марией  со  скрытым  нетерпением  ждали,  когда  достойный  муж
закончит трапезу. За столом их было всего трое. Варфоломея услали в челядню,
прочие сотрапезники уже отъели и покинули покой.
   Гость наконец, испив квасу, поднял взор на боярскую чету,  увидел  ждущие
глаза хозяев и слегка не то, что улыбнулся, а как бы на  мгновение  прояснел
ликом.
   - Мыслю, об отроке сем вопрошание ваше?
   Волнуясь, перебивая и поправляя друг  друга,  Кирилл  с  Марией  поведали
старцу о чуде, совершившемся в храме, и о странном поведении сына, не  скрыв
и полной его неуспешливости в постижении грамоты.
   - Чла ли ты, дочерь моя, в Евангелии от Луки, яко святый и великий пророк
и предтеча Христов Иоанн, еще будучи  во  утробе  матерни,  познал  Господа,
носимого  в  ложеснах  пречистой  приснодевы  Марии,  "и  взыграся  младенец
радощами во чреве"? Воспомни, что и пророка  Иеремию  Бог  избрал  от  чрева
матери, сие же свидетельствует о себе и Исайя пророк...
   - Отче! - зарозовев, возразила Мария. - Но ведь Иоанн  воскликнул  устами
матери своея, Елисаветы!
   - Дочерь моя! - мягко упрекнул ее старец. - Несхожи между  собою  даже  и
цветы полевые! Почто же ты, сомневаясь в дитяти своем,  мнишь,  что  Господь
должен был ознаменовать судьбу его и Иоанна Предтечи одною и тою же метой?
   Старец был прав. Мария вздохнула и опустила взор:
   - Прости, отче, сомнение мое!
   - Запомните оба! - с мягкою  настойчивостью  повторил  пресвитер,  озирая
супругов. - Знаменья, данные накануне рождения отрока сего,  свидетельствуют
о том, что рожденный от вас есть сын радости, а не печали.
   И три возгласа его славили триипостасное божество, иже есть Отец,  Сын  и
Дух Святый в едином лице - славили святую Троицу!
   Когда-то почти то же самое толковал им знакомый батюшка, но поучения  его
почему-то не ложились на сердце так, как поучения нынешнего старца. И все же
оставалась, не проходила некая толика недоверия и к его словам.
   Родители притихли, нерешительно поглядывая на гостя. А  тот  пригорбился,
по времени кивая головою, словно о чем-то думал и разговаривал сам с собой.
   Потом поднял взор и поглядел твердо:
   - Радуйтесь таковому детищу, а не  страшитесь!  Бог  избрал  вашего  сына
прежде рождения его. И вот вам знамение: уйду, станет он разуметь грамоту  и
книги святые честь добре и разумно.
   Кирилл с Марией переглянулись, не в силах поверить, но не смея и выразить
сомнений своих.
   - Будет ли конец сему? - воскликнул, решась, почти с отчаяньем, Кирилл. -
Или что и вперед еще совершит странное с отроком сим?!
   Старец вздохнул, делая движение подняться и протягивая руку  за  дорожным
посохом своим. Во взоре его уже возникло то остраненное, "далекое" выражение
- как будто сквозь стены хоромины повиделись ему незнакомые дальние дали,  -
которое проявляет себя в лице странника после  краткого  отдыха  при  дороге
перед первым, самым тяжелым шагом в безвестность грядущего пути.
   Восстав и оправив платье, он приодержался на миг, торжественно возгласив:
   - Сыне мой! И ты, дочерь моя, запомните!  Первое  -  отрок  сей,  с  часа
этого, будет знать грамоту. Второе - будет он велик перед Богом. И третье  -
сын ваш станет обителью святыя Троицы!
   Последнего ни Кирилл, ни Мария не поняли толком, но оба почуяли враз, что
вопрошать  более  неведомого  гостя  неможно,  и  только  враз   поклонились
осеняющей руке странника.
   Гость мерным шагом  покинул  покой.  Была  минута  замешательства,  токмо
минута! После  коей  оба  родителя  согласно  выбежали  вон,  вслед  старцу,
догнать, проводить, еще расспросить перед дорогою...  Но  старец  уже  успел
уйти со двора. А выглянув за ворота, они увидели  лишь  сияющий  день,  кур,
нетревожимо рывшихся в пыли, небо с одиноким белым облачком, невесомо тающем
в аэре... Но уже нигде не узрели прохожего пресвитера. То ли он завернул  за
угол дома, то ли перешел через дорогу, в кусты, то ли вовсе повернул в  иную
сторону? Да и был ли он?! Не ангел ли Божий в образе старца бысть  послан  в
дом боярина Кирилла, дабы наставить и укрепить будущего великого  подвижника
Святой Руси? И сшед с небес,  исполнив  назначение  свое,  исчез  невестимо,
растаял в небесной лазури?
   Был! Приходил, и молился под дубом, и пожалел,  и  научил  мальчика,  ибо
мудрым опытом жизни своей враз уразумел, какую беду терпит отрок Варфоломей,
и как ему надобно помочь в его горе. Был наставник!  Был  прохожий  человек,
коему мы и теперь поклонимся земно! Пусть с миром и  нерушимо  почиют  кости
его где-то в родимой нашей земле!
   Был наставник. И высшим промыслом означено, чтобы он был всегда!
   Приходит час, когда и родители не имеют  власти  над  дитятею,  и  нужен,
надобен наставник добрый, чья воля и  пример  означат  начало  пути,  укажут
стезю многотрудную, по которой каждому  должно  пройти,  не  сбиваясь  и  не
плутая, дабы достигнуть завещанного ему от рождения судьбой.
   Помыслим же о наставниках своих! Добрых наставниках (злые не в счет,  ибо
посланы они не от света - от тьмы). Все ли заветы их исполнены нами?
   Все ли, что могли, и, значит, должны мы были свершить по заветам их, нами
свершено и достигнуто? С горем признаемся себе мы, многие, что ленились  или
робели идти неуклонно указанным ими путем! Помню и я, как сидел,  юношей,  в
каменной сырой палате пред стариком глухим и убогим,  который  был  подлинно
велик в науке своей,  и  перед  ним,  в  ящиках,  лежало  все  его  добро  -
единственное в мире собрание манускриптов редчайших... И слушал его,  дивясь
и ужасаясь многотрудному пути ученого, и знал, подлинно знал, что и мой  это
путь! А в отверстые окна входил теплый ветер, и радостные крики  неслись  от
реки, и чудо дня, мгновенная радость минуты, лукавый взгляд где-то  там,  на
солнечном берегу, отвращали меня от предназначенной судьбою стези. И  вот  я
послушался ветра, - где он теперь, теплый ветер тот? И радостей дня, -  куда
сокрылись они? И лукавых очей, взгляд которых мелькнул и угас в дальней дали
умчавшихся лет! И не выбрал стезю,  по  которой  тоскую  теперь,  на  исходе
годов, ибо есть только Путь, остальное же все - лишь  преграды  на  пути  да
обманы!
   И только на склоне лет, не свершив  и  малой  толики  того,  что  мог  и,
значит, должен был свершить и я, и другой,  и  каждый,  начинаешь  с  тоскою
понимать, сколь счастливы те, кто уже  в  юности  не  изменил  судьбе  и  не
погнался за счастьем! Кто враз и навсегда выбрал свой путь, и шел по нему от
истока лет и до конца, не сбиваясь и не  уставая,  так  точно,  как  шел  по
своему пути, во младенчестве начатому, отрок Варфоломей.

***

   В тот же день, ввечеру, Мария и Кирилл со страхом, а Стефан с изумлением,
слушали, как Варфоломей, сбиваясь, путаясь и краснея, но  довольно  бегло  и
споро читает святое Евангелие.

Глава 21

   Не пришлось изучать Варфоломею ни риторики, ни красноречия, ни греческого
языка. Новая беда пронеслась над городом Ростовом, сокрушив,  походя,  ихний
боярский дом и заставив невезучую семью искать пристанища в иных землях.

***

   Свадьбу юного князя  Константина  Васильевича  с  Марией,  дочерью  Ивана
Даниловича Калиты, справляли пышно. Молодых от самого собора до теремов вели
по красным коврам. Радовались неложно, чая  от  московского  великого  князя
заступы и обороны по нынешней неуверенной  поре:  всего  год  назад  страшно
разгромлена  Тверь,  излиха  досталось  от  проходящей  Туралыковой  рати  и
ростовским  украинам.  Нынче  и  самые  упорные  доброхоты  тверских  князей
притихли, выжидая, - что ся содеет? Как повернет оно под  новою,  московской
рукой? И то, что князь Иван вскоре купил у хана ярлык на Ростов,  мало  кого
испугало поначалу. Ну что ж! Пущай сами попробуют с мыта, да с весчего, да с
лодейного, да с повозного, опосле Шевкалова раззору  получить  поболе  наших
даньщиков да бояр! Земля разорена, в торгу  скудота,  сами  ся  убедят,  дак
посмирнее станут той поры! Так и встретили первых  московитов:  престарелого
боярина Кочеву с дружиной. Постойте-ка сами у мыта!
   Посбирайте дань татарскую! А мы - поглядим!
   Когда Мина с молодцами вступил в Ростов, Кирилл был у себя  в  загородном
поместье. Гонец от Аверкия примчал в потемнях, когда уже  в  доме  сряжались
опочивать.
   Кирилл с неохотою оболокся, застегнул серебряный пояс и, отмахнув головою
на заботное вопрошание встревоженной Марии:
   - "Московиты чего-сь-то шумят, купили ярлык, дак и  нейметце  теперя!"  -
полез на коня.
   Все же встревожен был и он. Стефану, что тоже было  намеривал  скакать  с
отцом, непривычно  строго  велел  сидеть  дома;  холопам,  что  сопровождали
господина, приказал вздеть брони и взять оружие; Даньше поручил  разоставить
сторожу ради всякого случая, не сказав, впрочем, какого и против кого, и что
делать, ежели нагрянет и впрямь какая ратная сила?
   На вечереющей дороге затих топот копыт. Потянулись часы, полные  ожидания
и смутной, немой тревоги. Мария, уложив детей, так  и  не  легла,  молилась,
волнуясь все больше и больше. Обещанный Кириллом ратник так и не  прискакал,
и в доме не знали, что тотчас вслед за тем, как Кирилл с провожатыми  достиг
Ростова, московиты переняли все ворота и назад из города  не  выпускали  уже
никого.
   Кирилл в улицах дважды натыкался на оружные отряды московитов, все еще не
понимая, что происходит во граде? Беда?  Какая?  То,  что  московские  бояре
порешили, оцепив город, силою  собирать  серебро  для  князя  Ивана,  такого
помыслить Кирилл и вовсе не мог. Градского епарха, Аверкия, в его тереме  он
не нашел. На широком  дворе  суетились  в  потемнях  люди,  трещали  факелы.
Кто-то,  пробегая,  повестил,  что  господин  поскакал  на  княж  двор,  где
остановились московские бояре. Кирилл  решительно  повернул  коня  к  терему
князя Константина. Но,  не  доезжая  площади,  они  наткнулись  на  рогатку.
Московские ратные с руганью остановили Кирилла.  Заставили  слезть  с  коня,
долго выясняли, кто и зачем? К теремам допустили его одного  с  одним  пешим
холопом и без оружия. Прочих Кирилловых ратных решительно заворотили  назад.
Тыкаясь у коновязей, пробираясь и оступаясь в долгой своей выходной  ферязи,
сквозь смятенную толпу нарочитых граждан, собравшихся перед теремами, Кирилл
растерял весь свой гнев и решительность,  с  какой  кинулся  было  несколько
часов назад на подмогу Аверкию.  Когда  повестили,  что  молодого  князя  со
княгиней нет в городе, ему стало  совсем  зябко,  и  уже  он  в  безотчетном
желании бегства искал глазами холопа своего, все  еще  не  понимая,  что  же
творится тут, и какая беда собрала ночью у  теремов  почитай  всю  городскую
старшину? Когда ты привык быть при оружии  и  в  почете,  ведать  за  спиною
дружинников, что  послушно  лягут  костьми  за  своего  господина,  -  вдруг
оказаться одному, обезоружену, зажату в испуганной полоненной  толпе  не  то
ходатаев, не то жалобщиков, ужас охватит и не робкого. Где Аверкий? Где иные
думные бояре ростовские?!
   Наконец отыскались двое знакомцев, но и они не ведали ничего.
   Нестройной толпою меж двух рядов ощетиненных железом московитов они  были
пропущены, наконец, в думную палату. В уши бросился хриплый, надсадный  крик
Аверкия:
   - Не позволю!
   И едва успел уяснить себе боярин Кирилл, что же происходит во граде, едва
успел разгневать на самоуправство московских бояр, - а все казалось: надобно
только отыскать князя Константина, повестить ему да пасть  в  ноги  великому
князю Ивану Данилычу, и само собою  будет  исправлено  днешнее  непристойное
нестроение; московитов уймут, и все воротит  на  своя  си,  по  старине,  по
обычаю, како  от  дедов-прадедов  надлежало...  Того,  что  сейчас,  тотчас,
Аверкия нелепо повесят за ноги, стремглав, головою вниз, не знал, не  мог  и
помыслить такого боярин Кирилл, и когда свершилось,  когда  маститый  старец
повис перед ними с разинутым ртом и задранною бородою, с  павшими  на  плечи
полами долгой боярской сряды,  непристойно  обнажив  пестротканые  порты  на
дергающихся худых старческих ногах, когда достиг его ушей булькающий хрип  и
взлаивающий кашель главы городского, - в  глазах  Кирилла  поплыло  все,  и,
наверно, имей он оружие при себе, невесть что и створил бы, ибо паче  смерти
позор и глум, паче смерти! Но рука  не  нашарила  на  поясе  дорогой  сабли,
снятой давеча за рогаткою и отданной своим холопам,  и  -  ослабла  рука,  и
задрожали и подогнулись ноги, и рыдающий вопль исторгся из груди,  а  кругом
также  падали  на  колени,  также  молили  пощады...  Перед   лицом   наглой
торжествующей силы, потерявши достоинство свое, они  теперь  соглашались  на
все - на грабеж и поборы, лишь бы уцелеть, опять уцелеть,  опять  отсидеться
за спиною сильного, дозволяя ему творить с собою все, что захочет...
   Домой воротился Кирилл утром, пьяный от устали  и  ужаса.  В  глазах  все
стоял кровавый лик Аверкия, уже снятого с веревки.  Из  ушей  старика  текла
кровь, а глаза, в мутной, кровавой паутине, почти уже не видели ничего...
   Его трясло, когда он слезал с коня. Мария только от ратных дознала, что и
как створилось во граде.
   ...И когда назавтра пожаловал к ним  в  поместье  сам  Мина  с  дружиною,
Кирилл только глухо отмолвил жене, кинувшейся к супругу:
   - Доставай серебро!
   Он и здесь, однако, не понял, не сумел постичь до  конца  тяжкого  смысла
происходящего.  Вздумал  откупиться,  выплатить   серебряный   долг   драгою
рухлядью, - не тронули б родового добра! Кинул четыре связки  соболей  (Мина
взял, не поморщась), сам вынес бесценную бронь аравитской работы, мысля дать
ее в уплату ордынского выхода.
   Драгая бронь тяжелым, жарко горящим потоком излилась и застыла на  столе.
Синие искры, холод  харалуга  и  жар  золотой  насечки  на  вогнутых  гранях
стальных пластин, покрытых тончайшим письмом, серо-серебряная  чешуя  мелких
колец, слепительный блеск зерцала... Ратники смотрели, ошалев. Мина  странно
хрюкнул, набычась, сделал шаг,  и  вдруг,  твердо  положив  руку  на  бронь,
выдохнул глухо:
   - Моя!
   Кирилл глянул на широкого в плечах москвича с высоты своего  роста,  чуть
надменно, и, помедлив, назвал цену брони в новгородских серебряных  гривнах.
Мину дернуло, он повел головою куда-то вбок, рыжими глазами яростно  вперясь
в ростовского великого боярина, хрипло повторил:
   - Моя! - И, в недоуменное, растерянное, гневное лицо Кирилла выдохнул:
   - Беру! Так! - Он  когтисто  сграбастал  бронь,  чуть  согнувши  над  нею
толстые плечи, повторил яро и властно:
   - Так беру! Даром! Моя!
   Ратники, рассматривавшие бронь, восхищенно цокая, приобалдев, раздались в
стороны, глядючи то на своего, то на ростовского боярина: "Что-то будет?"  -
Голубые очи Кирилла огустели грозовою синью, казалось...
   Показалось на миг... И волчонок, старший ростовского боярина,  вывернулся
было, - не в драку ли готовясь, - в пахучую  густоту  мужских  тяжелых  тел,
тяжкого злого дыхания ратны... Но вот угасли синие очи ростовского  боярина.
Голова склонилась на грудь, и голос упал, теряя  силу  и  власть,  когда  он
вопросил москвича затрудненно:
   - По коему праву, боярин?
   - Праву? Праву?! - повторил, якобы