а  не кого иного из маститых игуменов или архимандритов,  среди коих
были куда более достойные высокого и ответственного места сего?  (И только
одно им мешало,  сговорясь, выбрать единого и противустать князю: взаимная
рознь!  Каждый хотел себя,  а  потому <пропускали> Митяя.  Часто,  слишком
часто в политике государств бывает именно так!)
     Но   все   же:   почему?   Чем  не   угодил  князю  его  воспитатель,
местоблюститель престола, защитник и устроитель власти Дмитриевой Алексий,
что  надобно  было  именно  противника  Алексиевых  замыслов  волочить  на
владычный престол?  Почто?!  А  ответ прост:  князь об  этом-то даже и  не
думал!
     Понимающий понимает всегда в  меру свою.  Дмитрий Иваныч был  глубоко
верующим человеком,  но  вера его была где-то  на уровне суеверия,  веры в
обряд,  и  все его действия определялись именно этим.  Да еще -  возросшим
ощущением собственной значительности государственной, взращенной Алексием.
     Сложная богословская философия,  труды исихастов,  Ареопагит, писания
риторов,  схолии Метафраста и Декаполита,  Пселл,  Федор Метохит, Палама -
все это было не для него.  А  вот красота службы церковной,  жаркие костры
свечей, золото и пурпур, рокочущие гласы мужского хора и мощный бас Митяя,
оглашающий своды храма,  да еще львиная грива волос, тяжко-вдохновенное во
время службы чело печатника -  это князь понимал! И за это ценил. И так он
и представлял себе: служба, хор, толпы народные и Митяй в алтабасной митре
и саккосе,  вздымающий тяжелый напрестольный крест во главе всех!  Митяй в
митрополичьем облачении!  Красиво казалось! И мощно! И уже - где там Литва
и Ольгерд! Свой, ведомый, домашний митрополит на престоле!
     Когда-то  послы  Владимировы,   умиляясь  величию  и  красоте  службы
константинопольской, решили принять крещение от греков. И те же причины да
ненависть к  литвину  Ольгерду (все  помнилось,  как  недоуменно стоял  на
заборолах осажденной Ольгердом Москвы,  слушая посвист стрел  и  бессильно
следя  огни  пожаров в  Занеглименье) подвигнули князя Дмитрия к  упрямому
выбору им грядущего главы русской церкви.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Алексия - батьки Олексея своего - князь Дмитрий всегда слегка боялся.
От непонимания.  Боялся в нем именно того,  что было выше простого разума.
Да - Тверь!  Да - Олег!  Да - власть! Да - борьба с Ольгердом! Да - пиры с
боярами,  прием новых и новых знатных послужильцев,  льготы  купцам...  Но
когда начиналось запредельное,  князь терялся,  умолкал,  сопел,  и одного
хотелось ему тогда: удрать, уйти, отбросить от себя непонятное поскорее. И
волю  божью  понимал  он  на  том  же  уровне:  Господь хочет или не хочет
Господь!  Когда у него полтора года спустя умер сын Семен, то так и почуял
князь: Господь воспретил или уж взял к себе на небо молитвенником за грехи
родительские.
     Люди подобного складу грубы и напористы, но в столкновениях с большею
силою или высшим себя,  неподвластным уму, быстро теряются, робеют, даже и
трусят.  Все это проявилось у  Дмитрия впоследствии,  и  на Куликовом поле
тоже.
     Взявшись уговорить Алексия,  Дмитрий не  тотчас  начал  свои  осадные
приступы, хоть взохотившийся Митяй и торопил его.
     Пока пахали,  сеяли,  рати были в разгоне.  Свалили покос,  тут дошли
вести  о  <набеге> Киприана на  Новгород (присыле туда  им  своих грамот и
ответе   новгородского  архиепископа).   Начались  деятельные  пересылы  с
Новгородом Великим,  с  коим  недавно стараньями того  же  Алексия удалось
заключить очень важный для  обеих сторон союзный договор противу Литвы.  И
тут князю пришлось вновь передать бразды в старые руки своего митрополита.
     Тринадцатого августа (через месяц после того,  как  Андроник бежал из
башни Анема в  Константинополе) новгородский архиепископ прибыл в  Москву.
Начались торжественные службы,  пиры,  обмены  дарами  и  послами.  Старый
митрополит словно  бы  проснулся ото  сна,  вседневно хлопотал,  принимал,
благословлял,  служил -  откуда брались силы! И только Леонтий ведал, быть
может, что это, почитай, последняя вспышка старых сил, что владыка русской
земли  уже   при  конце  и   спешит  довершить  начатое  строение  русской
государственности и церкви,  дабы передать его непорушенным...  Кому?  Для
чего  князь  возвел Митяя в  монахи и  содеял архимандритом Святого Спаса,
Алексий понимал, конечно.
     И  вот в  разгар торжеств и  пиров дошла до  Москвы весть о  событиях
цареградских:  что  Андроник  победил,  что  Константинополь  взят  и  что
двенадцатого августа  (еще  за  день  до  приезда  новогородского владыки)
свержен с престола и удален в монастырь Филофей Коккин.
     Злая весть?  Или добрая?  Как поглядеть! И - кому глядеть... Невзирая
на поставление Киприаново, на днешнюю полуизмену (или измену?), Коккин был
давним другом Алексия, и этого старый владыка позабыть не мог.


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Леонтий в этот раз, как и всегда при многолюдных собраниях у владыки,
вошел в келью Алексия осторожно, опрятно склоняя голову. Дружба, в которую
давно уже  перешла их  многолетняя служебная связь,  не  должна была  быть
ведомой никому иному, кроме разве Сергия Радонежского.
     У  Алексия  сошлись архимандриты,  игумены и  маститые старцы  многих
монастырей. Сам владыка восседал в своем кресле, склонив голову и когтисто
олапив сухими,  почти птичьими пальцами резные подлокотники. Новогородский
архиепископ,  заметно  расцветший  за  время  шумных  московских торжеств,
обретший наново  властную стать  и  бестрепетность взгляда,  был  тут  же,
занимая почетное место.
     Леонтий положил на  аналой принесенные грамоты,  и  владыка,  коротко
глянув,  только одно высказал:  <После!>  -  что Леонтий понял сразу и как
просьбу зайти после сановитого собрания,  и -  немедля покинуть покой, где
прерванная беседа,  словно  оборванная на  взъеме,  висела в  воздухе.  Он
прикрыл дверь,  и  тотчас донеслись до  него высокий гневный голос игумена
Петровского монастыря и низкий возражающий ему бас отца Аввакума.
     Спорили долго.  Наконец ближе к вечеру сановные иереи начали покидать
владычный покой.  Когда последний из них спустился по лестнице к ожидавшим
внизу прислужникам, Леонтий стремительно прошел во владычную келью.
     Двое служек прибирали со столов и подметали пол.  Алексий сидел все в
том же  кресле,  но  сугорбясь,  и,  кивнув прислужникам выйти,  поднял на
Леонтия устало смиренный взгляд.
     - Он умрет!  -  сказал без выражения,  как о решенном.  И,  помолчав,
добавил: - Я сегодня хоронил друга своего!
     Он как-то прояснел ликом, глядя в слюдяное оконце и в далекую даль за
него.
     - Ты вспоминаешь Царьград, Леонтий? - И, не дав ответить, проговорил:
- Я  нынче ходил по  стогнам Царьграда!  Видел понт!  Был во Влахернах,  в
Софии...  И благодарю за эту милость Бога моего!  Знаешь,  из всех ведомых
нам  с  тобою храмов София -  храм вселенский!  <Возведи окрест очи  твои,
Сионе,  и  виждь:  се бо приидоша к тебе от запада и востока чада твоя...>
Это море света, льющегося на нь, это кружево мраморяно, эта царственность,
не роскошь,  а именно царственность золотых стен и дивного узорочья!  И ты
сам ся становишь прозрачен и высок. Страждущее <я> истекает, растворяясь в
величии храма.  И  приходит,  вступает не  радость даже,  но  блаженство -
последнего веденья всего во  всем и  всего в  себе,  всяческого всячества,
мира  в  единстве!  Это  действительно  София,  Мудрость  горняго  Логоса,
Премудрость  Божия!  Это,  ежели  хочешь,  свод  небес  над  землею,  сама
Божественность,  Господень покров над миром!  Воистину не ведаешь, на небе
ты или на земле!
     Я  был  там сегодня,  Леонтий!  Я  входил под сень этих сводов,  этих
колоннад.  Со стен звучало тихо и певуче древнее золото,  словно тот свет,
Фаворский свет... Разве могут не быть золотыми стены небесного Иерусалима,
спустившегося на землю?  Я стоял под сводом в середине храма...  Помнишь?!
Уходит тяжесть членов,  и телесные немощи изгибают,  и летишь,  летишь!  А
затем снова опускаешь взор долу, дивясь рядам узорных столбов и величавому
алтарю, и снова летишь туда, в сияющее море света от вершин аэра!
     Пусть  эта  роскошь  и  создана тяжким  трудом,  но  должна  же  была
сверкнуть в  мире златая риза Софии!  Я  зрел ее  ныне!  В  последний раз,
Леонтий!
     Мню,  и  схолий тех,  что  творились при  Филофее,  уже  не  будет  в
Константинополе!  Знаешь,  камень стоит века,  но токмо живые одухотворяют
мертвизну камня!  Нужен  дух!  Плоть  бренна,  и  я  сегодня попрощался со
священным городом!..
     Леонтий стоял не шевелясь, понимая, что ему лучше молчать.
     - Они все,  -  обвел Алексий сухою дланью скамьи и кресла,  - они все
хотят,  как и князь,  писать жалобу новому патриарху! На Киприана. Просили
меня участвовать в этом совокупном письме. Я отказал.
     Леонтий подумал,  взвесил,  молча склонил голову.  Он понял владыку и
понял то, что и сам бы на его месте поступил не инако.
     - Пускай просит князь!  -  тверже договорил Алексий. И помолчав: - Не
я.
     - Дмитрий будет недоволен,  владыко! - решился Леонтий подать голос в
свой черед.
     - Митя уже присылал! - как-то размягченно и устало отозвался Алексий.
Он редко даже и  при писце называл своего князя далеким детским именем и -
понял Леонтий -  назвал ныне потому, что князь по-детски не понимает того,
что  должно понимать без слов,  что выше споров и  выше дел господарских и
суетных.  Сейчас это вот: далекое <виноцветное> море, давняя благодарность
- не за дела! За прикосновение к великой культуре веков, во тьму языческой
эллинской  старины  уходящую,  вечную  и  трепетно  мерцающую,  как  огонь
лампады,  передаваемой из рук в руки, как миро, частица коего переливается
из котла в  котел,  начинаясь с того,  невесть куда,  где и кем сваренного
впервые и все не кончаясь рукотворно,  ибо смертные руки бывших и минувших
людей образовали для него бессмертную вечную связь.
     Отроку, вьюноше, ликующей младости, готовой все сломать и перевершить
наново,  ей простительно не замечать,  небрегать,  многажды отряхая с  ног
прах столетий! Но не старости! Не мудрости, постигшей, что единая связь на
земле,  обращающая  тленное  в  нетленное,  это  память  веков  прошедших,
закрепленная в  постоянной и неустанной работе тех,  кто помнит и передает
иным поколениям опыт и знания пращуров.
     Он умрет!  Он -  это Филофей Коккин.  Но пусть не испытает при смерти
своей той горечи, какую испытал зимою он, Алексий! А споры вокруг престола
водителя Руси  еще  будут.  Они  лишь только начались,  а  окончат когда -
невесть!
     Алексий сидел, отвалясь в кресле и полузакрыв глаза, с мягкой улыбкою
прощения и прощания.  Он хоронил друга. Не врага! И видел, смеживши вежды,
соленый  понт,  качающий  генуэзские  лодьи,  зеленые  холмы,  осыпавшиеся
мраморные виллы и древние башни далекого священного города...
     А  Дмитрий настоял-таки на своем.  В  Константинополь ушла совокупная
жалоба  на  Киприана  трех  князей:  самого  Дмитрия  Иваныча,  его  брата
Владимира Андреича и  тестя Дмитрия Костантиныча Суздальского,  в  которой
нового  патриарха просили разобраться в  незаконном поставлении настырного
болгарина.  Ушли грамоты <с  жалобою на  облако печали,  покрывшее их  очи
вследствие поставления митрополита Киприана,  с  просьбою к  божественному
собору о  сочувствии,  сострадании и справедливой помощи против постигшего
их незаслуженного оскорбления>.  Пря, охватившая тысячи поприщ пространств
и десятилетия времени, началась.


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     В конце октября,  вскоре после проводов новогородского владыки, князь
впервые пришел к Алексию со жданною просьбой.
     Предупредить  о  своем  приходе  Дмитрий  прислал  боярина  Никифора.
Алексий,  догадывая уже,  о чем пойдет речь,  ответил, что ждет. Вскоре на
лестнице послышался топот многих,  непривычных к тихому хождению ног,  и в
горницу,  пригибая головы,  начали влезать Федор Свибло,  Бренко,  Онтипа,
старший Редегин, и наконец-то появился сам князь.
     Алексий,  осенив воспитанника мановением длани и всех остальных общим
наклонением головы,  уселся  и  указал  Дмитрию на  резное кресло супротив
своего.  Князь сел сперва нерешительно,  на  краешек,  потом,  покраснев и
набычась,  властно вдвинул мощный торс вплоть к  высокой спинке,  так  что
креслице жалобно пискнуло под  ним.  Поднял неуверенно-заносчивый взор  на
митрополита,  осекся,  слегка опустил чело. Молча мановением длани Алексий
приказал присутствующим покинуть покой, и бояре один по одному, помявшись,
стали выходить в  услужливо открытые келейником двери.  Князь и митрополит
остались одни.
     Дмитрий  с   мгновенной  растерянностью  взглянул  на   дверь  вослед
покинувшему его  синклиту.  (И  каждый раз,  оставаясь с  глазу на  глаз с
Алексием,  чуял себя перед ним несносно-непутевым парнишкою!) Обозлился и,
вскинув бороду,  начал говорить.  Алексий слушал внимательно, не прерывая,
но  как  бы  изучая,  как  бы  издали глядел на  князя,  и  этот  далекий,
отстраненно-внимательный взгляд  смущал Дмитрия больше всего.  Только раз,
шевельнувшись, Алексий изронил негромко:
     - Я еще не умер!  - Но и тут же потупил взор. Да, он и сам мучительно
и давно думает о восприемнике!  Но сожидал, не перебивая князя, давая тому
выговориться.  Наконец,  когда Дмитрий замолк и  задышал часто,  словно бы
после бега,  Алексий,  покивав неким тайным мыслям,  поднял лобастое сухое
чело, глянул пронзительно, воздохнул:
     - Не ведаешь,  княже, сколько долгих годов проходил я подвиг смирения
в обители божьей!  Молол зерно на братию, отказывал себе в пище и питии...
Страшна и разымчива вышняя власть! Долог должен быть путь того, кто устоит
и  не  прельстится на  злобу  мирскую,  не  поддастся искусу  раздражения,
высокомерия и гордыни!  Я и сам...  Многое вершил не так и не по заповедям
Христовым!  Отец  Михаил (ради князя не  назвал печатника Митяем) новоук в
монашестве!  И  сразу подъял сан архимандрита!  Не  ко  благу сие!  Пожди,
княже!  Помысли и  ты,  достоин ли сей в  днешней трудноте прельстительной
злобы  вышней  власти?  Понеже и  латинскую ересь,  в  коею  склонился сам
василевс цареградский,  надлежит отринуть ему,  и тебя самого должен будет
порою  останавливать  и  вразумлять  глава  русской  церкви,  указуя  путь
праведный князю своему! Сумеет ли? Не могу, сыне, дать на то благословения
своего!  Не  могу,  не  проси!  Не отвечай мне вовсе ничего ныне!  -  чуть
торопливее добавил Алексии,  видя,  как князь неволею сжимает кулаки. - Не
отвечай, но помысли! И поверь: опыт мой не равен твоему! Многое ведомо мне
такое, чего ты, князь, еще не возможешь постичь!
     - Дуня  как?  -  не  давая  Дмитрию  воли,  перевел  Алексий речь  на
домашнее,  и  князь сдался на этот раз,  покинул покой,  дабы приступать к
владыке снова и снова. Дмитрий был упрям. И оба знали это слишком хорошо.


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Наступила  зима.  Филипьевым  постом,  отбив  несколько  <нахождений>
государевых бояр и  самого Дмитрия,  Алексий сидел и невесело думал о том,
что силы уходят, а истончившаяся, прозрачная плоть и та остраненная яснота
в  голове,   которая  ныне  не  покидала  его  уже  никогда,   неотвратимо
свидетельствуют о приближении конца.
     За мутным,  расписанным травами,  желтоватым слюдяным окошком порхали
белые мухи,  все гуще и  гуще валил снег,  и  он вновь думал о времени и о
вечности,  недоумевая и дивясь тому сгустку страсти и сил,  которые тратит
смертный человек в  этом бренном и преходящем мире,  отстаивая дорогие ему
убеждения,  споря с роком, собирая добро, меж тем как и он, и присные его,
и  собина,  и  убежденья,  и власть -  все уйдет в свой черед,  обратясь в
неясный шепот старинных хроник, и то для тех, кто дерзнет разогнуть желтые
пергаменные листы и честь крупные буквы русского полуустава или витиеватую
вязь греческой скорописи.
     Мысль о  Сергии,  которую он гнал давеча,  пришла и остановилась пред
ним как неотвратимое видение истины,  и  он  понял,  уже не  сопротивляясь
тому, с кроткою тихою радостью, что - да! Только Сергий! И никто другой! И
только избрание Сергия может удоволить князя!
     В Радонежскую пустынь был послан скорый гонец, приглашая преподобного
для беседы с  владыкою.  Дмитрия Иваныча Алексий на этот раз вызвал к себе
сам.
     Войдя,  Дмитрий враз почуял новое в  поведении своего духовного отца.
Алексий сидел прямо,  глядел твердо и  торжественно.  Недолго,  токмо дабы
приготовить князя  к  должному  восприятию сказанного,  побродив вокруг  и
около,  Алексий высказал главное, предложив содеять восприемником своим, а
далее и наследником престола радонежского игумена.
     Дмитрий молчал. Он сидел перед владыкою оглушенный. Все перевернулось
в нем,  ибо и он не мог представить доднесь,  но,  представив,  не находил
возражений противу.  И показалось: Митяй, боярская суета, упрямство, гнев,
обиды -  все отступило и уступило вдруг.  Сергий!  Несмелая улыбка тронула
румяные княжеские уста.
     - Дуня будет рада!  -  сказал невесть почто и густо зарозовел,  поняв
промашку свою.  Но Алексий даже и не расхмылил,  не подал виду. Они сидели
оба и молчали,  и князь глядел куда-то себе под ноги,  вниз, и вот наконец
поднял  голову,  по-мальчишечьи робко  глянул на  старого отца  своего,  в
приливе горячей сердечной волны почуял,  что  меж ними восстанавливается в
сей  миг  давнее,  от  детства,  немое  и  доброе согласие послушного сына
духовного со своим духовным родителем.
     - Я согласен!  -  сказал,  весь пунцовый и добрый, и, встав с кресла,
бросился в ноги Алексию.
     - Встань,  княже!  -  тихо и не вдруг попросил митрополит.  - Я верил
тебе и потому уже послал за Сергием!
     Что могут сказать слова?  Князь молчал,  чуя, как тает и отваливает с
души груз обиды и гнева.  Алексий молчал,  чуя, что в его монашескую келью
снова  неслышно  вступила  Доброта,  столь  редкий  гость  Алексия  в  эти
последние годы...
     А снег шел все гуще, и в келейном покое приметно темнело. Служка внес
тонко нарезанную севрюжину,  бруснику и темный монастырский квас, поставил
серебряный поднос на столец. Алексий знаком предложил князю преломить хлеб
и отведать рыбы.  И,  как в детстве,  как очень давно,  Дмитрий ел, крупно
запивал квасом,  брал неловко брусницу серебряной ложечкой,  и  в душе его
были мир и покой.  И о том,  как и что скажет он в этот раз Митяю, Дмитрий
подумал только уже за дверьми владычного покоя.
     Черным был этот день для княжого печатника и  архимандрита Спасского!
Когда  князь  с   необычайно  светлым  лицом  объявил  ему  волю  Алексия,
прибавивши  торопливо:   <Я   согласил!   Игумен  Сергий  муж   праведный!
Чудотворец!  По  его  мысли -  дак всякое дело легко!>  -  Митяй исказился
ликом, рыкнул, не сдержав бешеного нрава своего:
     - Они все!  Всем им... Токмо дорваться к власти! - И скрипнул зубами,
и застонал, и перемог себя, вздрагивая крупным телом, поник головою:
     - Прости, княже! Коли так... Воля твоя...
     Но дома,  в  несносной келье монастырской,  взбушевал Митяй так,  как
никогда не бушевал допрежь.  Рвал ненавистную рясу с плеч,  сломал дорогой
посох рыбьего зуба, об пол швырнул панагию (и только тут оглянул воровато:
не  уведал бы  келейник срамного поношения святыни),  бешено выл,  стиснув
зубы,  катался по ложу своему.  Именно в этот день он возненавидел Сергия,
возненавидел люто,  пламенно на всю остальную жизнь,  поклявшись,  ежели в
том поможет судьба,  расправиться дозела с ненавистным игуменом и всею его
обителью тоже.
     Черный был день, и черная была ночь. Ночью Митяй пил. Пил мед, брагу,
темное  греческое вино  -  и  хмель  не  брал!  Только  буровело  лицо  да
наливались кровью глаза.  И утром на литургии у него дрожали руки. Не знал
он,  какой неожиданный подаро