тебе...  Я  ухожу!
Ухожу, как и всякий, ухожу от тебя...
   Мамушка! Не противься мне, не удерживай меня, Господа ради! Надо так!
   Так надо, мама! И помни, что я всегда буду любить и помнить тебя,  -  где
бы ни был, кем бы ни стал, сколько б ни минуло лет!

***

   Дети теперь тоже отбились от рук. Стефан все меньше учился, - хоть  Мария
и пробовала толковать ему, что только на его ученьи и  держится  теперь  вся
надежда семейная, -  зато  влезал  во  всякое  хозяйственное  дело,  неумело
приказывал холопам, сам, стойно отцу, брался  за  неподобные  сыну  великого
боярина мужицкие дела: за топор, тупицу, кузнечное изымало или рукояти сохи.
Яростно мял кожи, выучился скать свечи и тачать сапоги...
   Младший, Варфоломей, учудил себя и того  страннее:  почал  строго  блюсти
посты, молиться по ночам, стоя босиком на холодном полу изложни, вести  себя
стойно монаху, истязая плоть гладом и жаждой.  Мария  не  раз  приступала  к
отроку, толкуя, что он еще мал,  что  пока  плоть  растет  и  цветет,  можно
понапрасну заморить себя, подорвать, навечно лишив здоровья...
   Варфоломей ничему  не  внимал.  Взял  волю,  когда  его  хотели  насильно
кормить, молча вставать и  уходить  из-за  стола.  Мария,  в  одночасье,  не
выдержала: выбежала вслед за сыном, с куском пирога в руке:
   - Олфоромей! - Отрок остоялся, опустив голову. - Другие дети  и  до  семи
раз едят на дню! А ты что ж? Один раз,  да?  -  В  голосе  у  нее  зазвенели
близкие слезы. - Все добро, но в свое время! Ну же! - Она привлекла  к  себе
слегка упирающегося сына, сама опустилась на лавку:
   - На-ко, съешь пирожка! Ты ведь хочешь, ну?  По  глазам  вижу!  Где  твои
глазки, ну? Подыми рожицу, погляди на меня!
   Засуетясь, она стала совать пирог в рот сыну почти насильно. Он стоял, не
отворачивая лица, но крепко сжав  губы,  и  вдруг  крупные  слезы,  горохом,
покатились у него из-под прикрытых век. Мария растерялась,  уронила  руку  с
пирогом:
   - Ну, мой хороший, ну, не надо, пошутила  я!  Не  надо  никакого  пирога,
дитеныш ты мой глупенький... - Нашарив край лавки, она отложила  злополучный
пирог и крепко обняла Варфоломея, вдруг ощутив со страхом,  что  и  этот  ее
малыш скоро уйдет, отодвинется от нее, что уже сейчас в нем растет  и  зреет
что-то свое, чуждое ей и несгибаемое,  и  тотчас  и  подосадовала  на  себя:
курица! Словно наседка над цыплятами, а им взрослеть!
   Варфоломей так же враз,  как  начал  плакать,  так  и  прекратил.  Слегка
упираясь в грудь матери и склоняя  голову,  он  заговорил  с  тихою  горячей
убежденностью:
   - Не понуждай, мамушка! Сами же сказывали про меня, что, еще  в  колыбели
быв, в середы и в пятны молока не ел! Я теперь обещался Богу, чтобы  избавил
меня от грехов! - присовокупил он еще тише и еще ниже опуская голову.
   - Господи! - невольно воскликнула Мария, - о каких тебе грехах баять!
   Двунадесяти лет нету еще! Да и огляди ты себя, Олфоромеюшко!  Золотой  ты
мой, вон какое личико  у  тебя  чистое,  ну?  Не  видимо  на  тебе  знамений
греховных!
   Сын поднял голову, поглядел серьезно и вдумчиво. Ответил, прямо  глядя  в
глаза Марии:
   - Перестань, мамушка! Это ты, знаю, говоришь, яко  сущая  чадолюбица,  по
любви к нам, детям своим! Сказано, ведь: "Никто же чист перед Богом,  аще  и
един день живота его будет, никто же есть без греха, токмо един Господь"!  -
Он произнес священные слова отчетливо  и  строго,  словно  в  мгновение  ока
повзрослев. Но и тут же трепещущею рукою легко-легко, едва касаясь перстами,
провел по материной щеке, и  Мария  безотчетно  вздрогнула  от  этой,  такой
детской и вместе такой задумчиво-мудрой ласки отрока.
   Что-то было в этом  ее  сыне  такое,  чего  она  не  понимала,  не  могла
постигнуть совсем.
   - И у Давида-царя сказано, - присовокупил он,  помедлив,  из-под-тиха,  -
"Се бо в беззаконии зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя".  Это  не  про
тебя одну, это про всех про нас,  мама!  -  с  торопливою  нежностью,  но  и
настойчиво, промолвил он. Мария лишь молча прижала к своей груди голову сына
и стала гладить шелковые льняные волосы, словно невесть чего устыдясь...
   Когда она, вздохнув, встала, наконец, Варфоломей молча вложил ей  в  руку
остывший кусок пирога, который ему, конечно же,  как  ребенку,  хотелось  бы
съесть, но тогда обрушилось бы все, с  таким  трудом  возводимое  им  здание
подвига, а этого Варфоломей уже не хотел совсем, ибо  только  подвиг  должен
спасти их всех: надобно переделать себя самого, а тогда, безо всякия  брани,
можно станет переделать и московитов! Недаром он когда-то, полуторагодовалым
малышом, взбирался, и взобрался-таки, на  страшную  для  него,  в  те  поры,
лестницу!
   Он молча долго глядел в спину уходящей матери. Увидел, пожалуй,  впервые,
что спина у нее стала круглиться, сутулиться, что уже и движение ее шагов не
то, легко-стремительное, как было раньше, как было всегда доднесь, и  понял,
с пронзительной горечью, что мать стареет и уже в чем-то  главном  перестает
его понимать, понял, постиг, с такою острой недетской болью и  страхом,  что
чуть было не побежал ей вслед, чтобы только для ее тишины  и  радости  взять
клятый пирог из материнских рук... Ведь можно бы и не есть, а после скормить
братику! -  запоздало  подумал  он,  но  тут  же  и  отверг:  такое  значило
соблазниться ложью одновременно и перед матушкой и перед Богом.
   Опустив голову, как никогда одинокий, он  побрел  в  изложню,  где  перед
домашнею божницей встал на колени и начал горячо молиться,  призывая  Творца
на помочь себе, как уже было не раз и не два:
   - "Господи! Ежели все так и есть, как поведали родители мои,  яко  прежде
рождения моего благодать Твоя и знамение Твое были на мне,  -  дай  же  мне,
Господи, измлада, всем сердцем и всею душою полюбить Тебя!
   Яко от утробы матерней привержен к Тебе, и из ложесн, и от сосцов  матери
моей! Ты еси Бог мой! Яко, егда сущу ми во утробе матерни,  тогда  благодать
Твоя посетила мя!
   И ныне не оставь мене, Господи, яко отец мой и мати моя  оставляют  меня!
Ты же, Господи, прими мя, и присвой к Себе,  и  причти  к  избранному  Тобою
стаду! Яко Тебе оставлен есмь нищий, и из младенчества избавил мя,  Господи,
от всякия скверны,  плотской  и  душевной!  Сподоби  мя,  Господи,  творити,
святыню в страхе Твоем!
   И пусть вся сладкая мира сего да не усладит меня, и вся украса  житейская
не прикоснется ко мне! Но да прильнет душа моя во  след  Тебе,  меня  же  да
приимет десница Твоя!
   Пусть, Господи, никогда, никогда не впаду я в слабость мирскую,  не  буду
радоватися радостию мира сего, но исполни  мя,  Господи,  радости  духовныя,
радости и сладости неизреченной!
   И дух Твой благий, Господи, да наставит мя на землю праву!"
   Варфоломей, склонив голову, сосредоточенно замер, слушая самого себя.
   Теперь ему уже не хотелось пирога, мысль о еде совсем ушла из сознания.
   Что-то большое, светло-величавое, плыло, едва  заметно  колеблясь,  перед
его полусмеженными очами. Верно, это  и  было  то  самое,  дивное,  незримое
обычному взору (быть может, Фаворский  свет?!),  которое  ему  так  хотелось
узреть во время молитв и постов.

***

   Скажем здесь еще то, что материнские опасения Марии были напрасны.
   Даром, что Варфоломей зачастую ел один хлеб с кореньями.  Ржаной,  только
что испеченный, из свежей, недавно смолотой  муки,  духовитый  и  пышный,  с
легкою кислинкой и неведомою внутреннею  сладостью,  хлеб  этот  и  на  деле
насыщал досыта. Тем паче, Варфоломей ел  не  спеша,  тщательно  пережевывая,
дожидаясь, пока рот  весь  наполнится  слюной  и  скулы  начнет  сводить  от
терпкого вкуса ржи, и тогда лишь проглатывал.
   Человеку потребно еды много меньше,  чем  едим  мы  все,  не  исключая  и
тружеников. Только лишь еда должна быть  всегда  свежею  и  не  проглоченной
кое-как, походя, не разбираючи ни вкуса, ни толка. Все ж таки и  постясь,  и
зачастую на хлебе едином, а вырос же Варфоломей, напомним себе  еще  раз,  с
двух мужиков силою!

Глава 24

   Подошел Филипьев пост. За ним Рождество.  Кое-как,  с  натугою,  справили
ордынский выход. Хозяйство  продолжало  падать,  люди  разбегались,  пустели
Кирилловы волости. Дани кое-где были забраны  уже  на  три  года  вперед,  и
крестьяне наотрез отказывались теперь давать кормы боярину, и даже  повозное
дело сполняли с  натугою,  ссылаясь  на  нехватку  коней.  Земля  оскудевала
серебром, и цены на сельский товар и снедный припас в торгу падали. За воск,
мед, портна, пшеницу и скору давали теперь едва ли  половину  того  серебра,
что можно было выручить переже московского насилованья...
   Не один Кирилл мыслил податься на новые земли. Родичи пересылались друг с
другом, судили и рядили, посылали ходоков семо и овамо,  словно  стая  птиц,
готовая улететь в иные края.  Женки  заранее  плакали,  прощаясь  с  родимою
стороною. Про каждого, кто успел перебраться в Галич ли, Кострому, Устюг  на
Шексну или Вятку, жадно вызнавали: как оно там? Как наши? Как  местные?  Как
принял новый князь, каковы земли, дадены или  куплены,  и  почем?  И  каковы
дани, и какова легота, и дают ли ослабу и помочь на обзаведенье?
   На молодого ростовского князя Константина,  женатого  на  дочери  Калиты,
надежды не было ни у кого, даже у самого Кирилла...
   Тяжко уходить с родимых палестин! Тяжко избирать иную родину!  Хоть  и  в
пределах той же Руси, а все одно:  тут  каждый  пригорок,  речка,  березовый
колок, каждая пашня, каждый боровой остров - свои и знакомы до слез. Там вон
мальцом малым ловил язей, там  собирали  грибы,  и  знаешь,  в  каком  колке
боровой гриб, где рыжики, где иное что. Каждая тропка изведана, каждый овраг
полон преданий и сказов. В том вон бору  нечистый  пять  ден  водил  старуху
Секлетею и отпустил едва живую, когда она,  опомнясь,  прочла  вслух  трижды
"Отче наш". На этом взлобке по веснам девки водят хороводы,  а  на  том  вон
высоком холме когда-то кудесили волхвы, и поныне жгут костры в Иванов  день.
В том вон заовражке побили купцов новгородских; кто  побил,  неизвестно,  но
твердо помнят, что купцы были из самого Великого Нова-города и везли с собою
сокровища бесценные. А тот вон камень по-за  огородами  ничем  не  знаменит,
кроме того, что сызмладу с мальчишками играли у камня того  и  прятались  за
камень от выдуманного врага, и собирали полянику, что густо  росла  в  траве
округ того камня... И как оставить, как проститься  и  с  камнем  тем,  и  с
дорогими воспоминаниями юных лет? Все это сердца боль и от  души  неотрывно.
Да, многие силы нужны и многое мужество,  чтобы  так  вот,  наново,  заново,
подняться в иные края!

***

   Онисим на сей раз  приехал  громкоголосый,  тверезый  и  словно  бы  даже
помолодевший. Крепко обнял Кирилла, подмигнул, шуткуя,  склонился  к  плечу,
словно великую тайну повещая, громким нарочитым шепотом повестил:
   - Новизну привез! - Был весел, Стефана походя толканул под бок:
   - Все хозяйничаешь? Слыхал, слыхал! Быват, и сгодитце теперича!
   Шум, стремительный ветер перемен, ворвались с ним в опечаленный терем.
   Обедали старшей дружиной, врозь  от  малышей  с  мамками.  Онисим  вкусно
въедался в уху, обсасывал головы крупных окуней, отвычно подзуживал хозяина:
   - Постничаешь?
   В этот день впервые Варфоломей услыхал  за  прикрытыми  дверями  повалуши
незнакомое слово: "Радонеж". Сказанное не раз и не два,  и  с  восклицаниями
бодрого восторга, и с сомнением, и с раздумчивой неуверенностью, и снова  со
значением и силою: "Радонеж!"
   Слово было красивое, напоминало древний весенний  праздник,  Радуницу,  -
радость об усопших родичах, с коими в этот день  обрядово  пировали  русичи,
приходя на могилы родных и близких с пирогами и яйцами, пили  пиво,  кормили
птиц, в коих и поднесь многие видели души предков, усопших на отчем погосте.
Веселились, чтобы весело было и покойникам: родителю-батюшке  с  матушкою  и
дедам-прадедам в ихних истлевших домовищах, чтобы  узрели  они  оттуда,  что
живет, не погиб, не затмился, не угас в горести их родовой  корень  на  этой
земле. Радуница, Радонеж, радостный или памятный? - город.
   К  вечеру  и  узналось  все  по-ряду.  Там,  в  Радонеже,   давал   земли
переселенцам московский князь. Принимал  и  жаловал  людей  всякого  чина  и
звания, давал леготу от даней, баяли даже, и  до  десяти  летов.  Пахали  бы
землю, строились, заводили жило. И места были не столь далекие, почитай, еще
и свои места, - не полтораста ли поприщ всего от Ростова?
   Онисим вызнавал сам, баял,  что  набольший  боярин  московский,  тысяцкий
Протасий, сам созывает охочих насельников из Ростовской земли.
   Кирилл сперва зверем взвился:
   - К московскому татю? К ворогу?! Чести, совести ся  лишить!  И  баять  не
хочу! - Но после, поглядев внимательней в отчаянные глаза Марии, под дружный
хор голосов всей застольной братии, - почему-то и Яков с  Даньшею  тотчас  и
сразу поддержали Онисима, - сник, потишел, начал угрюмо  внимать,  покачивая
головою.
   В разговорах, спорах, почитай, и  не  спали  всю  ночь.  Кирилл  вздыхал,
ворочался, не по-раз вставал испить квасу. Мария шепотом  окликала  супруга,
уговаривала соснуть, не маяться.
   - Как тамо! - бормотал Кирилл. - Дом вовсе порушим, ономнясь  и  на  ином
месте не выстать! Тебя, детей...
   - Спи, ладо! - отвечала Мария чуть слышно, - Господь не попустит...
   Все в воле его! Быват, и дети подрастут, спи!
   Кирилл кряхтел, перекатывал голову по взголовью.  Тянуло  жилы  в  ногах,
долили думы, не отпускала обида, прежняя, стыдная, - никак было не уснуть!
   Так и проворочался до утра.
   Назавтра  Онисим,  прощаясь,  затягивая  широкий  пояс,  уже  на  крыльце
дотолковывал вышедшему его проводить Кириллу:
   - Да и тово, под рукой у московита будем! Тута  словно  бы  вороги  князю
Ивану, а тамо - свои, чуешь? Гляди,  в  московскую  Думу  попадем  с  тобой!
Ударив Кирилла по плечу, полез на коня.
   О думе не путем, конечно, сбрехнул Онисим,  но  хоть  не  платить  десять
летов даней-кормов, хоть не давать поганого  выхода  ордынского,  не  видеть
безобразного грабежа в дому своем!.. В самом деле, на  землях  московских  и
мы, почитай, станем для московитов свои...
   Отъехал Онисим, и новые страхи  объяли,  и  пошли  пересуды  да  толки  с
роднею-природой. А уже и то было  ясно,  что  ехать  надо.  Не  минуешь,  не
усидишь, не отдышишь за князем своим, что и сам целиком повязан Москвой...
   Стефан  бегал  горячий,  пламенный.  Варфоломею  походя  бросил,  как   о
решенном:
   - Едем в Москву!
   - В Радонеж! - поправил  брата  Варфоломей,  которому  сразу  понравилось
незнакомое  слово.  Стефан  подумал,  кивнул  как-то   лихорадочно-сумрачно,
повторил опять нетерпеливо:
   - На Москву! - Умчался, как убегал когда-то  в  детстве,  отмахиваясь  от
маленького братишки. Как там будет, что и кая труднота ожидает их, не важно!
В жизни, в коей поднесь все только рушило,  исшаивало  и  меркло,  появилась
цель, словно слепительный  просвет  в  тяжких  тучах,  обложивших  окоем,  -
предвестие ясных, радостных дней. На Москву!
   Варфоломей вышел на крыльцо,  постоял,  подумал,  ковыряя  носком  сапога
подгнившую ступень, спустился в сырь просыхающего сада.
   Была та пасмурная пора весны, когда все еще словно бы медлит, не в  силах
пробудиться ото сна. Небо мглисто. Снег  уже  весь  сошел,  и  лишь  кое-где
мелькнет в частолесье  ослепительно-белый  на  желто-сером  ковре  измокших,
омертвелых трав случайный обросок зимы. Набухшие почками ветки еще ждут, еще
не овеяло зеленью паутину берез. И если бы не легчающий воздух, сквозисто  и
незнакомо, печалью далеких дорог наполняющий грудь, то и не понять  -  весна
или осень на дворе?
   Он оглянулся, вдохнул влажный холод, поежился от подступившего  озноба  и
вдруг впервые увидел, понял, почуял незримо подступившее к нему  одиночество
брошенных  хором,  опустелых  хлевов,  дичающего  сада,  огородов,  покрытых
бурьяном, поваленных плетней, за которыми во всю ширь окоема идут и идут  по
небу серые холодные облака...
   Долгие ли ночные молитвенные бдения, посты ли, налагаемые  им  на  самого
себя, так обострили и обнажили все чувства? Или  шевельнулось  то,  смутное,
что уже погнало в рост все его члены, стало вытягивать руки и ноги,  острить
по-новому кости лица, - то смутное, что называют юностью?
   Только-только еще задевшей Варфоломея своим  незримым  крылом!  А  уже  и
означило край пушистого, нежного, мягкого и ясного, зовущегося детством.
   Да, детство готовилось окончиться в нем, а юность еще  только  собиралась
вступить в свои права. Еще не скоро!  Еще  не  подошла  сумятица  чувств,  и
глухие порывы, с первыми проблесками мужественности, - хоть и рано взрослели
дети в те века, - но уже в обостренной отстраненности взора, коим обводил он
родное и уже как бы смазанное, как бы  полурастворившееся  в  тумане,  жило,
предчуялась близкая юность, пора замыслов, страстей и надежд.
   Было совсем тихо, и поблазнилось на миг, словно и правда уже вымерло  все
и все уехали туда, в неведомый и далекий Радонеж. Он  стоял,  подрагивая  от
холода, как вышел, в одной посконной рубахе, и не думал,  а  просто  глядел,
ощущал. Что-то ворочалось, возникало,  укладывалось  в  нем,  невестимо  для
самого себя, о чем-то шептали безотчетно губы. Грубые московиты, что  жрали,
пили и требовали серебра у них в дому,  -  это  было  одно,  а  князь  Иван,
пославший ратников за данью, и неведомый московский город Радонеж  -  совсем
другое.  И  одно  не  сочеталось  с  другим,  но  и  не  спорило,  а  так  и
существовало, вместе и порознь. Это была  взрослая  жизнь,  которой  он  еще
попросту не постиг, но которую должен, обязан будет постичь  вскоре;  сейчас
об этом не думалось.
   Волнистые, шли и шли над землею бесконечные далекие облака.
   - Господи! - прошептал он, поднимая лицо к небу, - Господи!
   Юность! или горний знак Господень? или весна? Коснулось  незримое,  овеяв
его чело. На миг, на долгий миг, исчезло ощущение холода и земной  твердости
под ногами, и его как бы унесло туда, в это волнистое небо, в далекую  даль,
в пасмурную истому ранней весны.

Глава 25

   Все это лето, последнее лето в родимом дому, готовились к отъезду.
   По совету Якова решили се-год паровое поле засеять ячмеНем. -  Попервости
хоша коней продержим! - горячо втолковывал Яков Кириллу.
   - Коней заморить - самим погинуть! А к Петровкам  беспременно  в  Радонеж
послать косцов! Сенов отселева не увезешь! По осени  пошлем  лес  валить  на
хоромы, а на ту весну - всема! - Он решительно рубил  рукою  воздух,  словно
обрубая незримые корни ихнего житья-бытья. - Всема! С женками, с челядью, со
скотиной...
   Замолкая, Яков угрюмился, тяжело круглил плечи. Решаться на переезд тяжко
было и ему.
   Подымали пашню, садили огороды. Не по-раз приезжал доверенный отцов гость
торговый, о чем-то толковали, передавали  из  рук  в  руки  тяжелые  кожаные
кошели. Уводили со двора скотину, увозили останние запасы,  обращая  тяжелый
сыпучий товар в веское новогородское серебро. Гость забирал Кириллову  лавку
в торгу, уходили в обмен на серебро мельница, рыбачья долевая тоня на  Волге
и полдоли на озере Неро (вторая половина уже была продана  летось  в  уплату
ордынского выхода). Перетряхивали портна, камки, сукна и  скору.  Береженные
на выход дорогие парчовые одежды Кирилловы решили тоже  продать.  На  думное
место при московском князе все одно надежды никакой не было!
   Вечерами родители спорили, запершись:
   - Грабит тебя Онтипа твой! - сердито  бранилась  Мария.  -  Шесть  гривен
новогородских за озерный пай, эко! Да ниже восьми гривен то место николи  не
бывало! Могли бы и пождать-тово!
   Кирилл, успокаивая, клал ладони на плечи жены, бормотал, что  зато,  мол,
тотчас и серебро в руках... Сам чуял, что дешевит, да уж невмочь  было.  Дал
бы волю себе и все бросил даром!
   Стефан меж тем нешуточно впрягся в хомут. Летал на  коне,  покрикива