ится  по  принуждению  или  по  тяжкой,  приходящей  извне
обязанности, не овеянной духовным смыслом, не пережитой, как внутренняя,  из
себя самое исходящая потребность, тогда труд - проклятие и  бремя.  И  тогда
человек, обязанный труду, тупеет, что сказывается и во всей внешности его, в
безжизненном, не то сонном, не то свирепом, выражении глаз, в тяжелом складе
лица, в угрюмой согбенности стана,  в  культяпистости  грубых,  раздавленных
работою рук. Но тот же  труд,  столь  же  и  более  того  тяжкий  порою,  но
пронизанный высшим смыслом, горней мечтою, творимый сознательно  и  по  воле
своей, - тот же труд, но понимаемый как подвиг, или завет предков,  или  дар
Господень, враз изменяет значение свое, придает свет и  смысл  самому  бытию
человеческому, оправдывает  и  объясняет  всю  громаду  духовных  сущностей,
творимых в веках разумом людским. Ибо только  знающий  цену  труду  знает  и
истинную цену слову, подвизающему на труд и подвиг. Пока еще сохами ковыряли
горячую землю пожоги, морщась от пепла, что клубами вздымался из-под  ног  и
лошадиных копыт, а рало то  и  дело  цепляло  за  корни  дерев,  и  дергался
взмыленный конь, храпя и приседая на круп, Варфоломей, в  плечах  и  коленах
которого не прошла еще боль недавней огненно-дымной работы, не чуял  ничего,
кроме истомы телесной да редких мгновений радости, когда рало шло,  взрыхляя
чистую землю, пока очередное полусгоревшее корневище не останавливало  коня,
и приходилось рывком выдирать тяжкое рало из земли, перемешанной с пеплом, и
вновь, налегая на рукояти сохи, вгонять его в лесную нетронутую  целину.  Не
чуял ничего, кроме устали, он и вечером, возвращаясь домой и зная одно: пока
не свалился в постель, надобно омыть тело и сотворить  молитву  Господу.  Но
вот окончили пахать, собрали  и  сожгли  останние  коряги  и  корни.  Легкий
дождик, спрыснув пожогу, прибил пепел и тлен, и настала  та  святая  минута,
когда пришло сеять в землю зерно.
   И  как  осуровели,  каким  внутренним  светом   наполнились   лица!   Как
торжественно насыпали в кадь и в пестери припасенную  рожь,  как  крошили  в
кадь с семенным зерном сбереженный пасхальный  кулич,  и  ставили  свечи,  и
священник читал молитву, обходя кадь с рожью, - это все  было  с  вечера.  А
наутро, прибыв на пожогу еще по росе, старики Онтипа и Тюха, а с  ними  Яков
со Стефаном (молодого боярина созвали из уважения), разувшись и повеся  себе
пестери на плеча, пошли, перекрестя лбы и пошептав молитвы,  по  вспаханному
полю, одинаковым движением рук разбрасывая сыпучие струи зерна. И следом  за
ними, мало пождав, двинулись две конные упряжки с деревянными боронами, одну
вел Варфоломей, другую Петр. И хоть пожога была не  близко  от  дома,  но  и
Кирилл с Марией к пабедью тоже явились на поле, когда  уже  земля,  разбитая
боронами, лежала, ровная, на большей части бывшей пожоги, грачи и  вороны  с
криком вились над пашнею, норовя ухватить незаборонованное зерно, и  мужики,
намахавшись вдосталь, уже заканчивали сев.  Потом  шли  к  телегам,  и  Тюха
толковал Стефану как равному,  что  тот  крутовато  заносит  длань,  надобно
поположе, тогда ровнее ляжет зерно и не будет огрехов.  Варфоломею  в  самом
конце работы тоже дали немного побросать зерна, и он  с  замиранием  сердца,
хоть и неумело еще, взмахивал рукою и кидал разлетающуюся в  воздухе  горсть
семян, всею кожей ощущая творение чуда: чуда  воссоздания  нового  бытия  из
семян предыдущей жизни. "Знайте же, не умрет зерно, но прорастет!  А  упавши
на почву добрую, даст сторицею"...
   Вечная тайна! Вечный оборот  бытия.  Все  тот  же  и  всегда  новый  круг
воссоздания творимого. Не так же  ли  точно  и  Творец  силою  вышней  любви
постоянно творит и обновляет земное бытие? И тогда во  всем,  что  вокруг  и
окрест нас, - Его дыхание, Его воля и тайна великая!
   Теперь  минувшая  пожога  уже  не  гляделась  страшною,  и   прерывистый,
царапающий землю ход сохи получил оправдание свое. Творя  -  воссоздавай,  и
будешь творить по воле Господней!
   Вечером все вместе сидели за праздничным столом.  Вот  и  засеяна  первая
пашня на здешней стороне, первый корень пущен в землю новой родины!

Глава 3

   Ладным, согласным перебором стучат топоры. Стефан с  плотником  Наумом  и
младшим братишкою Варфоломеем рубят новую клеть, торопятся успеть до покоса.
   Парит.  Облака  стоят  высокими  омертвелыми  громадами,  не  загораживая
яростного солнца. Земля клубится, исходит соками. Лист на деревах сверкает и
переливается в дрожащем мареве. Окоем весь затянут прозрачною дымкой.
   Все трое взмокли, давно расстегнули ворота волглых рубах. Волосы  мокрыми
космами ниспадают на разгоряченные, опаленные солнцем лбы.  Бревна  истекают
смолою. Топоры горячи от солнца - не тронь. Чмокает и чавкает свежее дерево.
Боярин и мужик молча, враз, подхватывают  топорами  бревно,  круто,  рывком,
оборачивают (давно выучились понимать друг друга без слов) и тут же  с  двух
концов наперегонки зарубают чашки.  Варфоломей  торопится  разложить  ровным
рядом мох по нижнему бревну. Урядив свое, тут же  хватается  за  топор,  изо
всех сил гонит крутую щепу, вычищая паз. Готовое дерево тут же усаживают  на
место. Стефан мрачен, досадливо щурит глаза, прикусывает губу, зло и  твердо
врубает секиру, что  означает  у  него  какую-то  настырную  муку  мысли,  и
Варфоломей отбрасывает пот со лба тыльной стороною ладошки, отдувая  с  лица
долгую прядь  льняных  волос,  коротко  и  преданно  взглядывает  на  брата,
недоумевая - чем же так раздосадован Стефан? Из  утра  уже  обратали  восемь
дерев, и клеть, гляди-ко, растет прямо на глазах!
   Наконец Стефан разгибается для передыху - сухощавый и  высокий,  в  отца,
просторный в плечах, - легко вгоняет секиру в бревно, обтирает чело  рукавом
и слегка кивает  Науму,  который  тотчас,  соскочив  с  подмостий,  проворно
забирается в тень за грудою окоренных бревен. Сам Стефан  медлит,  оглядывая
вприщур поставленный на стояки сруб, и роняет сквозь зубы не то брату, не то
самому себе:
   - Единственная дорога - монастырь! Не прибежище в старости, не  покой,  а
подвиг! Да, да, подвиг!
   Варфоломей вперяет взор в  лицо  брата  -  строгое,  загорелое  докрасна,
резкое и прямое, словно обрубленное топором ото  лба  к  подбородку,  в  его
углубленные, огневые, обведенные тенью глаза.
   - Фаворский свет? - переспрашивает с надеждою,  -  как  на  Афоне?!  (Про
Фаворский свет он может говорить и выслушивать бесконечно.) - Стефан!
   - спрашивает он робко. - Ты ведь  мне  так  и  не  дотолковал  того,  как
надобно деять, чего там у их... мнихов афонских?
   - Чего тут уведашь...  В  лесе  живем!  -  рассеянно  отвечает  Стефан  и
присовокупляет досадливо:
   - О чем тут, в Радонеже, можно узнать!
   - Научи меня греческому! - застенчиво просит отрок.
   Стефан остро взглядывает на брата, отводит взор и покачивает головой:
   - Недосуг!.. Трудно... - Он опять было берется за секиру, подкидывает  ее
в руке, что-то поправляет легкими скупыми ударами носка.
   Солнце встает все выше и уже приметно истекает из середки  своей  тяжелою
тьмой. Вот край высокого облака легко коснулся солнечного круга, пригасив  и
сузив жгучие лучи. В густом настое запахов  смолы,  пыли,  навоза  почуялось
легчайшее, чуть заметное шевеление воздуха. Хоть бы смочило дождем!
   - Благо есть! - громко проговаривает Стефан, втыкая  в  ствол  блеснувшее
лезвие секиры. - Благо есть,  -  повторяет  он,  -  что  все  так  окончило!
Роскошь, палаты, вершники впереди и назади, седла  под  бирюзой,  серебряные
рукомои... На кони едва ли не в отхожее место!
   Варфоломей слушает раскрыв рот, забыв в руке недвижный  топор.  Не  сразу
уразумел, что Стефан бает про ихнюю прежнюю жисть.
   - Роскошь не надобе человеку! - режет Стефан, ни  к  кому  не  обращаясь,
горячечным  взором  следя  пустоту  перед  собой.  Варфоломей  даже  дыхание
сдерживает, мурашами по коже поняв, что брат намерил сказать  сейчас  что-то
самонужнейшее, о чем думал давно и задолго.
   - Господь! В поте лица! - Стефана распирает изнутри, и слова  выпрыгивают
оборванные, словно обугленные, без начала и связи. - А мы все силы -  опасти
себя от тяжести! Облегчить плеча, от поту опастись! На  том  камени  зиждем,
что и сам тленен и временен! Алчем тех сокровищ,  что  червь  точит  и  тать
крадет! И на сем, тленном, задумали строить вечное!
   Московляне правы, что отобрали у нас серебро!
   - Срам, что, пока не свалит на тебя беда, сами не можем! Слабы духом!
   Надо самим! Нужно величие жертвы! Да, в монахи! - продолжал он яростно, с
жутким блеском в глазах, - взять самому на себя вериги и  тяготу  большую  и
тем освободить дух! От роскоши, от гордости, от похвал, славы - ото всего!
   Тогда! Узришь свет Фаворский!
   И сыроядцы нынь терзают  Русь  из-за  нас!  Нам,  нам,  русичам,  надобно
сплотить себя духовно! Чел ты слова Серапионовы?  Мы,  днесь,  "в  посмех  и
поношение стали народам, сущим окрест!"  Единение!  А  затем  -  дух  святой
возжечь во всех нас! Вот путь! Для сего  -  и  прежде  -  очистить  себя  от
скверны стяжательской! Дьявол взыскует плоть, Господь - дух!  И  это  должны
мы! Бояре! Мужики - они еще не вкусили благ, а мы, отравленные  ими,  должны
сами себя изменить! Хватит сил духовно,  -  сумеем  поднять  всю  Русь!  Все
прочее - тлен. Слова не нужны. Нужны дела! Подвиг! На Руси  пропала  вера  в
подвиги!
   Когда поднялась Тверь - громили Шевкала, ты еще  мал  был,  -  знаешь,  я
шатался по торгу. Собралось вече. И все знали, что  надо  помочь!  И  никто,
понимаешь, никто! Первым чтобы. Как старшина, мол, бояре как? Как  набольшие
меня? И - предали! На поток и разор ордынский предали тверичей!
   Я тогда уразумел, понял: дух! Духом слабы! Не силою! А в училище нашем, в
Ростове, споры о тонкостях богословских, что там сказал Несторий...  Что  бы
то ни, а - сказал! А мы - повторяем только!
   И Дмитрий Грозные Очи! Бесполезная смерть  в  Орде.  Как  я  его  понимал
тогда! Преклонялся! Героем считал! Подвижником...  А  быть  может,  и  он...
вовсе... от бессилия...
   Подвиг! Идти вопреки! Знаешь, ежели бы вдруг разрушились деревни и словно
от мора некоего народ побежал в города, стеснился в стенах, забросив нивы  и
пажити, я бы сказал тогда: паши землю! Но не опускайся долу, не теряй высоты
духовной! Знай, что и там, на пашне, творишь ты не живота ради, а ради  духа
животворящего твоего!
   Но народ жив! Он как раз в деревнях, на земле, вот здесь, окрест нас.
   Нужен подвиг духовный, надобен монашеский труд! Совокупление в себе  Духа
Божьего! Фаворский свет! Это огонь, от коего возгорит новое величие Руси!
   Стефан замолк как отрезал. Варфоломей глядел на брата не шевелясь.
   Путь был означен. Им обоим. И - он знал это - другого пути не могло быть.
   - Стефан! - спросил он после долгого молчания, - что нам...  что  мне,  -
поправился он, зарозовев, - надо делать теперь?  Укреплять  свою  плоть  для
подвига?
   - Человек все может и так...  -  устало  возразил  Стефан.  -  В  яме,  в
училище, в голой степи, в плену ордынском годами живут люди! Выдержать можно
много... любому... когда нет иного пути! Сильна  плоть!  Важно  самого  себя
подвигнуть на отречение и труд, важно... да ты  все  знаешь  и  сам!  Стефан
вздохнул, вновь берясь за рукоять секиры. - Наума покличь!
   Варфоломей единый незримый миг  медлит,  обернув  к  брату  пронзительный
взор, и прежде, чем соскочить с подмостий, выговаривает серьезно:
   - Я с тобою, Стефан! Что бы ни сталося впредь, я с тобой!

Глава 4

   Истекает Филипьев  пост.  Близится  Рождество.  Земля  плотно  укутана  в
толстую белую шубу. Метет. Серебряные струи со  звоном  и  шорохом  обтекают
углы клетей. Весь Радонеж в белой  мгле.  Кони  под  навесом  жердевой  стаи
сбились в кучу, прячась от ветра, греют друг друга. Темной, убеленной ветром
громадою высится терем Кирилла,  обширный,  в  две  связи,  поставленный  на
высокий подклет. Третьелетошние бревна уже посерели и потемнели  от  вьюжных
ветров и косых дождей. Снег, набитый ветром в углубленья пазов, подчеркнул и
выкруглил белою прорисью каждое бревно. Челядня,  поварня,  амбары  и  клеть
прячутся и тонут в дыму  мятели.  Едва-едва  проглядывают  соседние  избы  и
огорожи.  Редкий  огонь  мелькнет  в  намороженном  слюдяном  оконце,  редко
откроется дверь. Кому охота в такое непогодье высовывать нос из дому?
   Вся семья Кирилла в сборе, кроме Варфоломея. Он из утра уехал за сеном. В
первой, проходной, горнице терема, где  разместились  четыре  семьи  старшей
дружины Кирилловой, горит одинокий светец. Бабы прядут, судача о своем. Дети
залезли на полати, сопя, возятся друг с другом в  темноте.  Яков  с  Даньшею
лениво передвигают шахматы по доске. Разговор о том о  сем,  но  все  больше
как-то  задевает  Терентия  Ртища  -  наместнику  надобны  люди,  и   многие
ростовчане уже заложились за боярина, даже один из бывших Кирилловых холопов
подался на сытные московские хлеба.
   - Нашему бы господину от московитов какую волостишку на прокорм...  пряча
глаза, роняет Даньша. Рука его замирает в нерешительности,  наконец  двигает
по  доске  грубую  кленовую  фигуру.  Яков,  сощурясь,  переставляет  лодью,
бормочет, словно бы про себя:
   - Прошло время!
   Его самого, отай, перезывали в дружину Терентия, о чем Даньше пока ведать
не надлежит. "А ни лысого беса нам не дадут!" - думает он  сокрушенно,  пока
еще по привычке не отделяя себя от господина своего.
   - Ни лысого беса не дадут, устарел наш  боярин!  -  произносит  он  почти
вслух, забирая лодьей супротивничьего коня.
   Во второй горнице, за рубленою стеною, за  закрытою  дверью  -  Кириллова
семья. Потолок в саже и здесь: топят по-черному. Но  ниже  досок  -  отсыпок
стены и лавки выскоблены дожелта, и в двух стоянцах теплются высокие свечи.
   Мария, как по всякой день вечером, шьет, привычно и споро  орудуя  иглой.
Кирилл, примостясь рядом, у той же свечи, щурясь и отводя  книгу  далеко  от
себя, перечитывает жития  старцев  египетских.  (К  старости  стали  сдавать
глаза: вдаль хорошо видят по-прежнему, а вблизи все расплывается и двоится.)
Стефан у  второго  стоянца  тоже  погружен  в  чтение  -  изучает  греческий
синаксарий. Петр плетет силки на боровую птицу. Старая нянька сучит  льняную
куделю, мотает готовую нить на веретено. Голова у нее слегка трясется. Тихо.
Слышно, как, огорая, потрескивают свечи в  стоянцах.  Мария,  круто  склонив
чело, замирает с иглою в руке, слушает жалобный голос ветра за стеною.
   - Должно бы уж Олфоромею быть! С кем уехали-то?
   - С Онькой! -  отрывисто  отвечает  Стефан.  -  Дороги  замело,  почитай,
совсем...
   - Вьюжная зима, - подает голос Ульяния, - коням истомно, поди!
   - Доедут! - заключает Стефан  и  вновь  утыкает  взор  в  узорные  строки
греческого письма. Мария, с некоторою тревогою поглядев  на  старшего  сына,
вздыхает, переведя речь на иное:
   - Онисим даве баял, князь Иван Данилыч будто опять в Орду укатил...
   Кирилл отрывает покрасневшие глаза  от  книги,  с  трудом  возвращаясь  к
тутошнему земному бытию. Трудно думает, шепчет что-то про себя, морща лоб.
   - Надобе Алексан Михалычу... - Не докончив, прислушивается:
   - Не волки ле?! Вьюга, не ровен час... Наши-то!
   Стефан подымает голову, угрюмо кидает:
   - Сиди, отец! Я выйду, послушаю. Заодно коней гляну!  -  Он  стремительно
встает, глубоко нахлобучивает шапку, на ходу набрасывает на  плеча  овчинный
зипун. Скоро хлопает наружная дверь. Кирилл по-прежнему прислушивается и  не
понимает: не то это ветер в дымнике, не то и вправду далекий волчий вой? Ему
как-то почти все равно,  где  сейчас  находится  какой  князь,  даже  и  чем
окончится пря Москвы с Тверью, а  всего  важнее  воротится  ли  благополучно
Варфоломей из лесу?
   Мария тоже прислушивается, но не столько к вою  ветра,  сколько  к  своим
скорбным мыслям, - видно по горькой прямой складке губ, по  взору,  недвижно
устремленному в пустоту.
   - Хлева надо рубить по весне, и повалушу, -  произносит  она  наконец,  с
каких животов? Холопов всех распустил, дитю и  приходится  одному  биться  в
лесе в экое погодье!
   - Не путем баешь, жена! - укоризненно отвечает Кирилл, помедлив.  Христос
не велел роботити братью свою... По-Божьи надобно...
   - Дети! - восклицает Мария с тихим отчаяньем. - Кабы не  дети!  Петя  вон
мужиком растет, Олфоромей когда что самоуком ухватит у Стефана, а  так-то...
Ростила, ночей не спала... В крестьяне пойдут?
   Петр подымает взгляд, готовный, светлый. Молчит, но ясно и так: и  пойду,
мол, что такого? Не ссорьтесь только из-за меня!
   -  Почто  перебрались  сюда,  третий  год  бьемся...  -  бормочет  Мария,
склоняясь над шитьем. - Ни почету, ни службы княжой.  Люди  уходят,  который
доброй  работник,  ты  всякому  вольную  даешь!  Осталась,   почитай,   одна
хлебоясть!
   - Яков есть! - веско замечает Кирилл.
   - И Яков уйдет! - с безнадежным отчаяньем восклицает Мария.
   - Яков не уйдет! - убежденно и строго,  сводя  хмурью  все  еще  красивые
седые брови, возражает Кирилл. Мария коротко взглядывает в укоризненные  очи
супруга и еще ниже склоняет голову с белыми прядями седины, что предательски
выглядывают из-под повойника.
   - Прости, ладо! - винится она вполголоса. - Чую, не то молвила...
   Токмо... В Ростове хоть Стефана выучили... А здесь - одни медведи!  Умрем
в одночасье...
   - Господь не оставит детей, жена! Все в руце его! - вздыхая, отмолвливает
Кирилл. Подумав, он добавляет:
   - Премного величахуся, красно хожаху, в злате и  сребре!  Гордых  смиряет
Господь...
   - Ты ли величался! -  Голос  Марии  звучит  глубоким  лебединым  горловым
переливом,  ломается  и  тонет  в   молчании.   (Любимый,   ладо,   жалимой,
неталанливой мой! - досказывает  за  нее  тишина.)  Снова  хлопает  настылая
дверь. Стефан появляется на пороге, кирпично-красный с мороза.
   - Трофим опять коням сена не задал! - громко и возмущенно  говорит  он  с
порога. - Пристрожил бы ты его, батя! - Он скидывает настылый зипун,  вешает
шапку на деревянную спицу. Пробираясь к столу, роняет, словно бы  невзначай,
для матери с отцом:
   - До ночи не воротят, поеду встречь.
   Вьюга воет. В оснеженных крохотных оконцах,  прорубленных  всего  полтора
бревна и затянутых пузырем, смеркает короткий день.
   Но вот наконец на дворе скрипят долгожданные сани.  Слышно,  как  фыркают
кони. Петр со Стефаном оба срываются с мест и наперегонки, ухватывая зипуны,
вылетают из терема. Тут уже в  синих  сумерках  грудятся  возы.  Кони  тяжко
дышат,  шумно  отфыркивают  сосульки  с  морд.  Мокрая  шерсть  в   кольцах,
закуржавела от инея. Варфоломей с Онькой, оба по уши в  снегу,  шевелятся  у
возов.  -  Припозднились!  Пробивали  дорогу!  -  весело   объясняет   сизый
Варфоломей прыгающими губами. Его всего трясет, но покраснелые, исхлестанные
снегом глаза сияют гордостью  победы.  Ведь  ему  пришлось  несколько  часов
подряд по грудь в снегу пробивать дорогу коням, и на последнем выезде лопнул
гуж, и он, срывая ногти, развязывал - и развязал-таки! - застывший на морозе
кожаный узел, и передергивал гуж в хомуте, и затягивал  вновь  немеющими  на
холоде окровавленными пальцами. И все-таки  довез,  дотянул,  не  бросив  ни
которого в пути  (как  ему  советовал  Онька  и  как,  приходя  в  отчаянье,
подумывал было он и сам), все четыре груженые воза, и теперь уже все позади,
и братья сгружают сено, и выползают холопы на помочь,  и  Чубарый,  что  шел
передовым, по грудь угрязая в сугробах, и храпел, и бился в хомуте, и прыгал
заячьим скоком, грозя оборвать всю упряжь, тоже не подвел, возмог -  выстал,
вытащил-таки! А сейчас стоит кося глазом и поводя боками, и тепло и небольно
прихватывает Варфоломея большими зубами за  рукава  и  стылые  полы  зипуна,
тычется мордою в руки и грудь Варфоломею, соскребая об него сосульки с  усов
и губ.
   - Балуй, балуй! - радостно бормочет Варфоломей,  распрягая  ко