по-за садом, и  соломенные  кровли
деревни  в  дымке  вечереющего  неба  далеким-далеко,  и  крохотных  коровок
возвращающегося стада... И совсем  не  удивился  появлению  матери.  Теперь,
когда он исполнил задуманное, она и должна была явиться к нему. И,  радуясь,
готовно протянул к ней руки, когда  Мария,  поднявшись  на  нижние  ступени,
бережно стаскивала с  чердака  и  прижимала  к  груди  своего  середненького
несмышленыша.
   Никто так и не узнал об этом первом деянии Варфоломея, ни мать, ни  няня,
ни старший брат, ни дворовые мальчики. А он молчал, не хвастал, даже братику
Петюне не рассказал о  своем  восхождении  на  чердак.  Как-то  не  хотелось
говорить, да словно и незачем было - лазают же иные мальчики туда ежеден  за
яблоками!
   Но в чем-то с тех  пор  укрепился  Варфоломей,  что-то  молчаливо  понял,
постиг в себе самом. И это "нечто" сперва незаметно, а потом  все  больше  и
больше начало выделять Варфоломея из круга сверстников.

Глава 9

   Мать воспринималась им не как образ, а как ощущение  -  ее  голос,  руки,
теплые и уютные; отца, далекого и строгого, Варфоломей уважал и  боялся;  но
подлинное  благоговение  вызывал  в   нем   старший   брат,   Стефан,   или,
по-дворовому, Степан (мать называла  его  Степушкой).  Он  врывался  шумный,
что-то говорил, кричал, хохотал или гневал, не обращая внимания на  меньшого
братца, что, приоткрыв рот,  мог  часами  взирать  на  обожаемого  им  почти
сказочного героя, ради коего он  мог  забросить,  не  вздохнув,  всех  своих
деревянных и глиняных коней.
   Стефан уже учился в  Григорьевском  затворе,  в  Ростове,  и  ездил  туда
верхом. Учился он удивительно. Книги не читал, глотал, тут же, без  запинки,
пересказывая целые страницы, и уже мог довольно бойко разбирать по-гречески.
   Варфоломею очень запомнился (ему было уже четыре года) первый раз,  когда
брат удостоил его серьезной беседы, хотя, собственно,  Степан  и  не  с  ним
хотел баять, да не случилось никого близь, так и вышло, что  впервые  сделал
он слушателем своим четырехлетнего крупного светло-русого малыша.
   - Семь дней! - фыркнув,  говорил  брат  почти  что  сам  себе,  продолжая
начатый, видимо, в школе спор. - Семь дней! Бабы белье на солнце вывешивают,
а Господь тем часом мир создает, да?
   - Почто? - спросил,  отчаянно  робея  и  весь  зарозовев,  Варфоломей,  и
Стефан, вдруг оборотясь  и  даже  будто  присев  перед  ним,  наклонясь  ли,
раздельно сказал:
   - Написано: Господь создал мир в семь дней! Понимаешь?
   Варфоломей серьезно  кивнул,  во  все  глаза  глядя  на  старшего  брата,
повторив шепотом:
   - "Семь дней!"
   - Так вот! Господь создавал и небо, и солнце, и звезды, и твердь  отделил
от воды! Дней-то еще не было, понимаешь?
   Варфоломей опять кивнул, старательно запоминая,  хотя  не  понимал  ровно
ничего. Но у него было счастливое свойство запоминать, не понимая,  и  после
додумывать до конца. И этот братний разговор он  додумывал  потом  несколько
лет, так и эдак поворачивая и укладывая в голове  слова  Стефана  (и  словно
новым светом осветило их,  когда  сам  начал  постигать  грамоту  в  том  же
Григорьевском затворе, где учился и старший брат).
   - Так вот! - продолжал  Стефан,  -  слова  сии  надобно  понимать  сугубо
духовно. Семь дней, это не дни, это неделя, седьмица. Седьмой  день  отдыха,
конец, и новое начало. Все идет по кругу! Понимаешь? По  кругу!  Мир,  может
быть, все время создается Господом! Или создан им враз,  мгновенно,  или  за
тысячу наших лет, что токмо един миг для Господа, или же  Господь  время  от
времени вновь продолжает творить и переделывать мир сей.
   - Понимешь? Понимаешь? - повторял  брат,  и  Варфоломей,  глядя  на  него
завороженно, кивал и кивал, шепотом повторяя:
   - "По кругу... все время создается... тысячу лет..."
   Стефан, высказав мысль, не дававшую ему покоя весь день,  тут  же  бросил
брата на произвол судьбы и унесся куда-то, а Варфоломей все стоял,  а  после
ходил и думал, повторяя в порядке и "укладывая" братни слова о том, что  мир
создан или враз, или в тысячу лет, что, все равно, есть один  лишь  миг  для
Господа, или создается-переделывается Господом время от времени  и  в  наши,
теперешние дни. И все видел  неотвязно,  как  бабы-портомойницы  развешивают
белье, а над ними, в облаках, как  на  лестнице,  словно  плотник  на  лесах
строящегося дома, стоит сам Господь с развевающейся бородою и, тяжко ворочая
облачные громады, создает мир.

Глава 10

   Маленький русич воспитывался на сказках. После уж - на преданиях старины,
былинах и "житиях". Едет, к примеру, сказочный  герой  добывать  молодильные
яблоки  и  встречает  по   дороге   избушку.   В   избушке   лежит   старик,
большой-пребольшой, голова  в  красном  углу,  ноги  в  подпороге.  На  печи
старуха, тоже большая-пребольшая. Он кланяется старику "во всю спину", потом
старухе, потом старшему сыну, потом среднему и, наконец, младшему.
   Герою предлагают с дороги помыться в бане, и когда он идет туда, приходит
старший сын старика с охапкою золотого прутья и говорит:
   - "Вот ежели бы ты прежде мне поклонился, а потом моему отцу,  я  бы  это
прутье все о тебя до  рук  выломал!".  Затем  идет  средний  сын  с  охапкою
серебряного прутья, приговаривая:
   - "Вот ежели бы ты сперва мне поклонился, а потом моему старшему брату, я
бы это прутье все бы о тебя до рук выломал". Затем приходит  младший  сын  с
охапкою медного прутья и говорит:
   - "Ежели бы ты сперва мне поклонился, а потом моему среднему брату, я  бы
все это прутье о тебя до рук выломал". Только  потому,  что  герой  выполнил
законы "вежества" правильно, он и остается цел.
   Сказочный  пример   подтверждался   поведением   взрослых.   Уважительное
отношение к старшим было законом тогдашнего общинного  бытия,  непререкаемый
авторитет родителей в доме - законом домоустроения.
   В боярской семье воспитание было тем же  самым,  что  и  в  крестьянской,
только прибавлялась священная история да Евангелие - жизнь Христа, с моралью
высокого жертвенного служения человечеству.  И  еще  века  и  века  были  до
француза-гувернера, объяснявшего, что лучший  город  на  земле  -  Париж,  а
Россия - страна варваров. Ни Парижа, ни слова "варвары" русичи еще не знали.
Вместо  "варвары"  говорили  "поганые",   и   разумели   под   этим   словом
степняков-"сыроядцев", да северных ясашных инородцев, а шире -  вообще  всех
"нехристей", не уверовавших во  Христа.  Легендарный  город  Паган,  на  юге
индийских сказочных стран, так и понимался, как  город  "поганых",  то  есть
некрещеных народов, и страны  те,  безо  всякого  оттенка  небрежения  даже,
назывались "землями поганскими". Священные города за рубежами страны были:
   Ерусалим, в котором распяли Христа, и  Царьград  -  нынешний  оплот  веры
Христовой. Русь же, принявшая крещение, отнюдь не была варварскою страною.
   У нее явились уже и свои святыни, и места паломничества,  как,  например,
Киев, матерь городов русских, со славными своими пещерами, и  многие  другие
святые и чтимые места, о чем повествовали и запоминали сперва изустно, после
же, одолев грамоту, чли по летописям и житиям святых.
   Так же точно воспитывался и маленький Варфоломей. Вот  еще  одна  из  его
ранних воспоминаний-картин. Они сидят на печи, набившись, как птенчики.
   Темно, и тепло, и тесно. Тут и  младший  братишка  рядом  с  ним,  и  еще
какие-то пареньки  и  девушки,  -  верно,  из  дворовых  ребят.  И  где  это
происходило? То ли в челядне, но там печь не такая, то ли в  хлебне?  То  ли
это было внизу, в подклети, где печь  после  разрушили  и  сделали  холодную
кладовую. Только няня или другая женщина? Быть может, покойная  Ульяна,  она
была знатная сказательница! Сказывает сказки. И сказывает так, что  они  все
уже не здесь, а в пути, в лесу,  знакомятся  с  бабой-ягой,  едут  на  сером
волке, видят поле мертвых костей, ловят сияющую,  переливающую  самоцветными
огнями Жар-птицу. И это ему, отроку Варфоломею, а  не  сказочному  Иванушке,
велит серый волк не трогать узды волшебного коня, не  брать  золотую  клетку
Жар-птицы, не то зазвенят струны и проснется стража. И он представляет, как,
вцепившись ручонками в гриву, выводит коня, как обнимает птицу, а она словно
шелковая, пушистая и льющаяся, живая, и  скользит  из  рук,  и  вздрагивает,
словно сокол на кожаной рукавице сокольничьего, и царапает твердыми когтями,
и надо ее не повредить, не помять ей шею,  и  обязательно  удержать!  Он  бы
непременно послушался волка, не взял  узды,  не  тронул  клетки,  и  ему  не
пришлось бы обманывать грозного царя...
   Сказки сказывала и няня по вечерам. Зато мать читала им  жития  святых  и
пересказывала Евангелие, и это тоже было удивительно, словно сказка.
   Горела  одна  свеча.  (Свечи  давно  уже  начинали  беречь.)  Мать   тоже
сказывала, а то разгибала  темную  кожаную  книгу  с  твердыми  пергаменными
листами, и начиналось чудо: львы приходили к пустынникам; умирал, так  и  не
сказавшись родителям, Алексей - Божий человек, и было до слез жалко и его, и
батюшку с матушкой в их неизбывном горе; разверзалось небо, и там, в грозном
величии, в рядах белокрылых архангелов, стоял убогий  Лазарь,  а  снизу,  из
адской бездны, молил его Лазарь богатый: "Омочи  мизинный  перст  в  воде  и
освежи мне запекшиеся уста!" - И слышал в ответ неумолимое:
   -  "Не  могу.  Ныне  воля  не  моя,  воля  Господа,  воля  Господа,  царя
небесного!". Про Лазарей мать не читала им, а пела. И он, содрогаясь, думал,
что никогда не будет таким  жестоким,  как  богатый  Лазарь,  и,  верно,  ни
матушка, ни батюшка его тоже  не  такие,  -  вон  скольких  сирых  и  убогих
привечают на боярском дворе!
   Когда мать сказывала про Христа, она никогда  не  трогала  книгу,  только
иногда клала рядом с  собою  темное  потертое  маленькое  Евангелие,  но  не
заглядывала в него, а только изредка поглаживала рукой,  вспоминая  наизусть
притчи Спасителя. Варфоломей уже знал - то, что сейчас будет сказывать мать,
очень серьезно, важнее сказок и даже житий святых. И он  прижмуривал  очи  и
видел песчаную пустыню, каменные горы лесенками, как изображают на иконах, и
ощущал жару, словно от  русской  печки,  и  сам  проходил  мимо  колосящихся
хлебов, и видел море, подобное великому Ростовскому озеру, и  рыбачьи  челны
на воде, а чужие названия - Вифиния, Вифлеем,  гора  Елеонская,  Галилея,  -
казалось, пахли солнцем и медом.
   Христос тоже учил терпению и мужеству. И были слова страшные:
   - "не мир принес я на землю, но меч"... "Егда гонят  вас  во  граде  сем,
убегайте в другой"... "Предаст же брат брата  на  смерть,  и  отец  чадо,  и
восстанут чада на родителей и убиют их, и  будете  ненавидимы  всеми,  имени
моего ради!
   Претерпевый же до конца, той спасен будет".
   Христос был то грозным, то добрым (его так и изображали  на  иконах),  но
всегда - настойчивым, и всегда он был бедным, и ученикам не  велел  собирать
ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, и всегда он ходил пеший,  а  не
ездил на лошади. Только в Иерусалим, перед гибелью, привезли его  верхом  на
осле. И то, - как объясняли те, кто  побывал  в  Орде,  -  осел,  это  такая
маленькая-маленькая  лошадка  с  большими  ушами.  Сядешь,  ноги   по   земи
волочатся. На такой ехать, все одно, что пешком идти! -  заключил  про  себя
Варфоломей,  успевший  уже  создать  свой  образ  Христа  -  вечного  пешего
странника.
   Знают ли взрослые, как преломляются в детском сознании их рассказы?
   Кому сочувствует маленький слушатель? Не пожалеет ли Кощея бессмертного?
   Не осудит ли гордого героя сказки? Не захочет ли сам стать разбойником  и
получить несметные сокровища поверженного змия? Или  пылко  и  прямо  примет
строгие поучения древних книг? И не  надорвется  ли  он,  пытаясь  исполнить
неисполнимое? И бойтесь, родители, говорить одно,  а  делать  другое!  Навек
посеете смуту в юной душе, и пропадут впусте все ваши добрые поучения!
   Варфоломея поразили слова Христа, что тому, кто попросит  у  тебя  рубаху
"срачицу", следует отдать и гиматий (верхнее платье).  Он  даже,  что  редко
бывало, переспросил мать:
   - Что отдать, если одеты на тебе две рубашечки?  А  если  всего  одна,  и
холодно станет? Все равно снять?
   Мать, не догадывая совсем, что зачинает в голове и в душе отрока подобное
пожару внутреннее движение, пояснила:
   - У богатого, ну вот у тебя, и не  на  себе,  а  может,  в  скрыне  лежат
сорочки. И иной погорел, нагой выскочил из избы, или иная беда какая, ему  и
помоги!
   Он серьезно выслушал материны слова, кивнул головой. Потом, уже без связи
с тем, что говорилось в тот миг, много спустя по времени, переспросил:
   - А  тому,  кому  надо  все  отдать,  у  него  что,  никакой  совсем  нет
оболочины?
   И мать, не поняв даже сперва, о чем это спрашивает маленький  Варфоломей,
опять пояснила, не думая, просто так:
   - Ну, худая какая, совсем рваная, с плеч валится.  Видал,  давеча  убогая
приходила с дитем?
   - А ты дала ей что-нибудь? - требовательно  спросил  Варфоломей,  подымая
светлый взор.
   - Дала старую оболочину! - отмолвила мать и перевела речь на другое.
   А отрок Варфоломей все думал,  сдвигая  светлые  бровки,  и  даже  что-то
шептал неслышно, шевеля губами и кивая сам себе головой.
   "Событие" совершилось через неделю. Был весенний праздничный день.
   Приглашенный батюшка отслужил обедню в домовой церкви.  На  дворе,  прямо
под открытым небом, расставив столы со снедью, угощали дворню. На селе  тоже
гуляли, издали было слышно, как красиво вьются  в  воздухе  девичьи  голоса,
славящие языческого Ярилу. И дети, принаряженные,  были  отпущены  погулять,
одни, без няниного догляду, тем паче Мария надеялась, что Варфоломей  и  сам
посторонит  от  всякого  разгульного  сборища.  ("С  теми,  кто   иже   суть
сквернословцы и смехотворцы,  отнюдь  не  водворяшеся",  -  писал  Епифаний,
поминая детские годы Сергия.) И вдруг, - Мария как раз проходила  по  двору,
отдавая распоряжения слугам; дружина, дворня и холопы шумно ели и пили,  уже
и пиво сделало дело свое, потные лица лоснились, сверкали на солнце,  кто-то
хрипло затягивал разгульную, его останавливали,  дергая  за  рукава,  -  как
вдруг испуганно ойкнула одна из сенных девок, и боярыня, неволею остановясь,
выглянула за ворота. По дороге бежал Варфоломей, как-то странно одетый.  Она
даже не сообразила сразу, а потом, всмотрясь из-под ладони, поняла: он был в
развевающейся безрукавой  детской  чуге,  надетой  на  голое  тело.  Неужели
раздели?! Или свалился куда? Но подбегавший, с горящим взглядом,  Варфоломей
совсем не плакал, а, казалось, испытывал  торжество,  и  так,  стремглав,  с
бегу, угодил в материн широкий подол и расставленные объятия.
   - Что с тобою? Где это ты? Что ты?  Кто  тебя?!  -  испуганно  спрашивала
Мария, углядев, что сын был весь в крови, синяках и ссадинах.  Меж  тем  как
сзади, за воротами, уже гремела песнь  и  разливался  выходящий  из  берегов
праздничный пир.
   - Мама! - торопливо, взахлеб, сказывал Варфоломей, глядя на нее  сияющими
глазами. - А я  сделал  по  Христу!  Сперва-то  не  по  Христу,  пояснил  он
скороговоркой, обтирая ладонью разбитый нос, - а после - по Христу!  Мальчик
был такой рваный, маленький, а тут праздник, гуляют все! И я ему отдал  свою
сорочку, и чугу подарил тоже! На мне Петюнина теперь!
   Ведь так? Так ведь?! - спрашивал он, пока мать, подхватив сына  на  руки,
уносила его поскорее в терем.
   В горницу вбежала нянька, принявшаяся обтирать боярчонка мокрой ветошкой,
откуда-то сбоку появился отец, и оба родителя,  переглядываясь,  дослушивали
горячую сбивчивую речь меньшого своего, кажется, слишком буквально понявшего
Христову заповедь. И тут... Как бы вы поступили на ее месте? Можно бы было и
обругать, и остудить; можно бы и послать с розыском, воротив назад  отданное
несмышленышем дорогое платье... Но когда в доме  принимают  тьму  нищенок  и
калик перехожих, когда боярыня сама читает детям Евангелие...  И  все  одно,
можно бы было! И остудить, и обругать, и  с  розыском  послать,  и  выпороть
даже! Да и так ли просто было все, о чем говорил Варфоломей?
   - А почему у тебя рот в крови? И синяки? И ссадины?
   - А это... это... Ну, подрались тамо пареньки! -  частоговоркой  отмолвил
Варфоломей, хмурясь и отворачивая лицо. - Не надо о том, мамо! попросил  он,
словно бы взрослый. И Мария, скорее сердцем, чем умом, догадав,  как  должно
ей поступить, охватила льняную головенку несмышленыша,  прижала  к  груди  и
стала безотрывно целовать, приговаривая сквозь смех и слезы:
   - Кровиночка, ягодиночка моя, простушечка моя милая! Ты хорошо  поступил,
хорошо!
   И Варфоломей уверился, что  поступил  и  вправду  хорошо,  и  должен  так
поступать и впредь, и только непонятно было, отчего мама плачет? Ему  самому
было и невдомек, что он отдал  прохожему  мальчику  лучшую,  очень  дорогого
шелку, праздничную сряду свою.
   О том, что и как произошло в тот день на деревне, Мария узнала лишь много
спустя, от  любопытствующей  дворни,  и,  узнав,  уже  не  стала  ни  о  чем
расспрашивать Варфоломея, ни искать пропажу, ни наказывать виновных.
   Только рубашки Варфоломею начали давать простые, белополотняные, или даже
посконные, серые, тем паче что он теперь вновь и вновь находил  нуждающихся,
с кем должен был, по его мнению, поделиться  имуществом,  согласно  заповеди
Христа.
   Дело же створилось поначалу совсем не христианское, ибо  все  началось  с
самой жестокой драки, в каких Варфоломей, пожалуй, еще и  не  участвовал  до
той поры.
   Они  с  Петюшей,  которого   Варфоломей   заботливо   держал   за   руку,
принаряженные и умытые, дошли до околицы и побрели лугом, на звонкие девичьи
голоса, поглядеть на хоровод. В низинке, по-за огородами,  уже  близь  самой
березовой рощи, где девки ходили хороводом, а  парни  табунились  невдалеке,
высматривая издали своих зазноб, маленькие боярчата натолкнулись  на  стайку
ребятишек-пареньков,  и  те  тотчас  начали  задираться,  кричать   обидное,
показывать рога и  всячески  дразнить  захожих  "чужаков"  (с  боярчатами  и
дворовыми деревня, как водится, враждовала). Оно бы и обошлось, тем паче что
Варфоломей сам никогда в драку  не  лез.  Ну,  попихали  бы  друг  друга,  и
разошлись.  Но  на  беду  у  деревенских  малышей   оказался   предводитель,
подросток, года на четыре старше прочих, который, на правах  старшего,  учил
малышей озорничать,  а  те  глядели  ему  в  рот,  готовно  исполняя  всякое
повеление "взрослого".
   Дюжина ребятишек окружила двух боярчат, насмехаясь над ихней одежкой, над
чистотою умытых  лиц.  Старшой  потянул  Варфоломея  за  рубаху,  словно  бы
рассматривая иноземное портно, и намеренно больно ущипнул при этом. И все бы
ничего, и это бы стерпел Варфоломей. Но  вдруг  старший  мальчик,  дурачась,
хлопнул себя по лбу, и воскликнул:
   - Ой! Парни, а я смекнул, почто они в нашу деревню зашли! Наших  оделять!
Сейчас одежку раздавать будут!  -  Он  вытолкнул  из  толпы  рваного-рваного
маленького мальчика, оболочина коего состояла, почитай, из одних  ремков,  и
приказал:
   - Делись с ним! Ну!
   Боярчата  молчали,  ошеломленные.  Варфоломей  еще  не   сообразил,   что
ответить, маленький мальчик-оборвыш готовился уже зареветь с испугу во  весь
рот, но старшой ребячьей дружины не дал  времени  ни  тому,  ни  другому,  -
ухватив Петюню за шиворот, властно повелел:
   - Снимай порты!
   Схватив он Варфоломея, неведомо еще, как бы  тот  и  поступил.  Возможно,
снял чугу и отдал. Но Петюню, которого он опекал, водил за руку,  сам  сажал
на  горшок  и  умывал  по  утрам,  -  братика  Петюню  отдать  на  поругание
деревенским было неможно.
   - Пусти! - рявкнул Варфоломей и, покраснев, кинулся в драку, изо всех сил
пихнув кого-то из малышей, стоявших у него на  дороге.  Замелькали  кулачки,
сопящие, неуклюжие  малыши,  размахиваясь,  словно  взрослые  парни,  идущие
"ст