едка  оборачивая серое  лицо,  он  видел  то  же  выражение подавленной
растерянности и на лице Гаврилы,  тоже серого,  тоже покрытого пылью. Раза
два-три  мимо проскакивали бояре в  дорогом платье на  дорогих аргамаках и
иноходцах, провожаемые завистливыми вздохами рядовых кметей:
     - Вот бы такого-то коня!
     - Не горюй, у татарина возьмешь!
     Но и веселые возгласы,  и смех - все гасила, все покрывала и укрывала
тяжелая дорожная пыль...


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Историки до сих пор спорят о том,  был или не был Дмитрий с воеводами
своей рати у Сергия накануне, или - точнее - во время выступленья в поход?
Называются даты. Двадцатого августа войска выступают из Коломны (по другим
данным  -  из  Москвы),  и  мог  ли  в  этом  случае  князь  Дмитрий  быть
восемнадцатого  или   семнадцатого,   <после   Успеньева  дня>,   бросивши
движущееся  войско,  у  Сергия?  Для  историков,  людей  двадцатого  века,
безусловная важность руковоженья выступающими из  Москвы  ратями  премного
превышает,  разумеется, другую важность - важность духовного благословенья
этой рати,  идущей на  подвиг и  смерть.  Но  не  так  было для людей века
четырнадцатого!  И вспомним об отсутствии в ту пору митрополита на Москве.
Идущую на  бой ратную силу страны некому было благословить.  И  не  было в
стране  человека,  духовный  авторитет которого позволил бы  ему  заменить
благословение главы русской церкви, кроме игумена Сергия.
     И  еще в  <Житии> (в разных его изводах и  версиях),  где говорится о
наезде великого князя к  Троице,  есть  одна  деталь,  ускользнувшая,  как
кажется,  от  внимания  историков,  не  всегда  внимательно  прочитывающих
тексты. Это то, что князь хотел уехать сразу и Сергию пришлось уговаривать
Дмитрия  отстоять  литургию  и  оттрапезовать в  монастыре.  Князь  ужасно
торопился.  Полки уже шли по дороге на Коломну. А без благословения Сергия
выступить в  поход он  не мог.  Дмитрий,  при всех капризах его характера,
заносчивости,  упрямстве и гневе, был человеком глубоко верующим. Да и кто
бы  в  ту  пору  решился повести в  степь рать  всей  страны без  высокого
пастырского  благословения?!   Историкам  двадцатого  века,   выросшим   в
идеологическом государстве, следовало бы понять, что идеология и в прошлом
определяла (и определяла могущественно!) жизнь и бытие общества,  политику
и хозяйственные структуры...
     Дмитрий,  чем ближе подходило неизбежное столкновение с  Мамаем,  тем
больше метался и  нервничал.  Огромность надвигающегося подавляла его  все
более.
     Лихорадочные и  запоздалые попытки оттянуть,  отвести войну ничего не
дали.  Посольство Тютчева,  передавши Мамаю дары и золото,  вернулось ни с
чем. Точнее сказать, Мамай требовал, помимо даров и платы войску, прежней,
Джанибековой, дани, что грозило серьезно осложнить положение страны, и тут
Дмитрий, охрабрев от гнева, уперся вновь: <Не дам!>
     Ну,  а дал бы?  Как ни странно,  но, вероятно, уже ни от Мамая, ни от
Дмитрия ничего не зависело. Слишком мощные силы вели ордынского повелителя
в самоубийственный поход на Москву, и, будь Дмитрий даже уступчивее, те же
фряги не позволили бы уже Мамаю остановиться. Да и Русь подымалась к бою и
хотела  этого  сражения,  хотела  ратного  сравнения  сил.  Слишком  много
накопилось обид,  слишком много было удали и  гордой веры в себя у молодой
страны. Куликово поле не могло не состояться, и оно состоялось-таки...
     В  Сергиевой обители в этот раз Дмитрий не хотел задерживаться вовсе.
У Троицы, сваливаясь с седла, выговорил неразборчиво:
     - Рать идет... Прискакал... Благослови!..
     Сергий  внимательно  и   неторопливо  рассмотрел  толпу   разряженных
сановитых мужей,  которые сейчас,  тяжело дыша, спешивались, отдавая коней
стремянным. Сказавши несколько слов, пригласили всех к литургии.
     Бояре гуськом потянулись в храм.  Раздавая причастие, Сергий особенно
внимательно вглядывался в  иные лица.  Князю по  окончании службы возразил
строго:
     - Пожди, сыне! Преломи хлеба с братией! Веси ли волю Господа своего?
     Дмитрий,  сбрусвянев,  опустил голову.  В нем все еще скакала дорога,
проходили с громом литавр и писком дудок войска,  и только уже на трапезе,
устроенной прямо во  дворе,  вновь начали проникать в  его  взбудораженную
душу тишина и святость места сего.
     Сергий уже ни в  чем более не убеждал и  не уговаривал князя.  Сказал
лишь, благословляя:
     - Не  сумуй!  -  И  Дмитрий,  нервно  побагровев,  склонился  к  руке
преподобного.
     Когда уже  сажались на  коней,  Сергий подвел к  Дмитрию двух иноков,
старого и молодого. Немногословно пояснил, что Пересвет (молодой) - боярин
из Брянска, в миру бывший знатным воином, а Ослябя (пожилой монах) такожде
в прошлом опытный ратоборец.  Он,  Сергий,  посылает обоих в помощь князю.
Дмитрий с сомнением было глянул на Ослябю,  седатого мужика, но тот, тенью
улыбки отвергая князевы сомненья, высказал:
     - Дети  мои  в  войске  твоем,  княже!  Коли  они  воспарят к  горним
чертогам,  а я останусь,  не бившись,  в мире сем -  себе того не прощу! А
сила в  плечах еще  есть!  Послужу Господу,  князю и  земле русской!  -  И
Дмитрий, устыдясь колебаний своих, склонил голову. Не ведал он, что Сергий
и тут, и в этом деянии своем, как и во многих иных, указал пример грядущим
векам. Два столетья спустя, в пору новой литовской грозы, защищая Троицкую
лавру  от  войск  Сапеги,  иноки  с  оружием  в  руках,  презрев  прещения
византийского устава,  стояли  на  стенах  крепости,  <сбивая  шестоперами
литовских удальцов>, и то творили такожде в память и по слову преподобного
Сергия.
     - С Господом!
     Кони взяли наметом.  Оглянув еще  раз,  Дмитрий уже со  спуска увидал
издали высокую фигуру Сергия с поднятою благословляющею рукой.
     Ветер,  теплый,  боровой,  перестоянный на ароматах хвои и неприметно
вянущих  трав,  бил  и  бил  в  лицо.  Завтра  Коломна,  и  Девичье  поле,
уставленное шатрами,  и  клики войска,  ожидающего его,  князя,  и Боброк,
отдающий приказания полкам.  Сейчас  он  любил  и  шурина  своего,  прощая
принятому Гедиминовичу все,  что долило допрежь:  и  благородную стать,  и
княжеский норов, и ратный талан, соглашаясь даже с тем, что без Боброка не
выиграть бы  ему ни  похода на  Булгар,  ни войны с  Олегом...  <Так пусть
поможет мне и Мамая одолеть!> -  высказал вслух,  и ветер милосердно отнес
его слова в сторону.
     Владимир Андреич легко, наддав, приблизил к скачущему князю.
     - Пешцев мало! - прокричал сквозь ветер и топот коней.
     Дмитрий кивнул, подумал и крикнул в ответ:
     - Тимофею Василичу накажи! Еще не поздно добрать!
     В  упругости ветра,  когда  выскакали на  косогор,  почуялось далекое
томительное дыхание степных просторов.  Или  поблазнило  так?  Дмитрий  не
ведал.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     - Идут и идут! - Парень приник к волоковому окошку избы.
     Шли уже второй  день.  Проезжали  бояре  на  высоких  дорогих  конях,
рысила,  подрагивая копьями,  конница. Колыхались тяжелые возы на железных
ободьях с увязанною снедью,  пивом,  ратною срядой и кованью.  Теперь шли,
шаркая долгими дорожными шептунами,  ратные мужики,  пешцы, неся на плечах
рогатины,  топоры,  а то и просто ослопы с окованным железом  концом.  Шли
истово,   наступчиво,  одинаково  усеребренные  дорожною  пылью.  Несли  в
заплечных калитах хлеб,  сушеную рыбу, непременную чистую льняную рубаху -
надеть перед боем,  чтобы в чистой,  ежели такая судьба, отойти к Господу.
Мужики шли на смерть и потому были торжественны и суровы.
     Парень отвалил от окна, выдохнул надрывно:
     - Пусти,  батя!  -  Старик отец  поджал губы,  вздернул клок  бороды,
ничего не ответил на которое уже по счету вопрошание.  -  Икона у нас! - с
безнадежным укором, пытаясь разжалобить родителя, проговорил парень.
     - Окстись! Один ты у меня! Не пущу! - выкрикнула мать из запечья, где
вязала в долгие плетья,  развешивая по стене на просушку,  лук. - Сказано,
не пущу!
     Отец промычал что-то неразличимое себе под нос, вышел в сени.
     - А  татары придут?!  -  звонко вопросил парень,  не глядя в  сторону
матери.
     Та вылезла из запечья, взяла руки в боки:
     - Дак ты один и защитишь? Вона сколь ратной силы нагнано!
     - Не нагнано,  а  сами идут!  -  упрямо возразил парень.  И  повторил
настырно: - Икона у нас!
     - Икона! Прабабкина, что ли? Век прошел, все и помнить! - Ворча, мать
полезла в запечье.
     Икона была не простая,  когда-то подаренная вместе с  перстнем князем
Михайлой Святым сельскому попу,  что  спас  его  от  татар.  У  того  попа
оставалась дочерь,  прабабка ихнего  рода,  ей  и  перешли княжеские дары,
когда выходила взамуж. Перстень, знамо дело, пропал, то ли продали в лихую
годину,  а икона доселева оставалась цела. И горели не раз, а все успевали
выносить ее из огня. И так уж и чуялось - святая икона, не чудотворящая, а
около того.  По иконе и нынче парень требовал отпустить его на рать:  мол,
невместно ему, потомку того попа, сидеть, коли весь народ поднялся!
     Мать  поглядела на  икону с  некоторою даже  враждой.  <Все  одно  не
отпущу!>  -   подумала,   но  уже  и  с  просквозившею  болью,  с  неясною
безнадежностью.  Старик  пока  еще  не  сказал своего последнего слова,  а
отпустить парня - сердцем чуяла - погинет он там! И никого кроме! И род ся
окончит,  ежели...  Подумалось,  и враз ослабли ноги, присела на скамейку,
заплакала злыми молчаливыми слезами...
     Хозяин тоже тыкался по дому,  дела себе не находил. Дом был справный.
Муж  плотничал и  плотник  был  добрый,  боярские терема  клал.  Летось  у
Федоровых в Островом рубили хоромы.  Боярыня обиходливая,  строгая,  всяко
дело у ей с молитвою,  худого слова не скажет.  Хозяйка и ее вспомнила,  а
сын и тут: <Ейный-то Иван тоже един, а идет на рать!>
     - Дак он воин, его и стезя такова! - окоротил было отец.
     Воин...  А  по улице бесконечною чередою шли мужики.  Глухое <ширть>,
<ширть>,  <ширть> доносило и сюда,  в клеть,  хоть уши затыкай! Стоптанные
шептуны  сбрасывали  тут  же,   закидывая  куда  в  кусты,  обочь  дороги,
подвязывали новые, и снова бесконечное <ширть>, <ширть>, <ширть>...
     <Уйду от них!  Все одно уйду,  не удержат!  - думал парень, привалясь
лбом к тесовой, янтарно-желтой, ниже уровня дома, стене. - Убегом уйду!>
     Отец  вошел со  двора,  пожевал губами,  подумал.  Негромко позвал по
имени. Парень оборотил лобастое, рассерженное лицо.
     - Из утра уйдем! - твердо сказал отец. - Собирайсе враз, а я рогатины
насажу!
     Бабе,  что,  охнув,  вылезла  из  запечья,  плотник высказал,  твердо
поджимая рот:
     - Вместе пойдем! Пригляжу тамо за парнем, коли што...
     Сказал,  будто и не на войну,  не на рать,  а куда на плотницкое дело
собрались отец с сыном,  и баба поняла, охнула, сдерживая слезы, полезла в
подпол за дорожною снедью...
     Из  утра,  едва  только пробрызнуло солнце,  двое ратников,  старый и
молодой,  спустились с крыльца с холщовыми торбами за плечами,  с топорами
за  поясом,  пересаженными на  долгие  рукояти,  неся  на  плечах  широкие
рогатины.  На  одном  был  хлопчатый стеганый тегилей,  на  другом старый,
помятый и кое-как отчищенный шелом. Вышли и влились в несколько поредевшую
череду  бредущих дорогою теперь  уже  сплошь пеших  ратников.  Перемолвя с
тем-другим,  вскоре отец с сыном присоединились к небольшой ватаге ратных,
ведомой каким-то пешим, но в броне кольчатой весело-балагуристым ратником.
И  пошли,  скоро  уже  неразличимые и  неотличимые от  прочих  в  поднятой
дорожной пыли.  Две капли в бесконечной человечьей реке, текущей откуда-то
из веков и уходящей в вечность.
     Старик  шагал  степенно  и  вдумчиво,  по-крестьянски сберегая  силы.
Парень  то  и  дело  вертел  головой.  Непривычное  многолюдство  (как  на
ярмарке!)   занимало  его   сейчас  больше  грядущего  ратного  испытания.
Наставляя  ухо,  вслушивался в  то,  что  урывисто  произносилось тем  или
другим,  а на привале,  когда разожгли костер и сварили кашу в котле,  что
нес  заросший до  глаз пшеничною буйною бородою великан (он  нес на  плече
устрашающего вида  рогатину чуть не  с  целое дерево величиной и  вдобавок
котел за спиною),  парень и вовсе погиб,  слушая соленые разговоры и шутки
бывалых ратников.  Ночь осенняя,  темная уже  плясала комариным писком над
тысячами костров,  там и  тут раздавались говор и смех,  кони,  незримые в
темноте,  хрупали овсом.  Огонь  высвечивал то  бок  шатра,  то  телегу  с
поднятыми оглоблями. Великан, развалясь на расстеленном армяке близ костра
(один умял полкотла каши!),  сейчас,  сытый,  лениво отбивался от наскоков
ратника,  который наконец-то  снял  свою  броню  и,  присев на  корточки к
костру, кидал туда то сучок, то щепку, поправляя огонь.
     - Женку как зовут? - прошал он у великана.
     - По-церковному -  Глахира,  Глафира,  как-тось так!  Ну а попросту -
Глаха!  - отвечал тот, добродушно щурясь. Только что сказывал: когда мечет
стога,  то копну тройнею подымает всегда зараз, и женке много дела наверху
- успевать  топтать  сено.  Парень  завистливо оглядывал великана -  целую
копну зараз! Редкий мужик и подымет, а уж на верех забросить!
     - Ты и телегу,  поди,  заместо коня вытащишь?  - с подковыркою прошал
ратник.
     - А чё? Коли не сдюжит конь... Приходило... Я, коли воз угрязнет где,
николи не сваливаю,  ни дровы,  ни сено - так-то плечом, и - пошел! Другие
коней лупят по чем попадя.  А я коня николи кнутом не трону. Конь - тот же
человек! Коли не сдюжил, так и знай, что помочь надобна...
     - Ну, а етто, с женкой ты как? - озорниковато кинув глазом, спрашивал
ратный. - Тебе ведь лечь, дак и задавишь бабу враз, и дух из ей вон! Поди,
тоже здымашь?! - ратник показал рукою, как это происходит. - Как ту копну?
- Мужики  дружно  захохотали.  Великан добродушно улыбнулся,  сощуря глаз.
Шутки ратного отлетали от него как горох от стены.  Потянулся, зевнул, под
хохот  и  назойливые каверзные вопросы  балагура.  Сотоварищам,  что  тоже
начали подзуживать великана,  что,  мол,  ответишь на ето,  дернув плечом,
изрек с ленивою снисходительною усмешкою:
     - Дак чево с его взять!  Ён, може, за всюю жисть ничего тяжеле уда да
выше пупа и не подымывал!
     Тут уж загоготали так,  что и  от иных костров начали оборачиваться к
ним: что, мол, и створилось у мужиков?
     Парень слушал,  покрываясь темным румянцем.  Внове было  всё,  и  это
дорожное содружество, и едкий разговор, и шутки с салом, с намеками на то,
чего он еще не пробовал ни разу в жизни. И теплая ночь, и огни, и звезды в
вышине над головою...
     Балагур, покрасневший даже - не ждал, что медленноречивый великан так
его срежет,  -  дабы потушить смех мужиков,  пошел за  хворостом.  Утихали
шутки и молвь. Иные уже задремывали. В темноте тихим журчанием лилась речь
старого ратника,  что сидел в стороне и не участвовал в озорных байках.  И
сейчас парень,  перевалясь поближе,  стал тоже вслушиваться в неторопливый
говорок:
     - А што ты думашь?  Идем,  значит, на ворога, и никто не благословил?
Не-е-ет!  Так не бы-ва-а-ат!  Сергий,  он,  конешно, и люди бают! Дак што,
коли  ты не видал?  Люди видели!  Ён ведь не в злате,  не в серебре,  ён -
по-простому,  в  рясе  холстинной,  залатанной,  в  лапоточках,  и  не   у
княжеского   крыльца,   не-е-ет!   Там-то   свои   попы   да  архимандриты
благословляли,  ето конешно!  А ён -  так-то  при  дороге  стоял  да  нас,
мужиков,  благословлял - значит,  весь народ московский!  Не бояр там,  не
князя,  а народ!  И стоит, значит, седенький такой, невеликий росточком, и
руку поднял,  и таково-то смотрит на всех:  из глаз ево ровно свет струит!
Ну и...  на травке стоит, а которые пониже кланялись, значит, иные в пояс,
а кто и в ноги ему падал,  дак те вот и видели!  Стоит, бают, а травы-то и
не примяты вовсе,  как словно иголками торчат,  и он-то  на  самых,  можно
сказать,  вершинках трав стоит: не стоит, а парит в воздухе словно! Такая,
значит, святость ему дадена! Вота как! А ты баешь - татары! Да коли Сергий
призовет, дак и небесное воинство за нас выстанет в бой!
     - Ну дак...  - нерешительно протянул кто-то из слушателей. - А совсем
бы отворотил беду?
     - Нельзя!  -  решительно потряс головою старый ратник.  -  За  грехи,
значит, и так! Должно человеку во всем труд свой прилагать, как уж ветхому
Адаму сказано было:  <В  поте лица!>  Господь,  он строго блюдет!  Ты поле
пашешь с молитвою? Дак все одно пашешь! А стоит залениться, проспишь вёдро
- и дождь падет,  и хлеб замокнет у тя...  А коли все силы прилагать,  без
обману,  дак и от Господа тебе помочь грядет! Ну и на рати такожде! Станем
дружно,  и  Господь  защитит.  Побежим -  тогда  и  от  Вышнего не  станет
помоги...  Спите,  мужики!  - окоротил он сам себя и начал укладываться, а
парень,  привалясь к спине родителя (оба укрылись одним армяком), долго не
мог  уснуть,  смотрел,  как  роятся  звезды  над  головою,  представляя то
великана с его женой, наверно, веселой красивой бабой в пестром набойчатом
сарафане,  то  Сергия,  который стоит на  вершинках трав  и  благословляет
проходящих  мимо  пеших  ратников,   потом  заснул.   А   звезды,   спелые
августовские звезды,  тихо мерцая,  поворачивались у  него над головой,  и
кто-то  великий и  несказанный под неслышные переговоры звезд благословлял
от выси спящую московскую рать.


                         ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Стан у  Коломны шумел,  как престольная ярмарка.  У  Ивана и  поднесь
начинало  кружить  голову,  когда  он  вспоминал разноцветье расставленных
шатров,  густой запах паленого рога (в  походных кузнях укрепляли сбитые в
дороге  подковы,  заново  ковали коней),  и  купанье в  реке,  запруженной
тысячами голых белых тел,  и то,  как он, неосмотрительно заплыв на коне к
самой стечке рек,  возвращался через весь стан нагишом, в чем мать родила,
под хохот и озорные выкрики ратных.
     Ночью чистили сбрую,  утром был смотр -  <людно,  комонно  и  оружно>
встречали великого князя,  только-только прискакавшего от Троицы.  Ратники
кричали, иные, татарским побытом, кидали в воздух и ловили легкие копья. И
было  тревожно  (и  удивило сперва),  что то,  чему научился доселе,  то и
пребудет с ним,  и уже ничего  иного  не  можно  постичь  вплоть  до  того
близкого  бранного  часа,  когда  вся  эта  громада  ратных  столкнется  с
татарами.  С тем чувством рысил и теперь берегом Оки.  (Переправлять  рать
намерили  выше  по  течению,  у  Лопасни,  дабы упредить возможную встречу
татар,  идущих древним Муравским шляхом, с литовскою ратью. Так, во всяком
случае, толковали бывалые кмети.)
     Внизу,  у реки, мужики, яростно работая топорами, готовили настил для
моста.   Череда  заякоренных  лодок  уже   тянулась  на   долгом  ужище  к
противоположному  берегу,   и  Иван,  близко  проезжая,  узрел  раскинутый
княжеский шатер, в коем теперь совещались московские воеводы. И вид шатра,
и оседланные кони воевод,  все было пронзительно своим, близким в этот час
предвестия битвы. И воеводы, что выходили на глядень, вдыхая грудью свежий
речной дух и устремляя взоры туда,  в заокскую сторону, тоже были свои, до
боли,  до томительного обожания: защитники и хранители, от днешнего совета
коих зависела ихняя, каждого воина, грядущая жизнь и судьба!
     Понимал ли кто из них ясно,  что сотворяется ныне совсем не то,  чего
ждут воеводы и  сам князь,  и что важна не победа даже,  а новое дружество
русичей,  и кровь, что прольется вскоре, ляжет в основание великой страны,
в основание ее грядущей в веках громозвучной славы? Понимал это ясно, быть
может,  один  преподобный Сергий.  Но  чуяли необычайность происходящего -
все.
     Дмитрий вышел из шатра последним.
     - К ночи будет готово, - произнес Микула у него над ухом. - С заранья
учнем  переправлять полки!  Повели,  княже,  -  досказ