спасшиеся  нижегородцы  смотрели  издалека  с  томительным отчаянием,  как
светлое пламя съедает их только что отстроенные хоромы.
     Уходя назад,  татары опустошили Березово поле с волостью и <много зла
сотворше, отидоша...>
     В  Орде  царила  радость.  Мамай  открыто  торжествовал,  мысля,  что
оказался прав  в  споре  с  Вельяминовым и  теперь,  смирив  дозела  тестя
великого  князя,   сможет  без  помех  заняться  самим  Дмитрием.   Спешно
собиралась иная,  большая рать, теперь уже для похода на Москву, с которой
Мамай  посылал лучшего своего воеводу Бегича.  (Сравнивая себя  с  Батыем,
Мамай называл иногда Бегича своим Субэдеем.)
     Иван Вельяминов во всех этих торжествах и сборах участия не принимал.
Он  лениво  ездил  в  главный юрт,  являлся Мамаю  и  новому хану  Тюляку,
посаженному на престол Орды всесильным темником, участвовал в пирах, когда
этого неможно было избежать.
     Сегодняшний день Ивану было особенно пакостно.  Ели  руками,  рыгали,
пили без береженья русский мед и красное греческое вино. Мамай сам передал
ему глаз лошади:
     - На!  Съешь! Ты почетный гость, Вельямин! Сегодня твоя радость! Идем
бить великого коназа Димитрия!  -  Довольный Мамай масляно улыбался, щурил
глаза.  Иван тоже был  пьян,  колыхались цветные шелковые занавесы ханской
юрты,  двигались, плыли спины гостей в дорогих халатах, и несокрушимые шеи
степных  повелителей склонялись над  грудами  баранины и  конины.  Кто-то,
смеясь,  швырнул вареную баранью голову в  толпу слуг.  Иван с отвращением
жевал  плохо  пропеченные конские  почки,  обсасывал баранье  ребро,  брал
горстью пахучую траву  тархун  и  стебли дикого чеснока,  макал  в  жидкий
рассол и думал только об одном: как бы скорее уйти!
     Уже  явились  зурначи,   уже  полуголая  хорассанская  рабыня  начала
извиваться на  ковре,  складывая пальцы  тонких рук  в  замысловатые живые
узоры и  двигая обнаженным животом под томительный горловой напев степного
певца,  а  гости  разлеглись на  подушках,  лениво  протягивая руки  то  к
греческим орехам,  то  к  плетям  хорезмийской вяленой дыни,  когда  по-за
спинами гостей продвинулся к  повелителю Орды  улыбчивый Некомат,  что  то
нашептывая Мамаю.
     Пьяный  Мамай  плохо  слушал  фрязина,  кивал,  отвечая  нетерпеливо:
<Потом,  потом!>.  И Иван, исхитрясь и выждав миг, когда Некомат полез вон
из шатра, схватил его за ногу и подтащил к себе по ковру.
     - А ну садись, приятель!
     Некомат  с   некоторым  трепетом  глянул   в   бедовые  хмельные  очи
московского боярина,  не  посмел спорить.  Подталкиваемый Иваном,  опружил
чашу греческого вина.
     - Пей! Пей еще! - кричал Иван в хмелевом задоре, а сам все подливал и
подливал и,  дождав,  когда у  фрязина глаза полезли в стороны и выступила
испарина  на  лбу,  жарко  притиснул Некомата к  себе,  оглаживая,  словно
красавицу, вопросил вполгласа:
     - Почто прилез, приятель? Кого теперь хану продаешь?
     И  не  отстал,  пока  сдавленный,  мало  что  соображающий Некомат не
пробормотал сквозь зубы,  что речь идет о Митяе, печатнике князевом, коего
надобно  проводить  сквозь  ордынские  степи  на  поставленье к  патриарху
константинопольскому.
     Помучив еще и отпустив Некомата,  Иван задумался.  Возня и недомолвки
фрягов давно  стали  подозрительны ему.  Выйдя из  шатра и  ощупью отыскав
своего коня и стремянного,  которому сунул в руки просяную лепешку и кусок
бараньей ноги,  Иван все думал и думал, решал что-то, медленно прокручивая
жернова отуманенного соображения.  Выругался даже,  едучи верхом по темной
ночной степи. Да за каким чертом фряги нового митрополита на Москве ставят
- взаболь захотелось понять.  Просыпался ночью,  пил квас, засыпал опять и
во сне тоже думал. Утром, кажется, понял.
     - Филофея скинули! С Андроником посадили нового патриарха! Киприан...
Да не нужен им вовсе Киприан!  Католическая Литва надобна!  Вота што!  Эх,
наши ти дураки московские!  Опять обоср.....! Доколе же будет этот теленок
Дмитрий русское дело губить?!  Мамай, вишь, должен благословить Митяя! Ах,
гады!  Пока тут мирятся да ссорятся,  они,  гляди, и всю Литву заберут под
папскую власть!  А там и Москве край придет!  Олухи стоеросовые! Заглавной
беды не угадали!  А фряги-то,  фряги!  Уж и  Царьград  забрали  под  себя!
Не-е-е-т, Русь вам не получить! Не так просто!
     Скакать,  отдаться Дмитрию?  Рассказать все?  Дак ведь и  не допустит
пред очи, казнит! Да и не поверит еще!
     Долго лежал, утонув в курчавом меху. После позвал негромко:
     - Отец Герасим!  - Поп, словно того и ждал, вылез, уселся рядом. - Не
слушает кто? - строго вопросил Иван.
     - Слуги коней прибирают! - возразил тот.
     - Слышь, отче, фряги-то что затеяли?!
     - Слыхал,  слыхал,  батюшко,  - ответил,  кивая головою,  Герасим.  -
Святой град забрали под себя!
     - Не то!  -  отмахнул рукою Иван.  - Митяя, слышь, печатника князева,
фряги  ладят  тута  провезти на  поставленье к  Макарию!  Чуешь?  Киприана
скинуть, а там и Литву католикам передать! Совсем Митрию голову задурили!
     Герасим растерянно внимал, не в силах враз уследить за быстрою мыслью
своего боярина:  <Литву?  Почто же Литву?> И только когда Иван нетерпеливо
вновь  перечислил  все  свои  доводы,  Герасим  понял.  Огромность замысла
подавила и потрясла его до глубины души.
     Фряги в  этот раз действительно не мельчились и затеяли самую крупную
игру.
     - Уж без легата папского тута не обошлось! - подытожил Иван.
     - Что же делать-то, батюшко? - растерянно вопросил отец Герасим.
     - Ехать в Москву! - сурово отрезал Иван. - Тебе ехать! Меня тамо безо
слова убьют!  С ратью ихнею,  с Бегичем и поедешь в обозе!  Ну а на Руси -
сам смекай! Примет твои слова великий князь - ин добро, а не примет...
     - Погинуть сумею,  батюшко!  -  тихо  отозвался Герасим.  -  За  веру
православную нашу и я, старый, коли надобно, муку пытошную приму!
     Так вот вельяминовский поп и оказался в татарском войске Бегича.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     3наменитое сражение на Воже, прообраз или набросок Куликовской битвы,
описано многажды и многими. Однако неясностей тут хватает и поднесь.
     Неясно, например,  кто предводительствовал  полками.  В  челе  войска
стоял,  по всем данным,  сам великий князь Дмитрий.  И почему-то не назван
Боброк.  Не было его тут?  В столь важном сражении!  Почему?  В бою  погиб
известный боярин выдающегося рода белозерских володетелей Монастырев.  Чем
руководил  он?  Крыльями  войска  началовали  Данило  Пронский  и  Тимофей
Вельяминов,  окольничий  (<Московский  летописный  свод  конца  XV  века>,
<Рогожский  летописец>),  или  -  Данило  Пронский  и  Андрей  Ольгердович
Полоцкий  (<Тверская  летопись>,  <Никоновский свод>).  Данным <Рогожского
летописца> и <Московского свода> следует  доверять,  однако  настораживает
вот что:  Тимофей Васильич Вельяминов,  окольничий, год спустя осуществлял
тыловую службу армии.  Человек мирный и распорядительный,  он как раз вряд
ли  годился  для  прямого ратного дела.  А Андрей Ольгердович на Куликовом
поле руководил крылом огромного  войска,  руководил  со  славою.  Вряд  ли
беглому литовскому князю,  да еще разбитому под Вильною Кейстутом, дали бы
такое ответственное место,  не проверив его на рати.  А битва на Воже  как
раз и могла быть таковою проверкой.  Но тогда,  значит,  Андрей,  бежавший
сперва во Псков,  а потом на Москву,  попал к великому князю  Дмитрию  еще
летом  1378  года,  то  есть почти в то же время,  когда и Киприан пытался
проникнуть туда!  Не было ли сговорено у Киприана с Андреем? А ежели было,
что  помешало  им  объединиться?  Воля  Дмитрия?  Но  Андрея-то  он принял
радостно и  с  распростертыми  объятиями!  Остается  предположить,  что  у
Киприана не было прямого сговора с Андреем,  да и Андрей,  видимо, сидя во
Пскове, не знал еще, примет ли его Москва.
     Вторая и значительная неясность касается Данилы Пронского и отношений
с  князем Олегом,  не  получивших доднесь у  наших историков и  романистов
истинного освещения.  Мамай в  том  же  году  отмстил за  разгром на  Воже
разорением рязанской земли. А Дмитрий в свою очередь углублялся с войском,
не обинуясь, в пределы той же Рязанщины (Вожа протекает по владениям князя
Олега),  то  есть  явно  имея  сговор  с  рязанским князем по  крайности о
ненападении.  Спорить с  Олегом в ту пору Москве было бы слишком накладно.
Косвенные (и многие притом) свидетельства убеждают нас, что между Дмитрием
и  Олегом в  это  время состоялся союз или иное какое военное соглашение и
что во всяком случае против Орды они выступали вместе.  Не послал бы иначе
Олег,  достаточно  властно  распоряжавшийся  к  этому  времени  подручными
князьями в  своей земле,  не  послал бы пронского князя с  ратью на помощь
москвичам!
     А и у Мамая, при ином толковании событий, не было бы нужды в злобе за
погром пустошить ту  же  многострадальную рязанскую землю.  Да  и  слишком
видна  в   этом  стремительном  набеге  на  Рязань  рука  Мамая!   Тот  же
стратегический почерк и  расчет,  как  и  с  Нижним Новгородом:  нежданным
ударом сокрушить еще одного союзника московского князя, выбив его из игры,
дабы  потом всеми силами обрушиться на  одинокого Дмитрия.  Так  что  союз
Дмитрия  с  Олегом  Рязанским  в  эту  и  последующую  (год  спустя)  пору
приходится признать существующим и  повторить опять  то,  что  бросается в
глаза при первом же беспристрастном изучении событий:  в  спорах с Рязанью
виноват был всегда московский князь,  то  оставляющий Рязань на  грабление
татарам,  то и сам пытающийся отщипнуть кусок от рязанского пирога. Правду
не худо восстанавливать и  через шесть веков,  ибо правда надобна всегда и
любое извращение ее  сказывается разрушительно на  самом солгавшем даже  и
спустя столетия.
     Что касается самого сражения, <классического> по расстановке полков и
исходу, то здесь к уже сказанному в источниках ничего прибавить нельзя.
     Лобовой удар татарской конницы,  переоценившей свои силы.  Лобовая же
контратака московского центра и  два охватывающих фланговых удара с боков,
стеснивших татарские ряды до  невозможности маневрирования и  решивших тем
самым  исход  сражения.  Река  за  спиной  наступающих  при  беспорядочном
отступлении конницы довершила разгром.
     Ну  и,  разумеется,  для  всей  этой  операции требовались:  если  не
перевес,  то равенство сил, высокий дух войска и дисциплина. Все это было.
А  воеводы правой и  левой  руки  Данило Пронский и  Андрей Полоцкий умели
драться, равно как и погибший в сече Дмитрий Монастырев.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Иван Федоров шел в  этот поход в  одном полку со  своим зятем Семеном
под командованием самого великого князя Дмитрия,  чем ужасно гордился.  На
двоих у  них  был  один слуга с  телегою (Семен,  настоявши на  том,  взял
своего) и  у  каждого по  поводному коню.  Шатер тоже взяли один на двоих,
точнее - на троих, и припасов недели на две.
     Перед выступлением пили в Кремнике,  в княжеской молодечной. Приходил
великий князь,  ратные орали  ему  здравицу,  прыгали на  столы.  Дмитрий,
широкий,  румяный,  в одном летнике,  без кафтана, сопровождаемый молодыми
боярами,  тоже подымал чару,  кричал что-то в  ответ,  не слышимое в  реве
ратных,  и скоро ушел,  впрочем,  не погасивши веселья. Иван едва добрался
домой,  долго тыкался пьяный у воротнего засова,  пока мать не вышла сама,
долго и  непутем кочевряжился,  снимая сапоги,  и  едва не проспал из утра
выступление ратей.
     Шли  под  музыку.   Кони  выступали,  красиво  изгибая  шеи.  Звонили
колокола.  Вздетые доспехи сверкали на солнце.  Они снова орали,  потрясая
копьями,  пока наконец и  толпы народа,  и  колокольные звоны не  остались
далеко назади,  а  долгая змея верхоконных,  пыля и посверкивая шеломами и
бронями, не вытянулась в поля Замоскворечья и не утонула в лесах.
     Оку  переходили у  Коломны по  мосту.  Тут  не  было уже  той веселой
бестолочи,  не было и  головной боли с попойки,  и уже в одном переходе за
Окой воеводы распорядили вздеть снятые было брони и больше не снимать. Пот
заливал чело,  ел глаза;  спины почитай у  всех были мокрые.  В полях жали
хлеб, и вечное это единение двух страд - жнитвы хлебов и военной, смертной
страды - потрясало.
     Бабы,  подоткнувшие под пояс края панев,  разгибаясь, любовали взором
проходящих ратников.  Мужики, что горбушами валили хлеб, разгибались тоже,
обрасывая пот со лба,  кричали:  <Не подкачай тамо!  Татар не попустите на
нас!> Жали хлеб. Для мира, для жизни. И шли умирать мимо созревших хлебов.
Защищать эту жизнь и труд, святой труд земледельца-пахаря.
     Конные рязане извещали москвичей о подходе Бегича.  Татары шли,  зоря
волость, и подошли к Воже уже ополоненные.
     Иван изо всех сил тянул шею:  что там,  за столбами пыли, что там, за
лесом,  за  кустами,  на той стороне небольшой излучистой степной реки?  К
чему невозможно привыкнуть никогда,  это к первому виду вражеских ратей! И
в  сердце жутью,  и  в животе,  и мурашами по коже:  вот,  те самые!  Там,
далеко,  разъезжающие в  остроконечных шапках  на  мохнатых и  низкорослых
степных конях!  Те  вон  тянутые в  небо дымы -  ихний стан,  и  завтра ли
(скоро!) будет слитный глухой топот копыт, волны жара от скачущей конницы,
пыль и в пыли блеск оружия, пятна одежд, и вот - рты, разорванные ревом, и
ножевые  глаза,  и  ножевой,  зловещий просверк стали...  Все  это  будет,
придет, и когда придет, будет уже ни до чего. А жутко все это. Вот сейчас,
при  первом,  через  головы рысящих дружин,  тревожном взгляде на  дальний
берег с россыпью чужих вражеских всадников.
     Первую ночь, как стали станом почитай по самому берегу реки, почти не
спали.  Ждали напуска татар.  На второй день уже обдержались, подъезжали к
берегу,  кричали,  кто  и  по-татарски,  обидное.  Оттуда отвечали тем же,
пускали стрелы.
     Бегич, верно, колебался, медлил ли, вызывая русичей на свой берег. Но
княжеское войско стало прочно,  даже чуть отойдя от обрывов реки. Разъезды
то и  дело совались по сторонам и встречь,  не давая отступить или перейти
реку.  Брали  измором.  Наконец на  четвертый день  Бегич не  выдержал.  С
гортанным ширящимся криком татары кучами, покрыв черною муравьиной пеленою
весь берег,  начали подступать к  реке.  Сполошное <А-а-а-а-а-а!> висело в
воздухе. И вот передовые все гуще и гуще начали нырять в воду. Кони плыли,
горбатясь,  доставали у  русского берега  дно,  и  татарские богатуры,  не
переставая кричать и  размахивать копьями,  стали  в  опор  выскакивать на
московскую сторону. Начинался бой.
     Ихний полк стоял далеко,  и  только так,  полувзобравшись на одинокую
ветвистую сосну,  можно было по-за  рядами дружин увидеть,  что происходит
впереди.  Крик ратей огустел.  Огустели и  ряды переправившихся через реку
всадников.  Сотские стали  ровнять ряды,  Ивану пришлось с  сосны слезть и
всесть в седло. Дальнейшего он просто не видел. Оборачивая головы, глядели
туда,  назад,  где  под  знаменем  в  начищенном  сверкающем  колонтаре  и
отделанном серебром шеломе стоял князь.  К  нему подскакивали воеводы,  он
важно кивал, продолжая завороженно глядеть вперед на двигающееся татарское
войско.  Воеводы строго-настрого запретили ему идти в напуск прежде Андрея
Ольгердовича с  Данилою Пронским,  и  князь  ждал,  сжимая  потною  дланью
граненый горячий шестопер.  Ждал,  изредка сглатывая слюну.  И ежели бы не
прещение  воевод,  многократно повторенное вестоношами,  не  выдержал  бы,
ринул полки в напуск, смешав всю хитро задуманную распорядню боя.
     Был  ли  хотя рядом с  ним  воевода Боброк?  Или  его двоюродный дядя
Владимир Андреич?  Или хоть свояк Микула Вельяминов, тоже нехудой воевода?
А  кто-то да был!  И  держал князя.  И держал полки.  А татары меж тем уже
почти все перешли через реку и теперь двинулись мелкою рысью, <на грунах>,
пуская на ходу в русских тучи стрел.
     Нет, они не бежали и не пополошились, завидя недвижный строй русичей,
но все-таки,  видимо, Бегич рассчитывал на расстройство вражьих рядов и на
рубку бегущих. И верно, передовые вспятили было. Стрелы пробивали доспехи,
ранили коней,  те  взвивались на  дыбы,  устоять было  невозможно,  хоть и
отвечали,   и  дружно  отвечали  из  тех  же  татарских  луков  пускаемыми
стрелами...
     И вот тут-то и вынесло полк Монастырева: безоглядно, в лоб, в кучу, в
свальную сечу,  сбивая и  увлекая за собой потерявшие стройность татарские
ряды.  И  уже визг татар и  <Хуррра!>  с обеих сторон наполнили воздух,  и
валило,  валило кучею сюда,  прямо на них,  и уже зловещие посвисты высоко
над головою заставили воинов охмуреть и опустить заборола шеломов, а коней
настороженно вздернуть уши.
     И тут наконец почти одновременно справа и слева восстал вопль. Андрей
Ольгердович и Данило Пронский с рязанскою помочью пошли в напуск.
     Иван растерялся на  миг  и,  когда Семен тронул его  сзади за  плечо,
вздрогнул, едва не поднявши коня на дыбы.
     - Скоро нам!  -  прокричал Семен, пригибаясь к уху Ивана. И верно, не
успел  он  подобрать поводья,  ударили цимбалы,  затрубили рога;  разрезая
череду комонных,  промчался вперед кто-то  в  алом  опашне сверх блестящей
кольчуги и в римском узорном шеломе,  и -  началось!  Кони тронули,  и все
утонуло в глухом и тяжелом топоте тысяч копыт.
     Иван скакал,  стараясь не  отстать от Семена (таким мальчишкою почуял
себя на  миг!),  и  все думал о  том,  пора ли выхватывать саблю из ножен.
Стрелы шли уже низко,  прямо над головою, и то там, то здесь начали падать
кони  и  всадники.  Раненые сползали набок,  цепляя слабнущими пальцами за
гриву  коня,  иногда  стремглав через  голову скакуна слетали с  седел  на
землю, прямо под копыта скачущим.
     Впереди (уже запоказывалось в  разрывах шеломов и  тел) была воющая и
крутящаяся каша,  и  в  эту  людскую кашу ныряли один по  одному передовые
всадники.
     Жаркая волна конского и  человечьего пота (ветер дул от реки) ударила
в ноздри,  да так,  что Иван задохнулся на миг, и, уже понимая, что время,
вырвал отцовскую саблю из ножен,  лихорадочно соображая,  как надо рубить,
чтобы  не  отхватить  ухо  собственному коню.  Крик  замер,  точно  что-то
оборвалось. Они врубились.
     Нет,  татары  не  побежали и  теперь!  В  круговерти конских  морд  и
человечьих распяленных ртов  выделилось перед Иваном одно  такое же  юное,
как у него, лицо в узкой полоске усов и негустой бороды, тоже разверстое в
крике,  и сверкнула вражья сабля,  которую он едва успел отбить. Он ударил
снова и снова и уже с отчаянием,  обливаясь потом,  бил и бил,  а лезвие с
тяжким стоном отскакивало каждый раз как от стены,  проваливая в  какой-то
немыслимый перепад металла, и уже первый тупой удар оглушил его, пройдя по
шелому скользом,  и  Иван сжал зубы,  намерясь кинуть коня вперед,  но тут
одолевавший его черноусый парень шатнулся,  побелел,  безвольно раскрылись
уста, и начал валиться на спину. А голос Семена у него над ухом прокричал:
<Добей!>  И Иван ринул саблю с маху,  прямым ударом сверху вниз,  и уже не
узрел,  куда  попал,  потому что  пред ним  явился грузный,  в  чешуйчатом
монгольском панцире,  татарин,  едва не  убивший Ивана с  первого же удара
толстой,  с  человечью ногу,  облитой  железом рукой,  сжимающей усаженную
шипами стальную палицу.  Удар был бы ужасен. Иван успел отскочить, вздынув
коня,  и  только услышал через миг  хруст чьих-то  чужих костей под тяжкою
палицей татарина.  Невольно,  не думая даже того, что противник не по нем,
Иван  наддал  острыми краями  стремян и  пролетел мимо,  опять  скрестив с
кем-то сверкающее, обрызганное кровью железо.
     Рати стеснились.  Татарам уже было не  размахнуть арканом,  не  зайти
сбоку и в тыл.  Кони,  пятясь,  сшибались крупами, рука, вздынувшая копье,
задевала своего.  Но  русичи пробивались все  дальше и  дальше,  и  вот  в
какой-т