м  толкуют  на
дворе наместничьем?
   Варфоломей глядел ему вслед, дивясь и любуясь.
   - Волнуется! - со вздохом говорил отец  по  уходе  Онисима.  Старо-прежне
житье забыть не может! Пахать надо, вота что! И молить Господа, не стало  б,
невзначай, нахождения ратного!
   - Он-ить, отец, не моложе тебя? - спрашивал Варфоломей.
   - Годами-то я старее! Мне-ка, поди уж, постриги творили, когда он  еще  в
колыбели лежал... Да и жил незаботно, сердца не долил никоторой печалью.
   Век был таков: накричит, нашумит, а  все  не  взаболь  ему,  все,  словно
шуткует!
   - У деинки Онисима жена умерла, отец! - осторожно возражал Варфоломей.
   - Да вот, поди ж ты... - отец вздыхал,  и  слегка  дрожащею  рукою  вновь
нашаривал и раскрывал  толстый  "Изборник"  с  узорными,  писанными  красною
киноварью  и  золотом  заглавными  буквицами,  а  Варфоломей  отправлялся  в
житницу, где хранилась семенная рожь. Для него  за  протекшие  годы  Радонеж
стал настоящею родиной, и  потому  о  своей  судьбе  и  судьбе  ихнего  дома
мыслилось ему неотрывно от судьбы князя московского.  Что  бы  ни  случилось
теперь, получит Симеон Иваныч великое княжение или нет, отселе они никуда не
уедут уже и разделят судьбу всего московского княжества!
   А небо, промытое синью, огромно, а воздух свеж, как юность, и даже  тому,
неизбежному, что когда-то приходит к каждому ослаба сил, старость и  смерть,
- трудно поверить в пьянящую пору весны, когда тебе девятнадцать лет!
   Вновь  зеленой  фатою  оделись  березы.  Вновь  тяжелое  рало  вспарывает
влажную, клеклую землю прошлогодней пожоги. Только руки нынче крепко, уже не
по-мальчишечьи, держат рукояти сохи и рало послушно и ровно  ведет  борозду,
не выпрыгивая, как прежде, из земли. И, любуясь собою,  проверяя  силу  рук,
Варфоломей слегка нажимает на темно-блестящие рукояти, чуя, по натуге  коня,
взрыхляемую глубину, и вновь отпускает, выравнивая, и послушное рало  тотчас
приподымается, все так же ровно, без огрехов  и  сбоев,  разламывая  влажное
лоно земли.
   Что бы ни решил хан в далекой Орде, о чем бы ни сговаривались князья, что
сидят где-то там, за дубовыми стенами больших городов, в узорчатых  теремах,
или, как сейчас, едут в дали-далекие по рекам и посуху, - есть труд "в  поте
лица твоего", и радостно исполнять  его  именно  так,  чтобы  горячие  струи
бежали по спине, и рубаха была - как выжми, и чтобы сила послушно  играла  в
руках, и легко и  просторно  дышала  грудь,  и  нечаянная  радостная  улыбка
невзначай освещала лицо, открытое  ветру  и  солнцу!  И  чтобы  впереди  был
подвиг. Великий духовный труд! И каждая новая борозда  невестимо  приближает
его к этому подвигу. Скоро! Очень скоро! Ступай,  сгибай  крутовыидную  шею,
конь! Тяни сильнее! И ты тоже мокр, мой товарищ!
   И твои мышцы, как и мои, мощно ходят под атласною кожей. Ты добрый  конь!
И хозяева твои хорошо додержали тебя до весны, не дали исхудать, опаршиветь,
потерять силы к весенней страде! Тяни, конь! Наклоняй морду, упирай  сильнее
в землю копыта свои! Вот и новая борозда! Уже половина поля рыхло чернеет за
нами и полна жорких скворцов и грачей, что,  суетясь  и  вереща,  уничтожают
сейчас разную насекомую нечисть, жуков и личинок.  Погодите,  птицы!  Завтра
начнем вас гонять, надобно сеять хлеб!
   Тяни, конь! Ты, не ведая того, созидаешь основу земного бытия! Ты и  твой
пахарь исполняете высокий завет, данный Господом: в поте лица (всегда в поте
лица!) добывать хлеб свой, хлеб насущный, им же стоят  княжения,  царства  и
языки. Тяни, конь! В начале начал  всегда  является  труд,  созидание.  Труд
земной и подвиг духовный - двуединая основа истинного  бытия.  И  этот  юный
пахарь скоро станет твоим молитвенником, земля русская!
   Начались те дни великого напряжения сил, схожие с ратной  страдою,  когда
мужики приходят с поля в грязи, поту и пыли и, едва ополоснувши лицо и руки,
молча садятся жрать, и только отвалясь от глиняной латки со щами  и  рыгнув,
бросают сиплым от устали голосом:
   - Тот клин... у горелого займища... весь нонече довершил!
   И жена, гордо подымая плечи, спешит с кашею, и дочь, чуть не  в  драку  с
сынишкою, торопясь наливает молока бате, и оба восхищенно взирают, как  ест,
двигая желваками, косматый отец. Клин у горелого  займища  довершен!  А  еще
тетка Мотрия баяла, что до субботы тамо ему не управить!  Чево!  Я  говорил!
Нет, я говорила! Нет, я!
   - Не балуйте, тамо! - И рассеянная тяжелая рука нашаривает юркие  льняные
головенки, которые  торопятся  теменем,  носом,  лбом  прижаться  к  горячей
отцовской  ладони  и  с  ней  и  через  нее  прикоснуться,  притронуться   к
вековечному великому подвигу  россиянина,  взрастившему  хлеб  и  обилие  на
трудной своей земле.
   Варфоломей ухитрялся вечером, когда все валились от усталости с ног,  еще
натаскать воды, чтобы Нюше с Катей было легче  с  утра  со  стряпнею,  после
чего, прочитав вечернее правило, провалился в каменный, без сновидений, сон.
   Нюше подошло родить, когда уже отсеялись, и подступало время покоса.
   Как на грех, в доме не было никого, и ежели бы не Варфоломей, заглянувший
со всегдашним: не надо ли чего? - невесть что бы и стряслось.
   Завидя  Нюшино  лицо,  покрасневшее,  в  крупном  поту,  точно  усыпанное
градинами, заслышав ее протяжные стоны, Варфоломей  растерялся.  Хотел  было
бежать за повитухою, но Нюшин крик:
   - Олфера-а-а! Не оставляй меня, не оставля-а-а-ай! А-ой! Ой! А-а-ой!
   - заставил его остояться. В голове лихорадочно напоминалось: что надобно,
надобно что?! Воды горячей, много! - сообразил он - и скорей! В загнетке еще
нашлись горячие уголья. Под непрерывные,  то  затихающие,  то  усиливающиеся
стоны он раздул огонь, затопил печь, вдвинул прямо в огонь большой  глиняный
горшок с водою. Потом, сцепив  зубы  и  стараясь  ни  на  что  не  смотреть,
развязал и распустил на Нюше пояс и завязки сарафана и исподницы, совершенно
не понимая, как он станет принимать роды у нее.
   "Васильиху надо! - с отчаянием думал он. - И в доме никого, ни  отца,  ни
матери и ни единой бабы, все на огородах да в поле!" Двадцать раз  намеривал
он побежать за помочью, но Нюша,  вцепляясь  в  него  потной  рукой  и  дико
оскаливая зубы, мотая раскосмаченною головою,  не  отпускала  Варфоломея  от
себя...
   В самый, как показалось ему, последний миг в горницу ворвалась  Катерина,
за  нею  следом  попадья,  Никодимиха,  и  Варфоломей,  к  великому   своему
облегчению, был выставлен за порог, где его и нашла мать, Мария,  в  великом
страхе и трепете.
   Варфоломей так и не понял, когда же домой явился Стефан и когда, в  какой
миг, его самого снова позвали в  горницы,  где  и  показали  крепенького,  с
красною, точно ошпаренной рожицею, уже умытого и запеленутого малыша.
   Взглянув на  постелю,  он  увидел  прежде  всего  промытые  страданием  и
счастьем огромные Нюшины глаза. Казалось, вся прежняя тонкая  духовность,  и
еще что-то несказанное, неземное, воскресли в ней после перенесенных родовых
мук.
   Варфоломей стоял недвижный,  оторопелый  и  смотрел,  переводя  взгляд  с
роженицы на ребенка. Почему он был уверен, что Нюша должна умереть?
   (Больше того, знал, что так оно  и  будет!)  И  почему  он  и  сейчас  не
чувствует, что ошибся в предведеньях своих?
   Однако Нюша была жива, и  по  робкой,  счастливой  улыбке,  посланной  ею
Стефану (Варфоломей  только  теперь  заметил  старшего  брата,  стоявшего  в
головах постели), он понял, что все уже позади, и то, чего он так  боялся  в
последние месяцы, вновь отошло, отодвинулось, исчезло,  или  почти  исчезло,
точно  прошедшая  стороною,  в  немом  блеске  далеких  молний,  так  и   не
разразившаяся гроза.
   Удивительно быстро  и  как-то  между  делом  (покос  был  трудный,  часто
перепадали дожди, и приходило то стремительно сметывать, то опять  рассыпать
для просушки полусухие копны) Варфоломей  научился  обстирывать  и  обмывать
Нюшиного малыша, даже и  купал  его  сам,  в  корыте,  держа  на  ладони  (и
справлялся с этим ловчее юной матери).
   Стефан снисходительно допускал такое вмешательство брата в свою  семейную
жизнь. Со временем, войдя во вкус,  иногда  и  сам  сваливал  на  Варфоломея
докучные "бабские" заботы:
   - Олфер! Помоги там! - произносил он, утыкая нос в  книгу,  и  Варфоломей
тотчас откадывал недошитый хомут и брался обихаживать малыша.
   Люльку для  ребенка  готовили  оба  брата:  Стефан  сколачивал  остов,  а
Варфоломей вырезал узоры на ней.
   Младенца, по обычаю, когда  минуло  сорок  дней  со  дня  родин,  нарекли
Климентом, в честь святого Климента равноапостольного.
   Воскресшая Нюша так привыкла к услугам Варфоломея, что подчас переставала
даже  стесняться  его.  Просила  подать  малыша,  одновременно   выпрастывая
набухшую грудь из расстегнутого сарафана.

Глава 13

   Осень. Срублены новые хоромы  для  Стефана  с  Нюшей.  Петр  с  Катериной
перешли жить к отцу Никодиму. Безо споров поделены слуги, пажити и добро.
   Опустел старый Кириллов терем. Когда-то тесный,  рубленный  всего  в  две
связи, он теперь нежданно оказался слишком большим.
   Из  Орды  воротился  князь  Семен  с   пожалованьем.   Великое   княжение
владимирское осталось за Москвой.  Радонежане,  старые  и  новые,  вздохнули
облегченно. Не знали еще, каков новый князь  и  как  проявит  себя,  но  так
хотелось прочного, незамутненного  княжескими  ссорами  и  наездами  ханских
послов мира! По хотенью своему и князя  Семена  за  глаза  наделяли  многими
добродетелями:  нищелюбив,  справедлив,   богомолен,   трезвенен...   Вскоре
радонежская дружина,  вкупе  с  переяславской,  ушла  в  поход  к  Новгороду
Великому.  Туда  же  выступили  владимирская,  суздальская,   ростовская   и
ярославская рати. Князь Семен, видимо, не шутя намерил продолжать дело отца.
Общего ополчения, впрочем, не собирали, так что сыновья  Кирилловы  остались
дома. Видно стало, что до серьезной войны дело все-таки не дойдет.
   Варфоломею по осени пришлось ехать с хлебным обозом  в  Нижний  Новгород,
так что серьезный разговор с матерью отложился опять.
   Воротился  он  с  огрубевшим,   иссеченным   холодными   ветрами   лицом,
повзрослевший, смутный от переполнявших его  новых  впечатлений  и  дорожных
картин, в коих ему теперь предстояло разбираться на досуге.
   Нищие  на  раскисших  дорогах;  грязь  и  дожди;   купеческие   байки   о
разбойниках, вырезывавших, по дороге  к  Мурому,  будто  бы  целые  караваны
гостей торговых; дымные, вросшие в землю, крытые соломою избы; скирды хлеба;
воронье на падали; бабы, что, сложив руку  лодочкой,  долго  смотрят  вослед
обозу, словно провожая родных; короткие ночлеги, дорожная усталость и тоска;
и вдруг, на круче Клязьмы, вознесенный громадою валов и царственною роскошью
белокаменных соборов, потрясший его Владимир, про  который  он  только  лишь
слышал до сих пор.
   Он выстоял службу под величавыми сводами  Успенского  собора,  побывал  в
Дмитровском храме, засунув нос и на митрополичий двор, откуда его,  впрочем,
довольно  нелюбезно  выгнали,  потолкался  в  торгу,   наслушавшись   разных
разговоров и толков, наглядевшись на торговое многолюдство, уличную  тесноту
и - всегда резкое  в  огромном  городе  -  сочетание  выставленного  напоказ
богатства и нищеты. Уже здесь он  увидел  многочисленных  татарских  гостей,
развалисто, словно хозяева, ходивших по городу,  приметил  и  косые  взгляды
горожан, бросаемые на непрошеных гостей, и  татарская  "дань  неминучая",  о
которой каждую осень починали толковать в  Радонеже,  наполнилась  для  него
новым глубоким смыслом. Страна с великим прошлым, некогда могучая и славная,
была зажата и стеснена горстью сыроядцев чужой, бехметовой веры! Все, о  чем
с прискорбием говорили еще в детстве, во граде Ростове, все, о чем  толковал
ему брат и спорили взрослые  в  Радонеже,  нет-нет  да  и  возвращавшиеся  к
прошлому, недоумевая, почему с такой легкостью поганые завоевали страну? Все
обрастало теперь плотью, зримо  являлось  взгляду  и  требовало  действенных
решений  ума.  Бродя  по  владимирскому  торгу,  Варфоломей  живо  вспоминал
рассказы Стефана о давнем  ростовском  вече,  так  и  не  похотевшем  помочь
восставшей Твери. Он остро вглядывался в лица, гадая, как бы поступил на том
ростовском вече этот мужик, и тот ремесленник, или этот вон рыжий купчина  с
толстенными ручищами и весело-румяным незаботным лицом? Пошел  бы  со  всеми
громить поганых или бежал бы впереди всех, спасая свою жизнь?
   Как понимают сами себя, как чувствуют ближних своих все эти люди?
   Вот боярыня, вылезши из возка  перед  лавкою  гостя-сурожанина,  надменно
оглядывает толпу и кидает не глядя сунувшейся к ней  нищенке  медную  монету
ордынской чеканки, за которой та, падая в грязь,  долго  елозит,  разыскивая
деньгу под ногами прохожих, и, наконец найдя, удовлетворенно прячет  куда-то
за пазуху... А вот минуту спустя около той же нищенки останавливается  баба,
бредущая с рынка, и,  улыбаясь,  что-то  выспрашивает  ее,  а  та  отвечает,
пригорюнясь, покачивая головой, только и слышно:
   "Милая!" - "И-и, милая!" - "А я, милая!"...
   - А у нас летось и все погорело! - Доносит до  него  голос  нищенки,  уже
значительно более бодрый, чем в начале разговора,  совсем  без  плаксивости,
словно делится с кумою деревенскими сплетнями. И  наконец  баба  достает  из
торбы ножик и каравай  хлеба,  отрезает  краюху  и  подает  нищенке,  и  обе
кланяются одна другой, и снова только и  слышно:  "Милая!"  -  "Да  што  ты,
милая!". Женщины  наконец  расходятся,  и  нищенка  украдкою  мелко  крестит
поданную краюху. "Вот этот  лепт  -  от  Господа!"  -  думает,  провожая  ее
глазами, Варфоломей.
   Что может их всех собрать, сплотить воедино, заставить  понять,  что  все
они братья, единый народ, и никоторый никоторого не богаче и не беднее,  как
поняли это сердцем те две женщины,  одна  из  которых  поделилась  с  другою
краюхою хлеба не выхвалы ради и не  ради  платной  заслуги  перед  престолом
Всевышнего, а только затем, что та нынче  во  временной  трудноте,  в  беде,
которая ее саму пристигнет когда-то или, поди, уж и пристигала не раз!
   Здесь опять и наново утверждался  Варфоломей  в  правильности  избранного
пути. Только молитва, дух  Господень,  только  святая  православная  церковь
возможет вновь  собрать  и  съединить  во  взаимной  любви  многострадальный
русский народ!
   В Нижнем Новгороде Варфоломей, опять же  впервые,  увидал  торговую  мощь
великого волжского пути. Ихний хлебный обоз, где был собран двухлетний запас
не одного только Кирилла, но многих радонежан (хлеб посылали столь далеко, в
Нижний,  нарочито:  чтобы  выручить  толику  серебра  на  ордынский  выход),
показался лишь малою каплей, крохотной ниточкой среди тьмочисленных  обозов,
притекающих ежедневно и еженощно на великий нижегородский  торг.  Шум,  рев,
разноголосое мычанье и блеянье пригоняемых стад скотинных;  конское  ржание;
нелепые, горбатые туши верблюдов и их покачивающиеся над толпою  безобразные
морды; разноязычный гомон тьмочисленной толпы, смешенье лиц и одежд; рабы  и
рабыни, выставленные на продажу... Величавый  ход  великой  реки;  скопление
судов у пристаней - бокастых паузков,  учанов  и  насадов,  лодей  и  лодок,
волжских "веток" и новогородских "ушкуев"; персидские, татарские, бухарские,
фряжские и иные заморские гости, армяне и греки, аланы  и  черкасы,  хазары,
имеретины и готы, тверичи и новгородцы, торгующие в  своих  походных  лавках
рыбьим зубом, воском и  многоразличной  узорной  кованью;  груды  товаров  в
рогожных  кулях,  бочонках,  бочках,  корчагах  и  ящиках,  то  под  легкими
навесами, то просто так наваленные на берегу...
   Хлеб удалось продать  (выменять  на  шкуры,  обменяв  последние,  в  свою
очередь, на серебро) только на четвертый день к  вечеру.  Насколько  удалась
сделка, Варфоломей (торговались и считали старшие) не мог  судить.  От  него
требовалось теперь только одно: зашить в  пояс  причитающиеся  ему  рубли  и
серебряные диргемы и  довезти  их  сохранно  до  дому  (что  он  и  исполнил
невредимым воротясь в Радонеж).
   За четыре дня в Нижнем насмотреться пришлось всякого. Потрясло  его,  что
русские продавали русских же рабов иноземцам. Как это могло быть, никто  ему
толком изъяснить не умел даже и сами рабы-полонянники. Кого-то  выкупали  из
татарского полона, кого-то тут же и продавали вновь. Кто-то, быв  холопом  у
своего боярина, попал сюда после разорения  господина...  В  том,  что  свои
продают  своих,  было  опять  нечто  такое,  против  чего  должен  он  будет
когда-нибудь направить все силы своей души. Не должно  христианину  роботити
братью свою! Вообще не должно! К чести русской  церкви,  что  она  запрещала
держать холопов на землях своих. Но  те  рабы,  те  домашние  холопы,  свои,
ближние, почти члены семьи, как у них в дому, -  тот  же  Тюха  Кривой,  его
старший друг и учитель в многоразличных ремеслах,  -  что  ж,  после  смерти
родителя и он мог бы попасть сюда, на это всесветное торжище, и быть продану
в дали дальние, в чужие земли, к языкам  незнаемым:  в  песчаную  Бухару,  в
степи ли, на Кавказ, за Железные ворота или еще дальше, за море  Хвалынское,
в сказочную Персию, в Египет, или пустыню аравитскую?!
   И вместе с тем,  какая  сила  во  всем!  Правы  суздальские  князья,  что
замыслили перебраться сюда, в эти недостроенные еще, раскидисто рубленные на
горе бревенчатые твердыни,  в  гордый  Кремник,  вознесенный  над  торгом  и
великою, уходящей в далекие дали рекой. И пожалуй, не так уж  и  легкомыслен
был  деинка  Онисим,  кричавший,  что  суздальский  князь  сможет  восхотеть
схватиться с князем московским за великий владимирский стол! И этому, тут же
подумал он, - не надо дать свершиться.  Да  будет  единою  исстрадавшаяся  в
которах княжеских Русская земля.  Впрочем,  в  суете  нижегородского  торга,
подобная мысль и самому ему показалась предерзкою.
   Как, в самом деле, справиться с этим кипеньем, напором  и  всесокрушающим
движением? Чей голос не утонет и сможет быть услышан в реве, гуле и  грохоте
этой  толпы?  Труду  духовному  потребна  тишина  великая.  Из   многошумной
Александрии или Антиохии сирийской праведники уходили  в  безлюдье  пустынь,
дабы там наедине с природой и создателем события  воспитывать  и  устремлять
дух свой к подвигу отречения.  И  уже  воспитавши  себя,  умудренные  опытом
пустынножительства, приходили проповедовать на стогны многошумных городов...
   За два  дня  до  отъезда  ему  удалось  узнать  о  пригородном  монастыре
Вознесения Господня, основанном не так давно постриженником  Киево-Печерской
обители Дионисием, который сперва ископал себе пещеру, подобную киевским,  и
спасался в ней, пребывая в полном безмолвии.
   Не медля нимало, Варфоломей направил свои  стопы  в  монастырь,  даже  не
придумав толком, о чем он станет беседовать с Дионисием, ежели тот  восхощет
принять незнакомого отрока.
   Монастырек был невелик, церковь и кельи - новорубленые, из еще  светлого,
едва обветренного леса.  С  замиранием  сердца  вошел  Варфоломей  в  ворота
монастыря. Все было так  знакомо,  так  сходствовало  его  тайным  помыслам!
Привратник, вглядевшись  повнимательнее  в  лик  юноши  и  улыбнувшись,  сам
спросил, словно бы догадав о намерениях гостя:
   - К авве Дионисию?
   Варфоломей молча кивнул, весь залившись жарким румянцем.
   - Пожди мал час! - ответствовал привратник.
   Шла служба. Варфоломей стал позади негустой толпы прихожан и начал горячо
молиться. То ли место, где стоял  монастырь,  то  ли  душевное  расположение
Варфоломея были таковы, что он на молитве забыл обо всем на свете и был  как
во сне, так что, когда привратник тронул его за плечо,  он  не  сразу  сумел
обернуться, понять, что его зовут, и прийти в сознание.
   Дионисий, вероятно, приметил незнакомого юношу еще на молитве,  во  время
богослужения. Во всяком случае, быстро оглядев гостя  с  головы  до  ног  и,