его круглом лице,  прищуре глаз,  голосе,  в
радостно-дерзких вспышках гнева такое,  что располагало и влекло.  И, зная
это,  Витовт  зачастую даже  капризил,  забывая  надолго соратников своих,
небрежничая  и  вдруг  обращаясь  снова  за  помочью,  за  поддержкой.  И,
переменяя обиду на новое радостное обожание,  люди бросались помогать ему,
жертвовать,  даже дарить свои жизни этому неверному,  гордому, жестокому и
обворожительному князю.
     Анна узнала о  связи мужа с  Еленою вскоре,  как та началась.  Сперва
впала  было  в  бурное отчаяние.  Скрепилась,  пережила.  Князю  слова  не
высказала,  хотя  иногда,  замирая в  его  руках  и  смежив очи,  чтобы не
показать слез,  представляла Елену в тех же любимых объятиях и с отчаянием
думала тогда о  том,  какими ласками и как утешает служанка ее Витовта.  И
когда та  расчесывала волосы госпоже,  Анна  тоже  порою прикрывала глаза,
начинала  задыхаться под  волнами  непереносимой ревности.  А  опоминаясь,
дарила  той  то  ожерелье,  то  перстень  и  тихо  радовалась,  видя  свои
драгоценности на  Елене и  вновь представляя,  что  хоть  так,  хоть через
драгоценности эти Витовт,  даже когда лежит в  постели с  Еленой,  неволею
прикасается и к ней,  к своей законной и венчанной жене... Так это и шло и
невесть,  чем бы кончило,  ежели бы не гибельный плен Витовтов,  не участь
Кейстутова,  за которой -  Анна понимала это слишком хорошо -  должна была
вскоре последовать и гибель ее благоверного.
     ...Так  вот  и  сегодня,  когда  Елена расчесывает ей  волосы,  Анна,
откидывая голову и прикрывая глаза, произносит низким грудным голосом:
     - Мы должны его спасти,  ты и я!  - Гребень замирает в руках девушки,
длятся немые мгновения.  -  Я знаю всё!  - говорит Анна. - Давно знаю и не
сужу тебя. Мы обе его любим! - доканчивает она с силою и скорее угадывает,
чем слышит робкое <да>.
     - И потому одна из нас должна умереть!  - твердо договаривает Анна. -
Перемениться платьем с Витовтом и выпустить его из плена!
     Девушка молчит.  Так полно молчит,  не  дышит даже,  что словно бы  в
палате и никого нет, кроме одной Анны.
     - У меня дети,  -  помедлив,  говорит госпожа.  - Но ежели надо будет
идти мне, поклянись, что не оставишь их без помощи!
     И опять молчание.  Девушка почти не дышит,  но она здесь, она думает,
вернее,  даже не думает,  а собирает себя к подвигу.  Она все поняла уже и
знает,  что  идти  надобно ей.  И  что  за  любовь надо платить.  Иногда -
смертью.
     - Я согласна, - одними губами отвечает она. - Только ты проводи меня,
госпожа!
     Они навещали Витовта иногда вместе,  иногда по очереди.  В  этот день
явились  вдвоем.  Витовту  не  надо  было  долго  объяснять задуманное,  и
уговаривать его принять эту жертву не надо было тоже. Он всю жизнь властно
брал чужие судьбы и  отбрасывал,  когда они  ему переставали быть нужными.
Анна стала у  решетчатого глазка двери,  загораживая его  спиною.  Елена и
Витовт  оба  торопливо  сбрасывали одежду,  и  Анна  на  долгое  мгновение
прикрыла глаза,  видя рядом и близ два этих обнаженных тела. Витовт сурово
и  просто,  уже не стесняясь жены,  привлек к  себе,  кратко и мужественно
поцеловав,  трепещущую девушку  и  тут  же  начал,  путаясь,  облачаться в
женский  наряд  -  долгую  рубаху,  мягкие  выступки  (женщины  догадались
захватить большие,  по ноге Витовта),  долгое платье, под которое насовали
что попало под руку, сотворяя груди, и перевязали снурком, еще одно долгое
платье посверх,  бусы,  наконец пушистый пуховый платок. Меж тем как Елена
влезала,  тоже отчаянно путаясь, в штаны, сапоги, мужскую рубаху, шелковый
зипун,  долгий русский летник и плащ,  надевала шляпу,  заматывала голову,
пряча волосы, и успела еще нервически не то всхлипнуть, не то рассмеяться,
узревши  Витовта  в  женском платье.  Наконец Елена  забралась в  постель,
укрылась. Договорились, что она будет изображать больного сколько возможно
дольше.  И Анна, отлепившись наконец от дверей, склонилась над нею (теперь
пускай стража смотрит - жене пристойно попрощаться с супругом), склонилась
над Еленою, которая быстро и крепко обвила руками шею своей госпожи, и они
поцеловались долго,  горячо,  в  первый и последний раз,  поцеловались как
сестры, оставившие и ревность, и соперничество здесь, на пороге смерти.
     Витовт дернулся было тоже поцеловать,  забыв,  что он  уже в  женском
платье. Но Елена отчаянно - глазами, лицом - молча закричала: <Не надо!> И
он отступил,  понял и даже устыдился на мгновение,  что оставляет виселице
или топору эту еще только расцветающую жизнь.
     - Скорей!  -  шепнула Анна. Они вышли. Стражник подозрительно оглядел
женщин,  низко опустивших платки.  Угрюмо заглянул внутрь,  узрел Витовта,
лежащего на постели. <Болен! - сказала Анна сурово. - Не тревожьте его!>
     Они неспешно прошли каменным коридором,  минуя ражих часовых, каждому
из  которых велено было в  случае хотя бы  попытки побега немедленно убить
Кейстутова сына,  и вышли на глядень.  Осенний вечер был темен,  небо (так
отвычно, так легко вздохнулось Витовту в этот миг!), небо заволочено низко
бегущими над головою облаками. Сеялся мелкий, словно пыль, дождь. Темнело,
и Витовт шел,  будто гуляя,  туда,  к дальней стене замка, где по указанию
жены должна была его  ждать веревка,  свисающая со  стены,  а  под стеною,
внизу,  лошади.  Сто  раз  могли остановить,  окликнуть,  схватить,  но  -
обошлось!  Счастливая судьба парила над  его  головою.  Был  страшный миг,
когда он остался один и,  щупая руками зубцы (стемнело уже совсем, так что
и  рядом увидать что-нибудь было трудно),  не находил и не находил вервия.
Тут  вот почуял было отчаяние,  но  сообразил не  закричать,  не  кинуться
назад,  за Анною (и тогда бы погиб!),  а  остановиться,  сдержать сердце и
снова  начать  перебирать камни  стены.  Веревка нашлась наконец.  Обрывая
руки,  едва не упав -  дни заключения не минули бесследно,  - все же сумел
перевалить через  стену,  ухватить скользкую от  дождя  веревку  и  начать
спускаться вниз по стене.
     Далее пошло легче.  Всё же, когда коснулся земли, несколько мгновений
не  мог  унять дрожь в  ногах,  не  мог  оторвать от  уже ненужного вервия
окровавленные пальцы.
     Тихий, еле слышный свист донесся снизу. Безжалостно обрывая о колючки
кустов женскую сряду, он скатился, сполз вниз. Чьи-то руки подхватили его,
когда искал ногою круглое стремя.  Еще  были улицы,  еще дозоры и  стража.
Впрочем,  женская одежда спасала и  тут.  Его пересаживали в  крестьянскую
повозку,  снова везли...  И только уже когда выбрались на ночную пустынную
дорогу и кони перешли в рысь, а с рыси в скок, можно стало откинуть клятый
бабий  платок,  полною грудью хлебнуть влажного ветра  свободы и  коротко,
жестоко засмеяться нечаянному своему освобождению.
     Прискакали в  Слоним,  оттуда в  Брест.  На  пятый день  Витовт,  уже
переодетый, похорошевший, явился в Мазовию. Оттуда через неделю отправился
в  столицу  Пруссии  Мариенбург  к  магистру  Тевтонского  ордена  Конраду
Цольнеру,  где был радушно встречен,  и  вступил в  переговоры о  помощи с
теми, кто только что помогал утвердиться на престоле его врагу.
     Анна Святославовна спасла детей и  себя,  уехавши из  замка на другой
день,  к  вечеру.  Елена  столь  искусно притворялась больною,  что  обман
раскрылся только  на  третий  день,  когда  грубый  стражник вздумал  было
растолкать за плечо спящего Витовта.
     Елене  выкололи  сначала  глаза  и   потом,   надругавшись  над  нею,
изувеченной, отрубили голову.
     А Витовт уговорил рыцарей помочь ему, согласившись стать их вассалом.
В начале 1383 года рыцарское войско выступило в поход против Ягайлы и даже
захватило Троки.  Но  как  только они ушли,  город был снова взят Ягайлою.
Тогда  Витовт,  дабы  понудить  рыцарей  к  более  решительным  действиям,
крестился по  католическому обряду  (с  именем  Вигонда) и  уступил Ордену
Жмудь.
     Крестоносцы выступили с  многочисленным войском,  началась упорная  и
жестокая война,  причем литвины сочувствовали Витовту и массами переходили
к нему.
     Наверное,  Витовт и одолел бы,  но его не устраивала участь немецкого
вассала.
     Этот легкий во всем остальном, незаботный и незадумчивый человек, как
и  Ягайло,  неистово любил власть.  И  потому,  когда Ягайло,  истомленный
борьбою,  предложил мир,  Витовт  по  совету Ульяны,  вновь  вмешавшейся в
братнюю котору,  согласился.  Двоюродные братья  стали  вместе действовать
против  рыцарей и,  закончив войну,  в  начале  1384  года  уже  заключили
окончательный мир,  по которому Витовт получил Берестье (Брест), Дрогичин,
Гродно,  Белосток,  Сураж и  земли по  Бугу.  По  настоянию Ульяны,  более
дальновидной и менее жадной,  чем Ягайло,  ему был также уступлен Луцк,  и
Витовт принял опять православие, с именем Александра.
     Хрупкий мир грозил,  однако,  нарушиться опять, ибо Витовт не получил
Троки,  наследство отца,  и готов был из-за того вновь вступить в  союз  с
немцами,  невзирая  на  то,  что  перед своим обратным побегом из Ордена в
Литву сжег три рыцарских замка. Витовт требовал от брата Трок, но в Троках
сидел  Скиргайло.  Грозила  новая  усобица...  В таком вот виде были дела,
когда подошла знаменитая женитьба Ягайлы  на  Ядвиге,  вместе  с  Кревской
унией и всем, что воспоследовало за нею.
     А теперь спросим: способен ли был Ягайло тогда, в 1380 году, кинуться
в  бой на русичей вместе с Мамаем?  Кажется,  мы уже убедительно доказали,
что не мог и совсем не хотел того,  а еще точнее -  не мог захотеть ни при
каких условиях.  Он только тогда вмешался бы в дело,  ежели б Мамай разбил
Дмитрия наголову и  гнал москвичей и  оставало бы  только набирать полон и
зорить русские волости...  Только тогда!  Пото и остановил Ягайло за сорок
верст от поля боя!  Но этого-то как раз (разгрома Дмитрия) и  не произошло
на берегах Непрядвы и  Дона восьмого сентября тысяча триста восьмидесятого
года по Рождестве Христовом.


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     - Матрена-а-а! Гость-от к тебе дорогой! Деверь никак!
     Иван  соскочил  с  седла.  Отцепив  ремень,  потянул  к  себе  тяжело
груженного заводного коня.  Вышел пес,  большой,  в черной гладкой шерсти,
поглядел умно,  сторожко наостривая уши,  словно спрашивая:  кто ты  есть?
Неторопливо обнюхал объемистые переметные сумы, что Иван, натужась, сволок
с  седла  и  положил на  крыльцо,  тихо  заворчал и  оскалил желтые клыки,
упреждая.  Мотя уже бежала,  раскрасневшаяся, с голыми руками - работала в
огороде,  -  показывая издали,  что ладони грязные, в земле. Взял сноху за
плечи, расцеловал в заалевшие щеки. Пес, поняв, что свои, вильнул хвостом,
зевнул во всю широкую и тоже черную пасть.
     - Прибился! - бросила Мотя на ходу. - То все приходил, а ныне и вовсе
не отстает от нашего двора. А сторож добрый!
     Иван,  держа в поводу обоих коней,  оглянул с новою радостью лесной и
холмистый озор, прячущиеся невдали друг от друга крыши крестьянских хором.
(<Расстроились!  Гляди-ко,  было всего два двора тут,  а  теперь никак уже
пять!>) Кивнул издали соседке,  что теперь,  стоя на крыльце и взяв долонь
лодочкой,  любовала гостя,  и  еще  раз  подивился облегшей окоем  тишине,
какой-то  особенной,   ненарушимой,  которую  ни  тихое  урчание  пса,  ни
голосистая трель петуха, ни птичий щебет не нарушали никак и ничем. Словно
всё,  что творилось невдали и недавно - обозы, пыль, гомон ратей, приступы
и плен городов, - словно всё это было где-то совсем на другой земле, по ту
сторону времени,  а  здесь так и  стояла равная вечности тишина,  и темный
большой крест под  сосною,  где  схоронили дядю  Услюма,  только прибавлял
покоя и мира этой завороженной земле...
     И кажен раз,  как приезжали они к Лутоне, было так-то тихо! Зимою ли,
в мягкой пороше,  под сиренево-серым небом,  летом ли,  когда все дерева в
цвету и дремотно гудят пчелы над ульями двоюродного брата...
     Мотя выскочила уже с омытыми руками,  побежала отворять стаю. Завели,
расседлали и напоили коней. Снявши уздечки и привязав каждого за недоуздок
к кольцу, Иван засыпал в ясли овса и прошел в избу.
     Мотя,  вся в  улыбках и  в  говорливой суете,  уже собирала на  стол.
Упреждая, протараторила:
     - Счас,  счас!  Сам придет,  время ему!  Об енту пору завсегда с поля
ворочаетце!
     Черный пес засунул голову в  дверь,  надавив плечом,  пролез в  жило,
хозяйски улегся на  полу,  на яркий плат света из низкого волокового окна.
Постукивая твердым хвостом,  независимо поглядывал на Ивана. Мотя выбежала
в сельник,  и тут из-за печки вышел,  качаясь на ножках, Лутонин старший и
остановился,  страшась и  не  узнавая дядю.  Потом робко улыбнулся,  одной
щекой. Иван поднял крохотное тельце, хотел привлечь к себе, но малыш вдруг
скуксился и  заревел благим матом.  Пес  встал,  глухо рыча.  Иван  держал
ребенка,  не ведая,  что делать,  и не смея уже пошевелиться.  На счастье,
Мотя скоро вернулась, шваркнула на стол тарель с медом, подхватила малыша.
     - Ну што ты,  што,  глупой!  Дядя твой! Скажи - дядя! Дядя Иван! А ты
испугался, испугался, да? Игошенька? Ну, поглянь, поглянь на дядю! - Малыш
замолк,  прильнул к материну плечу,  опасливо выглядывая оттуда. - У нас и
еще есь! - похвастала Мотя. - Второго парняка сотворили, братика тебе, да,
Игошенька? - Не утерпела, завела Ивана в запечье, показала спящего в зыбке
малыша.
     Тут   и   девонька   вылезла   поглядеть  гостя,   сторожко  подошла,
привлеченная роскошным, в капторгах черненого серебра, поясом Ивана. Тут и
старший,  переставши реветь,  с  еще  мокрыми  глазами подошел к  нему  и,
подумав, решительно взобрался на колени.
     - Ты дядя, да? - вопросил.
     - Ай не помнишь?  -  возразил Иван. - Летось, по первой пороше, к вам
приезжал! - Мальчик склонил голову, веря и не веря.
     Лутоня явился нежданно, взошел, пока Иван возился с детьми. Обнялись.
Брат еще заматерел с последнего быванья.  Двадцать пять -  не мальчик уже,
мужик!
     - Что не женишься? - вопросил.
     Иван перевел плечами:
     - Верно, не встретилась еще моя суженая!
     - Матерь-то не неволит?
     - Неволит!  Как  не  неволить!  Дак часом помыслишь...  Сестра вон во
вдовах уже и  с дитем...  Ратное дело такое...  Ныне на стену лез,  литвин
стрелил -  мало не в глаз!  Едва успел отклонить башку, не то бы и сюды не
доехал! Постой! Подарок привез!
     Поднялся,  вылез  из-за  стола,  прошел к  торокам,  вынес  роскошный
шелковый плат веницейский, похвастал:
     - На бою добыл! Стародуб брали когда!
     Мотя  вся  вспыхнула,  любуя  дорогую обнову.  Лутоня  глянул  хмуро,
крутанул головой:
     - Убери!
     - Почто? - не враз понял Иван.
     - Граблено,  дак!  - неохотно пояснил Лутоня, облизывая ложку. И Мотя
померкла враз, отворотила от обновы лицо.
     - Да  вы  што?!  -  всерьез обиделся Иван,  все  еше не  понимая,  не
обмысливая до конца отказ брата. - Мало Литва тута грабила?!
     - Вот,  вот! - покивал головою Лутоня. - Оне грабили! А мне ихнего не
нать ничего! Отца убили, дак! Пущай... Кому другому свези!
     Иван весь аж полымем пошел, в обиде едва не выскочил из-за стола.
     - Дак я дарю же! Мое, слышь!
     - Не  надо,  брат!  -  примирительно  выговорил Лутоня.  - На подарке
спасибо тебе,  а грабленого все одно не возьму.  Так и будем, што ли, весь
век: то они нас, то мы их... Пора кому-то и перестать. Не нать мне ихнего!
Ничего не надобно! Брата вот увели! Его бы вернуть! Баешь, у изографа был?
Може,  и не убит!  Може, и придет когда! Я и хоромину держу порожню... для
брата...  - прибавил он тише.  Примолк, встряхнул головою, домолвил: - Век
ему  не  забуду,  как меня спас,  закидал соломой тогда...  И ты не сумуй,
Иван! Твоей вины здеся нету. Без вас с тетей Натальей и я бы сейчас не жил
на свети!  А только...  Я тута долго о себе размышлял!  Пока работаешь, да
один,  многое приходит в ум.  Дак понял... Надобно в мире жить... Вота как
мы с Мотей!  Трудом!  Ольгерд,  баешь, Русь зорил. Дак помер твой Ольгерд!
Ныне кто тамо? Кейстут? Ягайло? Теперя с ними учнем ратитьце? А я не хочу!
Кровь на этом платке, понимаешь, Иван! Не ихняя! А твоя и моя кровь!
     - Ну а придут сюда коли... - протянул Иван, начиная что-то понимать.
     - Ну и придут!  - горячо возразил Лутоня. - Дак все одно не я первый,
а они!  Кто-то,  може,  и погинуть должон в таковом дели! Вон мнихи - тоже
оружия в руки не имут!
     - Оружия не имут,  а за воинов, честно на рати главы своя положивших,
молят Всевышнего!
     - За убиенных!  -  уточнил Лутоня.  -  Не получивших што, а отдавших!
Отдавших жизнь за други своя!
     - Дак,  по-твоему, и товара не брать на рати? Ни портов, ни оружия? -
хмуро вопросил Иван.
     - Вовсе не ратитьце!  - твердо отверг Лутоня. - Земли хватит на всех!
Ее обиходить нать! А мертвяки земли не подымут. Смерда убей, тогда и воину
не жить!
     - Ну а коли придут все же?! - не сдаваясь, напирал Иван. - Не все ить
такие умные, как ты! Придут коли, што тогда?
     - Тогда вси пойдем!  -  отозвался Лутоня,  переведя плечами. - Куда ж
денесси?  -  И  Мотя тотчас с  тихим испугом положила руку ему  на  рукав,
словно  удержать,  не  пустить хотела ладу  своего на  ратное поле.  Потом
встала, бережно свернула дорогой платок, отнесла назад, спрятала в торока.
     Иван проводил ее глазами, промолчал, смутно чувствуя обиду на брата и
- вместе - какую-то его, Лутонину, не вполне понятную ему, Ивану, правоту.
Вот,  оказывается,  о  чем думал брат в своей глуши,  пока оне ратились да
забирали Трубчевск со Стародубом в  Северской земле!  И  как в  самом деле
пойдет теперь у Митрия-князя с Литвою?
     Лутоня отъел и  теперь сидел,  чуть  сгорбившись,  придерживая детей,
вдвоем забравшихся к нему на колени. Мотя убирала со стола.
     - С кем ходили-то? - вопросил Лутоня. - С Ондреем Ольгердычем?
     - С ним и с Боброком! - отозвался Иван.
     - Что же, Ондрей, выходит, с родным братом ратилсе? - вопросил Лутоня
опять, кивая каким-то своим мыслям.
     - Пошто? - возразил Иван с некоторою обидою. - Дмитрий Ольгердович не
стал на рать противу великого князя Дмитрия, а поддался нам, и с дружиной!
Ушел на Русь. Слышно, на Переслав посадили ево!
     Лутоня промолчал. Тонко звенели набравшиеся в избу комары.
     - Ты бы мне с покосом подмог!  -  вымолвил Лутоня как о невозможном и
глянул  светло:  ведаю,  мол,  и  сам,  что  недосуг...  Но  Иван,  слегка
зарозовев, возразил:
     - Двои-трои ден есь у меня! Могу и помочь!
     - Вот от помочи не откажусь,  брат!  - откровенно признался Лутоня. -
Ржи сею только-только,  абы с  голоду не погинуть,  а  скота набрал -  сам
видишь сколь!  И быки у меня,  и овцы...  Без сильных сенов ноне худобы не
продержать!
     Назавтра косили. Иван прошел с литовкою два загона, бросил, взялся за
горбушу.  Хоть и тяжко было работать в наклон,  а -  привычнее. За работою
обида на Лутоню развеялась, рассосалась, не то что начал понимать брата, а
- примирился с  ним.  Разгибаясь,  обрасывая пот  со  лба,  измерял глазом
пройденные покосья  (Лутоня,  работая  стойкою,  обгонял-таки  брата!),  и
постепенная,  древняя как  мир  работа эта  захватила его  целиком.  Сошел
первый пот,  уровнялось дыхание.  И  не  то  что  забылась али  там  стала
ненужною кровавая ратная страда,  а вник, влег в иную страду, изначальную,
крестьянскую,  к  пабедью  второго  дня  уразумев,  что  так-то,  взаболь,
давненько не кашивал! За мужиками да за холопами баловал боле!
     Руки дрожали, когда доносил до рта кринку с парным молоком, заботливо
поданную Мотей, которая, кинув детей на старуху соседку, сама прибежала на
покос и теперь, напоив мужиков, быстро-быстро ворошила подсыхающее сено.
     - Работящая она у тебя! - похвалил Иван.
     Лутоня кивнул, вымолвил без улыбки, строго:
     - Николи не присядет! Мне бы без ее - пропасть!
     Опять косили. С пабедья третьего дня уже метали с