у лесной глухомани  пожогах  поднялись  рожь,
ячмень и овес, и новые, теперь уже московские  градодели  принялись  летать,
рубить  и  достраивать  бывшую  новогородскую  твердыню  на  крутой   излуке
извилистой лесной реки.
   Земли эти князь Иван Калита, устроив  и  населив,  завещал  после  смерти
своей супруге, Елене, после которой они перешли к младшему сыну Ивана (в  те
поры еще и не рожденному!) Андрею. Но этого еще нет, это когда-то  будет,  и
Иван  Калита  еще  живет  и  здравствует,  и  борется  с   тверским   князем
Александром, хитрит с Узбеком, скупая в Орде ярлыки на чужие княжения, чтобы
и там, как в Ростове, самому начать собирать  ордынскую  дань.  Идет  тихое,
подобное просачиванью воды, устроение земли, и не будь "Жития"
   Сергия, написанного Епифанием Премудрым, нивесть, и узнали бы мы, как шло
это,  сквозь  завесу  веков  невидное  глазу  перемещение  людских  потоков,
всплеснувшее еще полстолетья спустя, когда и князь Иван, и  дети  его  давно
уже упокоились в земле, дерзким величием Куликова поля.

***

   В Радонеж приехали ночью. От холода и усталости пробирала дрожь.
   Тело, избитое тележною тряской, совсем онемело, сон одолевал до того, что
перед глазами все начинало ползти и плыть. Хотелось одного лишь  -  куда  бы
ткнуться, хоть в какое-то тепло, и уснуть. Петю сморило так, что холопы  его
из телеги вынесли на руках. В темноте они  стояли  дрожа,  словно  куры  под
дождем, маленькой жалкою кучкой, потом куда-то шли, спотыкаясь, хлебали, уже
во сне, какое-то варево, носили солому в  какой-то  недостроенный  дом  -  с
кровлею, но без потолка,  отчего  в  прорехи  меж  бревнами  лба  и  накатом
виднелось темно-синее небо в звездах. Тут,  на  попонах,  тюфяках,  ряднине,
накинув на себя что нашлось теплого под рукой толстины,  попоны,  зипуны,  -
они все и полегли вповалку спать: слуги, господа и холопы, мужики,  женки  и
дети. Кирилл с Марией одни остались в  тесном,  набитом  детьми  и  скотиной
поповском дому. Варфоломей едва сумел сотворить молитву на сон  грядущий  и,
как только лег, обняв спящего Петюшу,  так  и  провалился  в  глубокий,  без
сновидений, сон.
   Утром он  проснулся  рано,  словно  толкнули  под  бок.  Все  еще  спали,
слышались тяжкое дыхание и стоны уломавшихся за дорогу людей. Какая-то женка
хриплым от сонной одури шепотом уговаривала младеня,  совала  ему  сиську  в
рот. Могуче храпели мужики.  Прохладный  воздух,  вливаясь  сверху,  овеивал
сонное царство. Между  тем  снаружи  уже  посветлело.  Стали  видны  начерно
рубленные, еще без окон, стены, в лохмах плохо ободранной  коры,  и  висящие
над головою переводы будущего потолка с каплями и сосульками  свежей  смолы.
Варфоломей тихо, чтобы не разбудить братика,  встал,  укрыл  Петю  поплотнее
рядном и шубою и стал выбираться  из  гущи  тел,  стараясь  ни  на  кого  не
наступить. С  трудом  отворив  смолистое,  набухшее  полотно  двери,  он  по
приставной временной лесенке соскочил на холодную с ночи, все  еще  отдающую
ледяным дыханием недавней зимы, в пятнах тонкого  инея,  землю  и,  ежась  и
поджимая пальцы ног, пошел в туман.
   Бледное небо уже легчало, начинало наливаться утреннею голубизной.
   Звезды померкли, и близкий рассвет нежно-золотым сиянием уже вставал  над
неясной зубчатою преградой окружных лесов. Стройная, стояла близь деревянная
островерхая церковь. Назад от нее уходили ряды рубленых изб, клетей,  хлевов
и амбаров. Над рекою, угадываемой по еле слышному  журчанию,  стоял  плотный
туман. С краю обрыва, к которому подошел Варфоломей,  начиналось  неведомое,
за которым только смутно проглядывали вершины  леса  и  светло-серый,  почти
незаметный на  блекло-голубом  утреннем  небосводе  крест  второй  церковки,
целиком повитой туманом.
   Вот легко пахнуло утренним ветерком. Ярче и ярче разгорался золотой столб
света над лесом. Туман поплыл, и в  розовых  волнах  его  открылся  город  -
сперва только вершинами своих  костров  и  неровною  бахромой  едва  видного
частокола меж ними. Городок словно бы тоже плыл, невесомый и  призрачный,  в
жемчужно-розовых волнах, рождая легкое головное кружение. Пронизанные светом
опаловые  волны  тумана  медленно  легчали,  тоньшали,  открывая  постепенно
рубленые городни и башни, вышки и верхи церковные. Наконец открылся  и  весь
сказочный,  в  плывущем  мареве  городок.  Он  стоял  на  высоком,   как   и
рассказывали, почти круглом мысу, обведенный невидимою, тихо  поющей  понизу
водою. К нему  от  ближайшей  церкви  вела  узкая  дорога,  справа  и  слева
по-прежнему обрывающаяся в белое молоко.
   Вот вылез огненный краешек солнца, обрызнул золотом  сказочные,  плывущие
терема и костры, и Варфоломей, замерший над обрывом, утверждаясь в сей миг в
чем-то новом и дорогом для себя, беззвучно, одними губами, прошептал:
   - Радонеж!
   Потом, когда светлое солнце взошло и туман утек, открылось, что не так уж
высок обрыв, и долина реки не так уж широка и вся замкнута лесом, и городок,
как бы возникший из туманов, опустился на землю. Виднее  стали  где  старые,
где поновленные, в белых заплатах нового леса,  стоячие  городни.  И  костры
городовой стены, крытые островерхими шеломами и  узорною  дранью,  вросли  в
землю, как бы опустились, принизились. Но  ощущение  чуда,  открывшегося  на
заре, так и осталось в Нем. Осклизаясь на  влажной  от  ночной  изморози,  а
кое-где еще и непротаявшей, твердой тропинке, он  сбежал  вниз,  к  реке,  и
напился из нее, кидая пригоршнями ледяную воду себе в  лицо,  и  загляделся,
засмотрелся опять, едва не позабыв о том, что его уже, верно, сожидают дома.
И правда, по-над берегом доносило высокий голос Ульянии:
   - Олфороме-е-ей!
   Он единым махом взмыл на обрыв и тут в лучах утреннего солнца разом узрел
и стоящий на курьих ножках смолисто-свежий, изжелта-белый сруб, и в  стороне
от него грудящихся под навесом коров, что уже тяжко мычали, подзывая доярок,
и веселые избы, и розовые дымы из труб, и румяное со сна,  улыбающееся  лицо
младшего братишки с  отпечатавшимися  на  щеках  следами  соломенного  ложа,
взлохмаченного, только-только пробудившегося, и заботную Ульянию, и мужиков,
и баб, что,  крестясь  и  зевая,  выползали,  жмурясь  на  яркое  солнце,  и
заливистое ржание коня за  огорожею,  верхом  на  котором  сидел  сам  Яков,
прискакавший из лесу на встречу своего господина.
   Звонко и мелодично ударили в кованое било в городке, и  тотчас  стонущими
ударами стали отозвалось било ближней церкви. Грудь переполняло  безотчетною
молодой радостью - хотелось прыгать,  скакать,  что-то  стремглав  и  тотчас
начинать делать.
   - Ауу! - отозвался Варфоломей на голос Ульянии  и  вприпрыжку  побежал  к
дому, из-за угла которого - ему навстречу - уже выходил Стефан с  секирою  в
руке, по-мужицки закатавший рукава синей рубахи. Начинался день.

Глава 2

   Назавтра они всею семьей являлись волостелю. Внове и страшно было  узнать
Кириллу, что он, почитай, и не боярин уже, что несудимой грамоты на землю  у
него нет, что отвечать ему теперь по суду придет не перед  князем,  а  перед
волостелем, или наместником, Терентием Ртищем (и  вот  еще  почему  Ртищ  не
похотел ближе сойтись с бывшим ростовским великим боярином!
   Неровня тебе тот, кого ты волен судить!) и что хоть он и вольный человек,
муж, владелец холопов и земли, но  когда  выйдут  последние  льготные  лета,
придет ему и дани давать, яко всем, и мирскую повинность сполнять  наряду  с
прочими, только что не в черносошные крестьяне записали  его,  а  в  вольные
землевладельцы, и то благостыня великая!
   И знал, и догадывал Кирилл, что будет  именно  так,  а  все  надея  была,
глупая, тщеславная надея, что блеск  прошлого  величия,  прежних  заслуг  на
службе княжеской, когда он пребывал в нарочитом звании своем, что-нибудь  да
будут  значить  и  здесь,  на  московской  земле.  Все   оказалось   тщетою,
обольщеньем ума, марой. И приходилось принимать сущее как оно  есть,  полной
чашей испивать горечь бытия.
   Но надо было жить, и не просто жить, а начинать жизнь сызнова. И повелись
труды неусыпные. "Неусыпные" не для украсы словесной, а  в  самом  прямом  и
строгом смысле этого слова. Коротка весенняя ночь! Но и то в дому Кирилловом
вставали до свету, до первых петухов, а ложились, когда уже багряные отсветы
заката густели и меркали над отемневшей землей.
   Мария твердою рукою взялась вести дом. Она еще подсохла, глубокие  прямые
морщины пробороздили щеки. Когда и сколько она спала - никто толком не знал.
Из утра, до петухов, она уже была на ногах, наряжала на работы, шила,  пекла
и стряпала, доила коров и кормила телят, сама пряла шерсть и лен, успевая  в
то же время надзирать за всем обширным хозяйством, видеть работу каждого, да
и сверх того каждому находить когда строгое,  когда  и  утешительное  слово,
ободрить,  приласкать,  успокоить:  лечила  ожоги,  поила  болящих  травами,
ободряла Кирилла, изрядно опустившегося и потишевшего  на  первых  порах.  А
когда заглядывали то Юрий, то Онисим, то который ни  то  из  Тормосовых  или
местных радонежан,  умела  и  гостя  принять,  и  не  теряла  ни  перед  кем
повелительной осанки своей, паче мужа блюла гордость боярскую.
   Казалось, именно про нее были сказаны слова о жене, день и ночь неустанно
утверждающей руце своя на всякое делание благопотребное, а  ум  простирающей
на служение мужу и Господу Богу своему.
   Под ее строгим взглядом и мужики не теряли себя,  рубили  хоромы,  валили
лес, готовили пашню под  новый  посев,  чистили  пожни.  Приходило  работать
секирою и тупицей, пешней и мотыгою, теслом и скобелем, молотом  и  сапожною
иглою. Мяли кожи и сучили дратву, тачали и шили, гнали деготь, чеботарили  и
лили воск.
   Не хватало людей, да и приказать, как прежде,  нельзя  было  уже  вольные
смотрели поврозь, ладили отойти от господина  жить  в  особину,  слободскими
землепашцами.  Кабы  не  дружные  усилия  всей  семьи,   кабы   не   Стефан,
развернувшийся на диво,  не  одюжил  бы  Кирилл  и  первого  года  своего  в
Радонеже, хоть и помогали ему, сильно помогали наездами Тормосовы, и  Онисим
не оставлял родича, а все же тем и самим несладко было попервости  выставать
вновь на радонежской новине!
   Стефан въелся в работу свирепо. Он рубил, тесал,  ворочал  тугие  стволы,
сам ковал коней, сам щепал дрань на  хоромы.  Сухощав,  высок  и  крепок,  с
серебряным крестом на распахнутой груди, с огневым мрачным лицом, он круто и
безошибочно вырубал чашею углы, проведя чертою, твердо брал секиру и в  один
дух, не останавливаясь, проходил весь ствол, выгоняя  затем  словно  играючи
бело-розовый смолистый паз; сам-один, бледнея от натуги, ворочал неподъемные
дерева, лихо клал на  мох,  покрикивая  на  холопов,  которые  (те,  что  не
покинули господина своего) слушались теперь Стефана беспрекословно.
   Варфоломей любовался братом. Изо всех сил, стараясь  не  отстать,  спешил
прежде слова исполнить любое  его  повеление.  Не  обижался,  когда  Стефан,
принимая его работу, лишь молча, коротким кивком  одобрял  любовно  и  чисто
вырубленный створ  двух  бревен  или  выглаженную  до  блеска  Варфоломеевым
топором колоду окна. "Где,  как  и  когда  навык  брат  все  это  делать?  -
восхищенно думал Варфоломей, изо  всех  сил  по  Стефанову  указанию  уминая
сыромятину в вонючей жиже  широкого  дубового  корыта.  -  Откуда  он  знает
мужицкий труд?"
   Стефан частенько и ошибался, конечно,  и  творил  не  так  и  не  то,  и,
наливаясь темною кровью, склоняя чело, подходил к Якову ли, или  к  кому  из
опытных мастеров прошать о  том,  и  другом,  и  третьем,  но  Варфоломей  в
юношеском обожании своем вовсе не замечал огрехов  старшего  брата,  даже  и
тогда не чуял их, когда  Стефан,  наказав  ему  что-нибудь  делать,  являлся
вечером, после целого дня старательной работы Варфоломея, и говорил угрюмо:
   - Не так! Выкидывай все! Наново зачинай!
   Первый раз это случилось с копыльями, которые Стефан неверно разметил,  а
Варфоломей по  его  указке  наготовил  целую  гору,  испортив  заготовленное
дерево. Копылья были слишком глубоко зарублены и не годились в дело.  Стефан
в молчаливой ярости ломал и швырял  копылы  об  пол,  а  Варфоломей  смотрел
молча, жалея брата паче собственного загубленного труда.
   Когда впервые пошли на пожогу, Стефан, глянув искоса, повелел  Варфоломею
сурово:
   - Лапти обуй! Сапоги погубишь!
   Варфоломей переобулся без слов. В синем дыму, в сплошной горечи  низового
пожара, задыхаясь и кашляя, надрываясь над  вагою,  которой  он  выворачивал
горелые пни и шевелил чадящие  кострища,  Варфоломей  скоро  оценил  братнин
совет. Ноге стало вдруг горячо, и,  глянув  вниз,  он  увидел  в  дыму  свой
собственный затлевающий лапоть. Воды не было,  и  пришлось  долго  совать  и
возить ногою по земле, прежде чем смолисто  занявшийся  лапоть  окончательно
потух.
   В дыму точно призраки шевелились  люди,  открытыми  ртами,  словно  рыбы,
вытащенные из  воды,  хватали  дымный  воздух,  кашляли,  выжимая  слезы  из
воспаленных глаз. Временами то тот, то другой, отшвыривая  вагу,  с  руганью
отбегал вон из пожара к близкому болотцу, там валился ничком в сырой мох, на
несколько блаженных мгновений погружал обожженное  лицо  в  холодную  ржавую
воду. Один Стефан,  черный,  страшный,  с  пронзительными  белками  глаз  на
закопченном лице, так ни разу и не ушел  с  пожоги.  Скалясь,  сцепив  зубы,
ворочал  и  ворочал  вагою,  кучами  таскал  мелкий  сор,  раздувая  костры,
обжигаясь, выпрыгивал прямо из пламени и снова, сбив и охлопав предательские
искры с затлевающей свиты, кидался в огонь.
   Окружный лес то совсем заволакивало дымом, и тогда крайние дерева  словно
висели в густом чаду, лишенные подножия своего, то дым прижимало  на  миг  к
земле повеявшим с вершин ветром, головы людей выныривали из  тумана,  свежий
дух врывался в опаленные легкие, и снова тяжкая едучая мга подымалась ввысь,
заволакивая все окрест.
   Варфоломей ворочал и ворочал, размазывая сажу и  пот  по  лицу,  временем
поглядывая на Петра - не провалился бы невзначай в какую огненную яму.
   Когда ставало невмоготу, читал про  себя  "Отче  наш"  или  свой  любимый
псалом: "Камо пойду от духа твоего, и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на
небо, ты тамо еси, аще сниду во ад - тамо еси, аще возьму криле мои  рано  и
вселюся в последних моря, и тамо бо рука твоя  наставит  мя,  и  удержит  мя
десница твоя!" Ад был похож на пожогу, а  спрятаться  в  глуби  моря  ужасно
хотелось в такие мгновения, но после псалма как-то становилось легче:  душа,
а с нею и руки и тело обретали утерянную твердоту. Петя уже дважды уползал в
лес - отлеживаться. Варфоломею очень хотелось того же. Но Стефан не уходил с
пожоги, и, ломая себя, не уходил и Варфоломей.
   Низилось солнце, темнело. Ярче горели костры.  Просохшее  дерево  веселее
занималось белым пламенем. В середке пожоги, где были навалены большие  кучи
пенья-колодья, ярел и ширился высокий, шатающийся под ветром огонь.
   В какой-то миг на пожоге появилась мать, Мария. В горьком тумане, высокая
и легкая, подошла к Варфоломею, словно видение, протянула берестяной жбан  с
квасом: "Испей!" Варфоломей пил захлебываясь, не в  силах  оторваться  даже,
чтобы передохнуть. Напоив среднего сына, Мария, щурясь и подвертывая  голову
от огня, двинулась дальше - искать Стефана.
   Костры догорели и сникли только на рассвете. И до самого рассвета  Стефан
с Варфоломеем ворочали вагами костры, помогали огню, корчевали и  стаскивали
в кучи тлеющие сучья и тяжелые  хвойные  лапы,  что,  подсохнув,  вспыхивали
слепительными мириадами искр.
   Стефан, - мало поев и едва соснув на лесной опушке, подстеливши  свиту  и
завернув голову от комарья, - на заре снова  был  на  ногах,  и  Варфоломей,
оставшийся  по  примеру  брата  стеречь  костры,  у  которого  уже   никаких
решительно не оставалось сил - ни  душевных,  ни  телесных,  -  тоже  встал,
шатаясь, с трудом и болью разгибая онемевшие члены, и, почти  рыдая,  побрел
вслед за братом, тяжко ступая по горячему пеплу в огонь.
   После пожоги не пришлось даже передохнуть, ни отмыться путем.
   Подпирали иные заботы. Снова надобно было брать в руки  топоры,  ворочать
камни, месить глину и ладить упряжь.
   Варфоломей в тот день, как  воротились  с  пожоги,  лег  было  спать  без
обычной вечерней молитвы. Но и обарываемый сном,  тихо  скуля  от  боли,  от
сухого жжения опаленной кожи, все-таки поднялся, добрел до иконы и, встав на
колени (ноги уже не держали), горячо поблагодарил Господа за данные ему силы
к труду. И стало легче. Одолев себя, уж и разогнуться сумел, и твердо  дойти
до ложа, и солому перетряхнуть. Еще подумал, валясь, что  сейчас,  наверное,
лицом напоминает Стефана, и - не додумал, унырнул в сон.
   Назавтра брат, свысока глянув на  обгорелые  останки  лаптей  в  руках  у
Варфоломея, процедил - скорее себе самому, чем Варфоломею:
   - И лапти плесть надо уметь самому! - Подумал,  поджав  рот,  повелел:  У
Григорья возьми новую пару, заутра пахать идем!
   Поздно вечером Варфоломей пробрался в  челядню,  где  густо  грудились  в
кухонном чаду и дыму останние Кирилловы холопы с женками и детьми, подсел  к
Тюхе Кривому, который как раз ладил берестяной кошел... Не говоря о  том  ни
слова Стефану, сократив отдых и  сон,  Варфоломей  за  две  недели  выучился
прилично  заплетать  и  оканчивать  лапоть,  постиг  прямой  и  косой  слой,
уразумел, как ловчее всего действовать кочедыгом.
   Тюха не шутя похваливал боярчонка. У Варфоломея  и  верно  был  талант  в
руках. Каждое дело к тому же он начинал постигать старательно и не срыву, не
стыдился, как Стефан, спрашивать и раз, и два о том,  чего  не  понимал,  и,
отдаваясь работе, забывал думать о себе, не разглядывал себя со стороны, как
другие, не гордился, но и не приходил в отчаяние от неудач.
   Потому, верно, и получалось у него быстрее и лучше, чем у прочих.
   Стефан подивился Варфоломееву уменью:
   - С чего это ты?
   - Сам  же  баял...  про  лапти...  надо  уметь...  -  смущенно  отозвался
Варфоломей. Повертев перед глазами пару лаптей,  сплетенных  братом,  Стефан
похвалил снисходительно чистоту работы. Варфоломей весь, до  кончиков  ушей,
зарозовел, даже в жар бросило от Стефановой похвалы. Редко хвалил его  брат!
Еще и с того, что не замечал Варфоломей  своих  успехов  в  труде.  И  когда
сравнялся со Стефаном  в  плотницком  уменье,  не  возгордился  тем,  наивно
продолжая считать брата мастером, а себя всего лишь робким подмастерьем.
   Петр, тот работал хоть и старательно, но  без  огня  и  надсады,  не  лез
изучать каждое ремесло подряд. Когда братья брались за топоры и  ваги,  Петр
чаще всего возил и растаскивал бревна конем. Когда Стефан или отец  поручали
ему какое дело, исполнял старательно сказанное, но не более того, а на брань
улыбался покорно, не теряя обычного своего спокойствия.
   Впрочем, Стефан к младшему брату и не придирался так, как к Варфоломею, с
которым, уже и сам чуял, повязала их какая-то иная, большая, чем  у  обычных
родичей, связь.  Темными  вечерами,  обарываемый  сном,  он  порою  толковал
Варфоломею о гностиках и тринитарных спорах, об Афанасии Великом и  Оригене,
объяснял, в чем заключалась ересь Ария, и как  надо  понимать  вочеловеченье
Христа, и что такое пресуществление в таинстве евхаристии.
   Дом уже спал, уже задремывала сама Мария,  раньше  всех  подымавшаяся  на
заре, а братья сидели, прижавшись плечами  друг  к  другу,  тело  гудело  от
целодневного труда, а ум, освобождаясь от вязких пут суедневности,  уносился
в выси духовных сфер.  Звучали  произносимые  хриплым  шепотом  удивительные
слова: "плирома", "эоны", "тварный свет"; перед мысленным  взором  проходили
неведомые города из высоких затейливых хором, какие пишут на иконах,  и  жар
протекшего летнего дня претворялся в  жар  далекой  ливийской  пустыни,  где
мудрые старцы свершали свой подвиг отречения от благ мирских.
   Когда труд твор