тмолвил Борис.  (<Русски бояра!> -  передразнил про себя татарина.  Поди,
свои  рассказали!  Спросил бы  лучше,  за  сколько баласов и  кому  продал
племянничек жизнь этого дурака Сарайки! Не спросит! И я не скажу!..)
     Оба  молча  смотрели  на  вечереющий город.  Багрянец зари  уходил  с
последних, самых рослых шатров городских башен, и город погружался во тьму
     - Как тут светло! - сказал Ак-Ходжа по-татарски.
     - Ты  еще не  был на  севере!  -  возразил Борис.  -  Вот там светло!
Серебряная вода и  розовое закатное небо во  всю ночь.  И  тишина!  -  Оба
надолго замолкли.
     - Я буду говорить с Василием! - высказал наконец посол, поворачиваясь
к Борису и твердо глянув тому в глаза.  Борис кивнул почти безразлично,  с
легким опустошающим облегчением перебрасывая на  плечи племянника груз лжи
и  государственных  оговоров,   долженствующих  опорочить  великого  князя
Дмитрия.
     Василий   Кирдяпа  говорил  по-татарски  значительно  лучше   Бориса.
Необычный выговор посла мало затруднял его.  Потому и  речь пошла меж ними
без особых обиняков сразу о самом главном.
     - Гляди!  -  говорит,  загибая пальцы,  Василий, пронзительным зраком
впиваясь в  настороженный лик  посла.  -  Ты  веришь тому,  что  московиты
разбили Мамая, дабы услужить Тохтамышу?
     - Я не верю этому! - чуть помедлив, отвечает посол.
     - Я тоже! - с напором продолжает Василий. - Дмитрий уже подчинил себе
всех урусутских князей!  Он  хочет быть первым!  Он не желает платить дани
Орде!  Сарай-ака был убит, ибо у Дмитрия стояли полки, готовые к бою, и он
не хотел,  чтобы Мамай уведал о  том!  Дмитрий хочет быть первым,  и  Орда
погибнет,  ежели  ся  возвысит Москва!  Хан  Тохтамыш тогда в  свой  черед
испытает участь Мамая!
     Ак-Ходжа гордо вскидывает голову.
     - Тохтамыш  объединил степь!  - возражает он.  - Ныне Белая,  Синяя и
Золотая Орда - одно! Тохтамыша не разгромить коназу Дмитрию!
     - Да,  ежели он будет один! - отвечает Кирдяпа. Но вкупе с Литвой? Со
всею Литвой,  а быть может, даже и с Орденом? И с Польшей? Ежели это будет
новый крестовый поход?!  - Василий видит, что посол молчит, сопит, думает.
Вопрошает наконец:
     - Почто говоришь - Литва? Литовский князь ратен коназу Дмитрию!
     Кирдяпа медлит,  улыбается чуть заметно.  Стрела попала  в  цель!  Он
загибает палец:
     - Князь Ольгерд,  с коим был ратен  Дмитрий,  давно  умер!  А  Ягайло
пришел  на Дон и стоял в одном часе конского скока,  но он не участвовал в
бою!  Это раз!  Литовские князья, старейшие Ольгердовичи, почти все были в
войске  Дмитрия,  это  два!  Именно они выиграли битву.  И третье:  почему
Дмитрий  принял  митрополита  из  Литвы,  Киприана,   вместо   своего   же
ставленника  Пимена,  хотя допрежь того,  как толкуют,  ненавидел Киприана
всем сердцем и даже выкинул его из Москвы?  А Киприан - соратник покойного
патриарха цареградского Филофея, который пытался объединить государей всех
православных  земель,  дабы  сокрушить  совокупными   силами   <неверных>:
Османский  султанат  и  Золотую  Орду.  Сравни  и помысли!  Кабы не вражда
Ольгердова с коназом Дмитрием,  Филофей с Киприаном добились бы своего еще
пятнадцать  лет  назад!  И  ежели  теперь  московиты  с  помочью  Киприана
заключают ряд с князем Олегом Рязанским,  то каких  доказательств  надобно
тебе  еще,  ханский  посол?!  Ягайло  -  сын тверянки Ульянии.  Он говорит
русскою молвью!  Ягайло совсем  не  хочет  потерять  Подолию,  захваченную
Ольгердом!  Они сговорят с Дмитрием,  и тогда не ведаю, кто победит в бою:
они или Тохтамыш?
     Посол сопит все громче. Он уже и не веря - верит.
     - Почто ты говоришь такое?  - почти кричит он.  -  Как  я  узнаю,  не
тайный ли ты друг Дмитрия, ведь твоя сестра...
     - Жена великого князя московского!  Да!  Но отец,  заключая сей брак,
подписал отказную грамоту за  весь наш  род,  навеки лишающую нас права на
великое княжение владимирское!  Отец -  тесть великого князя,  а я кто? Не
сегодня-завтра у меня отберут последние волости!
     Василий произносит  это  страстно,  придушенным,  рвущимся  к   крику
голосом, и Ак-Ходжа верит. Когда говорят так, не врут. Василий, и верно, о
своей судьбе бает правду.  Но верить заставляет посла  другому  -  сговору
московского  князя с Литвой,  сговору,  коего не было.  Однако Ак-Ходжа из
Белой Орды,  плохо знающий тайные извивы местной  политики,  и  потому  он
верит Кирдяпе. Верит и тому, что тот небрежно роняет вслед сказанному:
     - На Москве с тобою сделают то же,  что с Сарайкой! А после откупятся
серебром!  Веришь ты,  что хан за тебя захочет отомстить и  пошлет войско?
Веришь -  езжай!  Только без меня!  Я после нятья Михайлы Тверского, после
иных его пакостей и шкод боле ни в чем теперь не верю Дмитрию!
     Татарин молчит,  медлит.  Молчит и Кирдяпа,  выговорившийся до конца.
Стемнело.  Но  прохлады нет.  Волны нагретого за день жара овевают высокие
сени княжого терема.  И татарский посол не ведает, чему верить, и не знает
уже,  ехать ли  ему на  Москву или мчаться назад предупреждать Тохтамыша о
коварстве коназа Дмитрия...
     Осторожность и недоверие побеждают.  Из Нижнего Новгорода посольство,
так и не встретясь с великим князем владимирским, поворачивает назад.
     Вот  чему  радовались  на  Москве!  И,  как  оказалось  впоследствии,
радовались зря!


     Через  всю  зиму  восходила  перед  рассветом  зловещая  острохвостая
звезда, упорно предвещающая русской земле неведомую беду.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Биография Тохтамыша способна поставить в  тупик любого исследователя.
Полководец, провоевавший всю жизнь и значительное время шедший от успеха к
успеху,  хан, объединивший Белую, Синюю и Золотую Орды, то есть, хотя бы в
этом,  сравнявшийся с  Батыем,  любимец многих  и  многих эмиров и  беков,
политик, который, уже будучи разбит, дарит по праву владения незавоеванную
Русь   Витовту,   многолетний  соперник  великого  Тимура,   хозяин  степи
(Дешт-и-Кипчака),  памяти о  котором хватило в народе на то,  чтобы и дети
его  долгое время  еще  претендовали на  ханскую власть в  степи,  короче,
любимец и  баловень судьбы,  предводитель сотен  тысяч конных воинов,  он,
провоевавши всю жизнь,  не  выиграл меж тем ни  одного,  подчеркиваем,  ни
одного большого сражения!  Политика его,  та  же  борьба с  Тимуром,  была
самоубийственной как для самого Тохтамыша,  так и для всей Орды,  а клятый
поход  на  Москву оттолкнул от  него  сразу  же  всех  возможных и  верных
союзников в русском улусе. К власти над Белой Ордой он пришел в результате
четырех  сокрушительных  разгромов  войсками  Урус-хана,  после  чего  был
попросту избран  огланами покойного победителя на  освободившийся престол!
Такими же  разгромами оканчивались все  его  встречи с  Тимуром.  Мамая он
победил потому,  что войско Мамая без боя перешло на его сторону.  А поход
на  Русь был волчьим воровским набегом,  решительно ничего не изменившим в
расстановке политических сил,  ибо Москва сохранила и великое княжение,  и
всю  ту  власть,  которая  была  ею  добыта  в  предшествующие десятилетия
стараньями Калиты, Симеона, владыки Алексия и иных.
     И  возникает недоуменный вопрос -  почему?!  Почему его  столь упорно
поддерживал  и  столь  долго  щадил  Тимур?  Почему  белоордынцы  из  всех
возможных  Чингизидов  избрали  именно  его?  Почему  поддержала Тохтамыша
Мамаева Орда? Что нашли, наконец, в этом гордом, властительном и бездарном
эпигоне, похоронившим древнюю монгольскую славу, князья суздальского дома,
решившие с  его  помощью переиграть уже  проигранный спор  с  Москвой,  на
каковом пути потеряли они все,  что имели допрежь, и едва не потеряли даже
свои головы? Все это трудно объяснимо, точнее - необъяснимо никак!
     И  даже то  спросим:  да  был  ли  Тохтамыш на  самом деле?  Или  это
сгущенный фантом, последняя воля степи, мечта огланов и беков восстановить
утерянное величие кочевой державы, мечта, вполне случайно прикрепившаяся к
смуглому юноше с горячими глазами,  который упорно хотел драться,  не умея
побеждать,  хотел быть (и был!) правителем,  так и не научившись управлять
до гроба дней своих?
     Получивши из  рук степных беков Мамаев улус,  Тохтамыш не  остался на
правом берегу Волги,  но вернулся к себе, в заволжские степи. Впрочем, это
мало  чему  помогло,  ибо  новые подданные устремили за  ним.  Правители и
вельможи свергнутого Мамая,  мусульманские наставники,  теперь с удвоенною
ретивостью   пытавшиеся   обратить   к    Магомету   кочевых   головорезов
Тохтамышевых,  по-прежнему чтивших матерь-землю  и  чистое небо,  добрых и
злых  духов,  приносивших подношения Тэнгриям  и  ублажавших шаманов,  что
отгоняли злых духов,  убуров и  албастов,  от  их  стад.  Для этих далеких
потомков воинов из степной Монголии и посейчас важнее всех сур Корана было
ублажить добрую душу <кот> и отогнать злую -  <орэк>, вовремя принести дар
матери воды и хозяевам леса,  дома,  хлева...  (В этих древних,  проживших
многие тысячелетия воззрениях заволжские кочевники находили общий  язык  с
лесными земледельцами и  охотниками русичами,  так  же  точно  верившими в
баенника,  овинника, домового, русалок и леших.) Неугасимое язычество жило
здесь,  чуждаясь всех великих религий или переделывая по-своему приходящие
со стороны чужие и чуждые воззрения христиан,  манихеев, даже и мусульман,
что бы там ни говорили мудрые казы и муфтии в своих глиняных городах.
     Купцы и политики, жаждущие подношений, степные володетели всех мастей
устремились в  ставку Тохтамыша,  чая чинов,  должностей и  поживы у этого
молодого хана, нежданно-негаданно ставшего властелином всей степи. Было от
чего  закружиться голове у  беглого сына убитого Урус-ханом мангышлакского
правителя!
     Василий Кирдяпа, добравшись до Нового Сарая, долго не мог пробиться к
хану. Город, украшенный храмами, мечетями и кирпичными, покрытыми глазурью
дворцами знати,  шумел,  как  улей  во  время роения.  В  канавах дотаивал
грязный снег, но уже проклюнулась, уже лезла густо отовсюду молодая трава,
по Волге плыли голубые ноздреватые льдины,  и уже первая пыль вставала над
рыночною площадью.  И  над  всеми  душными и  острыми запахами гигантского
скотьего города-торга  царила  упоительная свежесть широко  текущей  воды,
свежесть степных просторов и бескрайних пространств Заволжья,  придвинутых
вплоть  к  самому городу торжествующей весной,  омывшей чистою живительной
влагой  голубые порталы и  узорно опоясанные изразчатыми коврами минареты,
распахнувшей безмерную высь небес, украшенную белорунными стадами облаков,
стремящихся к новым пастбищам своего лазурного поля.
     Кирдяпа поерзал в седле.  Откидываясь и полузакрывши глаза,  глубоко,
освобождающе вздохнул.  В  этом  тьмочисленном людском  кипении,  изобилии
стесненной в загонах скотины, в цветных халатах купцов из разных земель, в
разноязычьи торга было упоительное ощущение силы,  даже и в том, что город
не был загорожен стенами,  царственно переходя в  степь,  в ряды кибиток и
юрт,  прихотливою россыпью  окружающих узорное  кирпичное изобилие ханской
столицы,   даже   и   в   этой  гордой  уверенности,   поколебленной  было
новгородскими ушкуйниками и  снова  возвращенной к  берегам Итиля нынешним
удачливым ханом,  этим выходцем из Синей Орды, из небытия возвысившимся до
повелителя всей великой степи от далеких предгорий Алтая и  до днепровских
круч, повелителя всей Руси!
     И  он,  Кирдяпа,  едет  сейчас  к  новому Батыю,  дабы  уговорить его
раздавить ненавистную Москву!  (И вернуть ему,  Кирдяпе, вожделенный ярлык
на  великое княжение владимирское!)  Раздавить Дмитрия силами этих степных
всадников на низкорослых мохнатых лошадях!
     Все прежнее - и нелепое поиманье дядиного посольства, и даже убийство
Сарайки -  было  детскою забавою!  Пусть  дядя  Борис продолжает сидеть до
времени  в  Нижнем,  утешаясь торжественною встречей,  которую  готовит он
владыке Дионисию,  что,  насидевшись в дорогом его сердцу Константинополе,
нынче порешил,  кажется,  воротиться в  Русь с  целым обозом книг,  икон и
всяческого церковного узорочья, добытого им в Византийской столице. Пусть!
Дионисий,  думается,  тоже потишел и уже не будет,  воротясь,  призывать к
немедленному ниспровержению  Орды.  Глупец!  Надобно  опереться  на  Орду!
Достаточно разоряли и жгли Нижний!  Ордынскими  силами  надобно  сокрушить
векового врага!
     Так вот гордо подумалось.  Но  не  подумалось,  что вековой враг стал
таковым всего лишь  лет  пятнадцать назад,  получивши владимирский стол  в
вотчину и  в  род,  и  что  женою  врага  векового является родная сестра,
Евдокия,  Дуня,  и что -  самое-то основное,  чего не понимают никак все и
всяческие ниспровергатели,  -  считаются-то  с  Русью  и  русичами  потому
только, что она сильна, что она едина, а распадись она, развались вновь на
уделы, и внимания уже на эту землю никто не обратит, и пойдет она во снедь
иноверным,  и уже о других, о тех, кто сохранил и соблюл себя, свое лицо и
свою силу,  начнутся хлопоты соседей,  любовь и ненависть,  опыты дружбы и
войны  (как  повезет!),  а  эту,  погубленную  землю,  растоптанный  язык,
потребив, истребив и вытерши о них ноги, даже и словом не помянут в череде
иных свершений и  дел...  Не  ведал Кирдяпа,  что  даже и  его  примет хан
Тохтамыш,  и  будет говорить с  ним,  и  послушает только потому,  что его
соперник, Дмитрий, разбил Мамая.
     Очень  большой  и  очень  непростой в  истории вопрос:  сколько стоит
величие страны,  что оно дает гражданам и  сколько сами граждане вынуждены
за него платить.  И всегда в конце концов приходит час,  когда величие уже
свыше силы и  когда граждане перестают платить добром и  кровью за фантомы
прошедшей  славы  веков.  Но  тогда  распадается государство и  люди,  его
составляющие, те, которым дано уцелеть, становятся перстью земли, меняют в
стремлении выжить  привычки,  язык  и  веру  отцов,  становясь песчинками,
строительным шлаком,  кирпичиками  в  твердынях  иных  цивилизаций,  иного
величия и  иных  государств,  пока  и  те  не  исчерпают в  черед  предела
своего...
     Понимал ли  Кирдяпа,  на  что  идет?  Люди,  коим своя корысть застит
общее,  мирское,  обшинное, теряют дальнозоркость, долготу зрения и мысли,
они уже не  видят вперед,  и  Кирдяпа не видел.  Сегодняшний,  сиюминутный
успех исчерпывал для него все,  и  даже владыка Дионисий ничего не  мог бы
совершить с ним теперь,  ни объяснить, ни остеречь, ни образумить... Ну, а
кто иной?
     Уважение к  отцу Кирдяпа утратил давно,  не с  тех ли еще пор,  когда
Дмитрий Костянтиныч отрекся от ханского ярлыка, привезенного ему Василием.
Уже  тогда  злоба  и  бешенство Василия  Кирдяпы перелились в  презрение к
родителю. Трезво оценить соотношение сил, понять что-либо Василий не хотел
и не мог. Ну, а теперь, когда умерла мать и отец, потерявши силы, медленно
угасал  в  своем  суздальском терему,  ничто  уже  не  связывало  Кирдяпу,
утвердившегося в своих давешних желаниях и страстях.  Ни его, ни Семена, с
тех детских лет еще безоглядно следовавшего за своим старшим братом... Так
вот  было!  Так  вот  и  оказался Кирдяпа в  стане Тохтамышевом,  жадный и
вожделеющий,  в толпе таких же жадных и вожделеющих просителей, не ведая в
злобе на Дмитрия, что становится неотвратимо отметником родины своея.
     Он  уже  объехал многих эмиров нового хана,  раздал дары,  того  боле
наобещал,  и  с послом давешним,  Ачиходжею,  говорка была,  и уже начинал
потихоньку гневать (не в отца пошел,  скорее в дядю: ниже ростом, плотнее,
шире и  столь же  разгарчив на  гнев),  но  вот,  наконец,  был  созван на
торжественный прием.
     Кирпичный,  отделанный майоликою дворец.  Сводчатый узорный  потолок.
Пол и стены застланы и завешаны коврами. Дымятся мангалы, ползет удушливый
ароматный чад от сжигаемых благовоний и смол, от измельченной можжевеловой
хвои,  что  курится и  тлеет  на  жаровнях.  Разряженная толпа придворных.
Монгольские  высокие  шапки,   чалмы.  У  стены  -  золотой  трон,  точнее
деревянный, обитый листиками накладного золота - на это еще есть средства!
На  троне,   скрестив  по-татарски  ноги,   на  узорной  подушке  молодой,
сухощавый,  смуглый,  со  слегка  раскосым разрезом жарких глаз,  одетый в
парчовый халат  хан.  Он  смотрит на  Кирдяпу взглядом барса:  мгновенный,
словно бы безразличный и внимательный взгляд. Ему доложено.
     - Ты говоришь, что коназ Дмитрий в союзе с литовским князем замышляют
войну с Ордой? - спрашивает.
     Что  можно объяснить тут,  где толпы внимающих ушей и  неведомо,  кто
кому служит!  Кирдяпа чуть заметно пожимает плечами, поясняет вновь: нынче
Киприан  заключил союз  Дмитрия с  Олегом  Рязанским.  В  битве  с  Мамаем
литовские  полки  не  участвовали.   Владыка  Киприан  был  всегда  другом
литовского великого князя Ольгерда и врагом покойного Алексия...
     - Хан!  Расспроси тех,  кто ведает тутошние дела,  и  ты сам поймешь,
что, разбивши Мамая, московский князь на этом не остановится!
     - Коназ Дмитрий прислал сказать, что он разбил моего врага!
     - Ведал ли он только,  ведя полки на Дон,  что Мамай -  твой враг?  -
вопросом на вопрос отвечает Кирдяпа. - Местные володетели все поддерживали
Москву!  Против Твери,  против Суздаля...  И  вот  теперь Москва поднялась
противу Орды!  Ежели не смиришь безумца, твоему царству угрожает гибель! В
союзе  с  Литвой  они  могут  выставить  неисчислимую  рать!   Думай  сам,
повелитель!  Я -  сказал. - Кирдяпа склоняется в поклоне. Он ведает: ежели
ему поверят,  созовут на говорю с ханом с глазу на глаз. Ну, а не поверив,
могут и голову отрубить!
     Кирдяпа не догадывает,  что Тохтамышу шепчут в уши столь многие,  что
он  давно  сбит с толку,  не ведает,  что вершить,  и по десять раз на дню
меняет свои намеренья.  Что  и  киличеи  великого  князя  московского  тут
постарались,  и Федор Кошка руку приложил... И все-таки что-то сдвинулось!
Хотя бы краешком!  Тохтамыш задет.  Тохтамыш не понимает местных дел, и он
не хочет иметь против себя нового Урус-хана!  Эмиры и беки покойного Мамая
в злобе за донской разгром нашептывают ему в уши,  что русские -  кровавые
псы,  что  русские заносчивы,  что их давно надобно смирить,  что,  разбив
Мамая,  они не успокоятся теперь до нового погрома... То же самое талдычат
волжские  купцы,  потерявшие  Булгар,  где  ныне  московский даруга и дань
только частью идет в Орду.  То же самое повторяют фряги,  расправившиеся с
Мамаем,  которым он отдал недавно по их просьбе двенадцать селений в Крыму
и которые тоже мстят за унижение на Дону. Слова Кирдяпы являются последней
каплей   в  переполненной  чаше  ненависти.  Союз  Владимирского  великого
княжества с Литвой - это совсем не то,  что надобно Тохтамышу,  а точнее -
тем бекам и эмирам, что руководят этим вчерашним юношей...
     И потому Кирдяпу через несколько дней зовут к повелителю.  И он сидит
на войлочном ковре почти рядом с  этим разряженным в шелк и парчу юношей в
монгольской  шапке,   ловит   надменные   изучающие   взгляды,   улыбается
подобострастно и  не видит себя,  не понимает,  каков он в эти мгновения -
наушничающий русский князь!  Не  догадывает,  не  понимает,  что как бы ни
поворотило там,  на Москве,  столь жирный кусок,  как владимирский великий
стол,  ему  уже  не  бросит никто,  дадут  ли  еще  Нижегородскую волость!
(Которую прямее было бы ему получить от Дмитрия!) Не ведает,  не видит, не
понимает Тохтамыша,  который почти не слушает русского князя, ибо озабочен
одним:  сидеть и смотреть так,  как сидел и смотрел Тимур, с которым этому
юноше очень хочется сравниться, и в стараньях этих тем более плохо слушает
он уруса, доверяясь тому, что потом, позднее, выскажут ему приближенные...
     Кирдяпа  кончает,  наконец,  говорить,  склонивши  голову,  ждет.  Но
Тохтамыш молчит,  и  Кирдяпа  получает лишь  милостивый кивок  повелителя.
Пятясь, Кирдяпа покидает