ень и  сожженные деревни?  И  упрямая
молвь,  и  величие храмов,  и  колокольные звоны,  о  которых больше всего
тоскует русское сердце на  чужой стороне?  Как поется в  горестной песне о
полонянке, угнанной в далекую степь:

                     Не слыхать тут пенья церковного,
                     Не слыхать звону колокольного...

     Что держит?  Что позволяет восставать вновь и вновь? Преданья веков и
вера!  Пока не умрет последняя старуха,  выносящая из избы во время пожара
иконы прежде портов и  узорочья,  дотоле будет жить,  восставать из  пепла
всех вековых разорений и стоять нерушимо Святая Русь.


                           ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     ...Кони  -  в  мыле.  Уже  по  всей  дороге вороватые обозы  и  толпы
беглецов,  заполошный зык:  <Татары!> и то, что больнее всего: по сторонам
недожатая,   брошенная  рожь,   несвершенные  суслоны,   раскиданные,   не
составленные даже в  бабки снопы,  забытые прямо в полях корчаги,  серпы и
горбуши. Беженцы прихлынувшей волною заполняют дорогу,  суются под колеса,
вопят:
     - Куды? Бросай все, сваливай мешки, татары зорят!
     И тогда по ополоумевшим мордам -  кнутом,  и тогда - саблю из ножен в
сумасшедший просверк смерти:
     - Отступи, развалю наполы!.. Мать...
     А когда отхлынут и опустеет дорога, у возчиков становятся резче желвы
скул и на лицах сквозит залихватское отчаяние,  когда то ли в сечу,  башку
очертя,  то ли в бег безоглядный...  Вот-вот из-за тех вон кустов,  вослед
этой воющей сволочи,  вынырнет вооруженная татарва!  Не отбиться ведь! Как
там старшому, а нам почто гибнуть?
     Иван  мрачно,  отцовым  тяжелым взглядом,  обводит тогда  рожи  своих
мужиков и не стыдит,  не ободряет даже, а: <Скорей, мать!.. Раззявы!> Кони
- из последних сил.  Взъерошенная шерсть мокра,  с отверстых пастей капает
пена, оси возов визжат, и временем подступает такое: а не опружить ли весь
тот Киприанов клятый хлеб в  канаву да не дернуть ли в бег?  Нельзя!  Себя
уважать не  станешь опосле!  (А  себя  уважать русичу -  первее всего!)  И
потому:  <Наддай!  Эх, милые вы мои!> <Милые> - это коням, не людям. Людям
сейчас мат и плеть, людей надобно неволить и гнать, не отступая на миг, не
то - все в россыпь, в бег, весь обоз, и тогда - конец!
     До Москвы (запоказывалась уже!) все не ведал, не верил. И когда уже в
виду города вымчали какие-то косматые,  зло приобнажил саблю: не дамся же!
Лягу, а не дам гадью повады той! Но татары оказались свои, Серкизовы.
     - Скарей! - кричали. - Фроловски ворота правь!
     И -  вбросил саблю,  и -  почти в слезы (тех,  скуластых,  облобызать
готов: свои, свои же!).
     А кони,  хрипя,  качаясь,  скалясь,  и клочьями пена с губ, словно на
смерть,  словно под обух лезли,  дрожащими,  неверными ногами,  горбатясь,
копытами вкривь и  врозь,  лезли уже в гору,  в толпу,  в спасительный зев
крепости...
     В Кремнике стоял ад.  Кто рвался в город,  кто из него. В воротах шла
драка.  Ратники  городовой  тысячи  и  владычная  сторожа  древками  копий
расталкивали  ополоумевших  горожан.  Кого-то  волокли по земи,  а он орал
благим матом,  кого-то,  залитого кровью,  били всмерть,  неведомо за что.
Люди  шли  по  головам,  топоча  обломки  раздавленного  боярского возка -
крошилась под ногами слюда дорогих,  писанных травами оконниц,  - наступая
на трупы задавленных горожан.
     Владычный обоз,  приведенный Иваном,  затаскивали буквально на руках,
словно  тараном прошибая гружеными возами плотную ревущую толпу.  Четверых
мужиков Иван после так и не досчитался.  Верно,  от ворот ударили  в  бег.
Селян  Иван  не  винил.  Тут и горожанину было ополоуметь в пору.  Кое-как
пробились к владычным  хоромам.  Выпрягли  и  напоили  жалких,  трясущихся
одров,  в коих превратились добрые крестьянские кони за этот с сумасшедшей
скачью стремительный путь.
     - Федоров! - окликали с крыльца. Иван, кинув возчикам: <Выгружай!>. -
тронулся вперевалку,  отстранив двоих-троих  мятущихся служек,  подошел  к
важному, в палевом облачении, однако донельзя растерянному клирику.
     - Татар не видал ле дорогою? - вопросил тот.
     - Кабы видал, дак не стало б меня тута с обозом! - зло отверг Иван. -
Людей кормить будут али как? - вопросил в свой черед.
     - Кормить?  -  Клирик явно  мало  что  понимал,  однако внял в  конце
концов, засуетился, кликнул кого-то. Ивану бросил через плечо: - Ты пожди!
     Мужиков,  и  верно,  скоро  увели  кормить.  Кули  с  рожью  мордатые
владычные молодцы  начали  затаскивать в  амбар,  и  Иван  вознамерил было
податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь.
     - Федоров, Федоров, ты куда? - И потянул его за собою.
     Иван не очень удивился, когда в укромном, богато уставленном покое со
множеством книг и  драгоценною украсой божницы узрел за  столом человека в
расчесанной,  словно литой, бороде, вишневом облачении с широкими рукавами
и  усыпанной жемчугами панагией и  золотым крестом на  груди -  то был сам
Киприан.
     Иноземный владыка обратил к  Ивану  ищущий взор.  На  столе  в  витом
серебряном свечнике горела свеча.  По сумраку в  углах кельи Иван догадал,
что уже вечер,  и с трудом вспомнил,  что смеркалось и на дворе,  а завидя
блюдо дорогой рыбы,  хлеб и  питие в  разнообразных кувшинах,  понял,  что
зверски хочет есть.
     Киприан  начал  было  говорить,   но,   завидя  прямой,   блистающий,
неотрывный взор Ивана, уставленный на снедь, мановением длани предложил:
     - Ты садись, поешь...
     - Федоров, - подсказали сбоку. - Иван!
     - Поешь,  Иван Федоров!  -  повторил Киприан.  И  пока Иван жадно ел,
запивая ароматным квасом, они стояли и смотрели на него.
     Внесли новые свечи.  Расписанное травами слюдяное оконце окончательно
перестало пропускать дневной свет и  теперь отражало лишь в себе плавающее
свечное пламя.  И  опять не  удивился Иван,  когда вопросил его вдругорядь
Киприан о главном: устоит ли Москва?
     <Дрожишь? - злорадно подумал Иван. - Тут тебе не Царьград!> (Хотя и в
Царьграде шла война, о чем он знал, как и прочие, но - подумалось так!)
     - Чего ж не устоять?!  - справясь с куском холодной севрюжины, поднял
он  взор на митрополита.  -  Ольгерд не взял!  Из камени созиждена дак!  А
только -  порядни нет никакой!  Давеча в воротах едва не задавили!  Чего ж
бояре мыслят? Али нету в городи? На такое дело воевода надобен! Стратилат.
Был  бы  Василь Василич жив...  Али  Микула...  Тысяцкого убрали -  вот  и
колгота во  гради!  Безо князя...  -  Не  договорил,  не  хотелось срамить
Дмитрия.  -  Федор Свибл чего думат?!  Ён ведь за главного теперь!  Опосле
Микулы Василича!  Ево  и  Москву постеречи оставляли,  когда на  Дон  шли!
Свибла и прошай, владыко!
     Рясоносные  зашушукались,   закачались  высокие  тени  по  стенам.  С
промедлением, с беззащитной ослабою, Киприан отмолвил, опуская чело:
     - Боярина Федора Андреича Свибла нету во гради!
     Иван едва не ругнулся вслух...  <Ср...  воеводы! - подумалось. - Безо
князя как мыши разбежались вси!>
     - Ну,  а без дельного воеводы крепости не удержать! - сурово отмолвил
Иван. - Тогды сам началуй, владыко!
     Клирики вновь столпились у  стола,  склонясь к Киприану.  Вновь потек
тревожный отчаянный шепоток.
     - Ты пожди,  Федоров!  -  рек,  наконец,  Киприан. - Батька твой был,
сказывают, добрый кметь и хозяин добрый! Верю, что и сын в отца! С заранья
будешь нам надобен!
     <Не бежать ли надумал владыко?  -  удивился Иван. - И княгиню Евдокию
бросит?! Ну, тогда не сидеть ему больше на Москве!>
     Словно читая Ивановы мысли, Киприан пояснил строго:
     - Книги и  иное многоценное узорочье надобно износить из  пригородных
обителей на Москву...  -  Помолчавши,  добавил:  -  А паче того -  великая
княгиня с чадами у меня на руках! Их должен спасти!
     <Вестимо!  Да  и  своя  шкура  дорога!>  -  домолвил  про  себя  Иван
невысказанное Киприаном.
     - Дозволь, владыко, отлучиться на мал час, свои у меня тут, сестра...
И мужиков...
     Киприан вгляделся в хмурый лик ратника, понял, кивнул:
     - Иди!  -  Воспрещающе поднял длань,  удержал клириков от вопроса: не
сбежит ли Федоров в свой черед?  Поживши на Москве, начал Киприан понимать
понемногу норов русичей,  таких, как этот хмурый и явно не расположенный к
нему   ратник.   Когда  уже   за   Федоровым  закрылась  дверь,   успокоил
возроптавшего было отца эконома:
     - Придет! Этот не сбежит...
     А  сам вновь в  тоскливой прострации замер,  не ведая,  как повестить
присным,  что он, Киприан, отчаянно трусит и хочет сбежать и токмо на одно
надеется,  что,  вывезя из города вместе с собою княгиню Евдокию, заслужит
этим прощение и  милость Дмитрия...  Плохо же  знал Киприан великого князя
московского!
     На дворе, в сгустившихся сумерках августовской ночи, к Федорову хором
кинулись селецкие мужики:
     - Батюшко! Не выдай!
     Мало надеясь на успех,  он все же повел их к  оружейному двору и там,
за Богоявленским подворьем,  в воротах у Троицкого моста,  сумел уговорить
владычную  сторожу  (попались  свои  знакомцы,  старшой  помнил  покойного
Никиту, то и помогло) выпустить селецких мужиков вон из города. Наказав не
соваться на путя,  а  пробираться к  себе лесом,  укромными зимниками,  он
свалил с  себя хотя эту нужную ношу.  Расцеловавшись со  старостою (<Храни
Бог!>),  выпустил их  с  конями  в  ночь  и  долго  смотрел  в  тревожную,
вспыхивающую неведомыми огоньками тьму.  (Трое угодили-таки в  полон,  как
вызнал позднее,  не послушавши его,  двинулись прямо,  наезженным путем, и
попали татарам в лапы.)
     Поблагодаривши ратных,  взвалился  Иван  на  коня  и  поскакал  через
Кремник, запруженный народом, суматошный, ночной, на ту сторону, к Подолу.
Его трижды едва не сволокли с коня (отбился плетью),  порвали платье.  Все
же  добрался наконец до терема сестры,  приткнувшегося у  самой стены,  за
Приказами,  невдали от Беклемишевой башни. Долго, яростно колотил плетью в
ворота,  пока раздалось хриплое,  спросонь,  и  сопровожденное неподобными
словесами:  <Кого тут Ончутка принес?> Во двор его так и не пустили,  весь
разговор шел через калиточный глазок.  От наглого холопа с  трудом добился
Иван вести,  что хозяева,  вместях со снохою и внуком, убрались в Радонеж.
Делать тут было больше нечего,  и Иван,  ругнувшись на прощание,  устремил
прочь.
     Снова озверевшие толпы,  возы с  добром,  загромождавшие улицы,  ор и
мат...  Не  чая  пробиться,  Иван  взял  в  обход,  вдоль приречных прясел
городовой стены,  откуда,  по-за житным двором и бертьяницами,  выбрался к
Боровицкой башне, где тоже рвались вон из города, стояла неподобная брань,
ор и слезы,  взметывались ослопы и кулаки,  ржали лошади,  и, когда его, в
очередную,  ухватили за полу,  Иван, не рассуждая, поднял было над головой
татарскую  ременную  плеть,  дабы  перекрестить смерда.  Но  жалкий  голос
(виделось плохо во тьме) образумил его.
     - Лутоня!
     Брат,  оказывается,  убравшись с хлебом (успел до татар!),  приехал с
медом  в  Москву да  и  застрял в  осаде.  Иван,  выдравши телегу брата из
свалки,  повел  его  за  собою к  тому  же  Троицкому выходу и  вдругорядь
уговорил  сторожу  выпустить  Лутоню  из  города.  Торопливо,  в  темноте,
делились новостями.
     - По дороге не смей!  -  напутствовал он Лутоню. - Татары уже идут от
Серпухова!  Поди,  и  Рузу  взяли!  Лесом правь!  Коли что,  телегу бросай
тотчас, жизнь дороже! Ну и... Мотю береги! - Обнялись.
     <Проскочит,  нет?  Господи! Не попусти, спаси брата моего! Он уже все
тебе заслужил,  все вынес!  Помоги,  Господи!>  -  никогда еще так истово,
взахлеб,  не  молился  Иван.  И,  верно,  дошла  молитва его  до  престола
Господня.  Лутоня,  чудом избежавши плена,  достиг-таки своих,  о чем Иван
уведал много  спустя,  уже  когда  схлынуло,  разоривши страну,  разбойное
татарское половодье.
     Спать ему не пришлось ни часу, ни минуты. Пока одни ратные, выехав за
Неглинную,  несли сторожу,  Иван с  прочими и  с  монашескою братией споро
грузили возы книгами,  церковною утварью и  обилием и  тут же отправляли к
Троицким,  единственно не занятым мятущимися толпами воротам.  Уже серело,
яснело,  зачинался  рассвет,  когда  последние возы,  последние,  подобные
черным и  янтарно-желтым кожаным кирпичам,  книги уплывали в  спасительное
чрево Кремника.  Здесь,  по  приказу Киприанову,  книги и  церковное добро
развозили по  погребам и  каменным храмам,  огненного опасу ради.  Церковь
Богоявления была уже полна,  и,  заглянувши в ее нутро, Иван был потрясен,
увидев гору из книг,  сваленных, как дрова, друг на друга, уходящую ввысь,
к  самым закомарам храма.  Иные  возы  везли к  Успенью,  иные  к  Михаилу
Архангелу.  Сам Иван возглавил обозы,  что подходили к  Спасу на  Бору,  и
скоро  невеликое каменное строение покойного князя  Данилы Алексаныча тоже
наполнилось книгами вплоть до верхних сводов,  и уже он сам лез по твердым
дощатым переплетам, как по ступеням, куда-то ввысь, складывая, складывая и
складывая все  новые твердые кожаные кирпичи,  плоды трудов митрополичьих,
Алексием заведенных мастерских,  свозимые сейчас со всех застойных церквей
и  монастырских книжарен  сюда,  под  защиту  каменных,  неприступных,  по
прежним Ольгердовым нахождениям, башен и стен.
     Руки и ноги тряслись. Они ели, сидя на церковном пороге, рвали руками
сушеную рыбу,  жевали  хлеб,  пили  квас  и  молчали,  бросая  друг  другу
слово-два.  Ночная работа сплотила паче долгих лет  дружбы.  И  только уже
утоливши первый голод  и  взглядывая на  темную громаду княжеских теремов,
кто-то из предсидящих выдохнул:
     - Великая княгиня во гради!
     - Недавно и опросталась...  - отозвался другой. У многих были женки и
здесь,  в городе,  и в деревнях, отданных нынче без бою ворогу, и не одна,
наверно,  недавно <опросталась> и  кормила сейчас  грудью  попискивающего,
сопящего малыша,  с  тревогою слушая,  не  топочут ли уже копыта татарской
безжалостной конницы... И все же общая мысль была о ней, о княгине, словно
в  ней  одной  сошлись  судьбы  всех  женок  московской  земли.  Так  люди
какого-нибудь древнего племени в  час  беды  выносят из  огня  и  сражения
своего вождя,  его жен и детей, веря, что, пока предводитель с ними, будет
жив  и  народ,  сколько бы  он  ни  потерял жизней в  смертельной борьбе с
врагом...


                           ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Зелеными светами,  искрами раннего золота рождалась утренняя заря.  И
все было неясно еще,  и неясно было решение Киприаново,  когда Федорова, в
очередную, позвали в митрополичий дворец.
     Был  тот  краткий  час  перед  самым  рассветом,  когда  человеческое
бедственное море,  прихлынувшее в  Кремник,  на  малый срок  успокоилось и
замерло.  Люди спали.  Спали измученные матери,  прижимая к себе заснувших
детей,  дремали лошади и коровы. Спали, положив оружие под голову, ратные.
И,  пробираясь загроможденной улицей, переступая через раскинувшиеся прямо
в уличной пыли тела, Иван все гадал, хватит или не хватит у нового владыки
дерзновенья остаться в  осаде и  что тогда делать ему,  Ивану?  Выбираться
из города,  спасать своих или становиться на стены,  сшибать в ров лезущих
на приступ татарских богатуров?  Почему-то так и представлял:  хворостяные
приметы, тучи стрел и шевелящиеся ратными, гнущиеся под грузом оборуженных
тел многие лестницы,  с напольной стороны прислоненные к пряслам и кострам
Кремника,  и тогда он,  с багром,  спихивающий или сдергивающий эти полные
живою  смертью ручьи,  и  то,  как,  падая вкось и  вниз,  лестница сперва
скребет по камню, а потом быстрее, быстрее, быстрей... и падает, обрушивая
друг на друга кишащий человеческий муравейник...
     Но,  подходя к владычным хоромам,  Иван уже понял,  что не будет боя.
Тут теснились груженные доверху возы, стоял митрополичий, приготовленный в
дорогу возок,  фыркали кони, а когда узрел заплаканную Евдокию, что сенные
боярыни почти волокли под руки,  и княжеских детей,  передаваемых с рук на
руки,  догадал:  уезжают!  И не то гнев, не то облегчение явились у него в
сердце,  когда понял, что ему уготована участь сопровождать в этом бегстве
владычный караван.
     Неожиданно  где-то  там,  за  кровлями  теремов,  начал  громко  бить
колокол.  И по тому,  как задвигались, заспешили, задергались митрополичьи
клирошане,  Иван сообразил, что колокол этот - <чужой>, что его не ждали и
что  звонят вовсе  не  владычные люди.  Неужто вече?!  Ивана  даже  в  жар
бросило.  Разом  захотелось покинуть все  и  мчаться туда,  на  Ивановскую
площадь,  на голос вечевика...  И бросил бы!  Митрополита и бросил бы,  да
помешало,  что тут княгиня,  недавно только родившая, беспомощная, которой
лишь он,  Иван,  да такие,  как он,  бывалые воины и защита,  а не вся эта
рясоносная свора,  ныне устремляющая в безоглядный бег!  Был бы жив батька
Олексий!   При  нем  и  бояре  ходили  по  струне,  никоторый  пакости  не
допускал... Бросить город, тьфу!
     Меж  тем  тяжело груженный поезд  начал вытягиваться по-за  владычных
палат,   вдоль  запруженных,   почти  перегороженных  улиц,  мимо  бывшего
Вельяминовского терема,  мимо Чудова монастыря, минуя запруженную возами и
народом Ивановскую площадь, мимо церквей и палат этого конца, ладя выйти к
Фроловским  воротам  Кремника.   Возы  то  и   дело  застревали.   Кого-то
вытаскивали прямо из-под колес. В окна владычного возка летели проклятия и
камни.  Федоров, коему в щеку попал ком грязи, был бледный от возмущенья и
гнева -  рука рвалась к  сабле,  а сам,  сам бы разорвал сейчас трусливого
митрополита,  с  отъездом которого порушит  всяческий порядок  на  Москве!
Толчками,  совестя и  матеря,  двигались,  вталкиваясь в  отыненную узость
Фроловской улицы,  и уже было проминовали,  прошли,  но на воротах ярились
какие-то развихренно-бородатые,  оттуда вниз летели камни и  мат,  тут уже
валялась убитая кобыла и  остов разбитого возка.  Иван невольно,  глазами,
поискал трупы, но трупов, слава Богу, не было.
     Кони вспятили,  натягивая на  уши  хомуты.  Киприан,  белый как  мел,
неслышный в гомоне и крике,  вылез из возка, подымая большой напрестольный
крест, пытался стыдить.
     - Шухло!  Вывертень поганый!  -  летело ему в лицо. - Гад ползучий! В
дугу бы тя искривило да оземь хлопнуло! Крыса! Тухляк! Выдра вонючая!
     Киприан дергал головой при каждом очередном ругательстве,  словно ему
на  макушку выливали ушат  помоев,  но  креста не  опускал и  все  пытался
говорить. Наконец закричал криком:
     - Княгиня тут! Ее пустите!
     Мохнатые набежали,  лезли в  возы,  потрошили кули.  Иван пятил коня,
сжимая рукоять сабли.  Рубить было бессмысленно.  В  давке,  в толпе,  под
остриями рогатин, под наведенными с каменного костра самострелами обнажить
саблю -  значило тотчас погинуть всем.  Какие-то  осатаневшие бабы,  нищие
пихали и били клириков, золоченые церковные кубки, ярко сверкая на солнце,
посыпались наземь, в пыль, а над ними тотчас свилась тугая груда неистовых
тел.  <Выкуп давай!>  -  крикнул кто-то,  и  это было спасением.  Монахи и
клирики  уже  сами  пустошили возы,  развертывали парчу  и  камки,  кидали
кому-то в жадные руки,  не считая,  кожаные кошели с серебром.  С гоготом,
скативши с  воза,  добровольные стражи ворот поставили стоймя бочку меда и
тут  же,  выбив  дно,  начали  черпать -  кто  чем:  церковным ли  кубком,
берестяным черпаком,  шапкой али просто горстью - дорогой пахучий напиток.
Один  головою нырнул  в  бочку,  лакая  по-собачьи...  И  мимо  них,  мимо
дерущихся в  свалке над добром смердов,  под грозный набатный зык колокола
за  спиной,  обоз  владыки начал,  наконец,  втягиваться в  сводчатое дуло
ворот.   Клирошане,   возок  великой  княгини,  у  которой  тоже  отобрали
бессовестно  сундучок   с   многоценным  княжеским  серебром,   наполовину
опруженные возы и  телеги с  испуганною толпою в них разного чина и звания
владычною челядью:  экономы и