од был
невысокий, смугловатый, некрасивый народ, так-то сказать, но добродушный и
гостеприимный до  удивительности.  Прознав,  что не вороги,  тут же тащили
снедь,  зазывали кормить,  угощали кисловатым вином,  что  было  внове для
русичей,  привыкших к медовухе и пиву.  Кое-кто понимал и русскую молвь, а
то  просто  улыбались,   кивали,  показывали  на  рот  и  на  гостеприимно
распахнутые хозяйкой двери дома.  Только потом уж  вызналось,  что  и  тут
жизнь не  без  трудностей,  ибо с  юга все больше начинали угрожать турки,
грабили татары,  хотя  воеводе Петру  пока  удавалось удачно отбиваться от
них.
     Иван,  поругивая сам себя,  слегка завидовал этим встречам. Когда они
вдвоем с  Ондреем добирались сюда первый раз,  на  них  почти не  обращали
внимания,  а  то  и  опасились,  тем  паче  не  понимавшие языка  проезжих
верхоконных русичей. Впрочем, где-то и признали и даже посетовала хозяйка:
     - Я-то говорю своему:  не по-людски приняли мы проезжего людина! А он
мне:  мол,  невесть кто,  може,  татары! Каки татары, гуторю, каки татары,
коли русичи!  Дак вы,  значит,  с  княжичем своим?  К  нашему-то воеводе в
гости?
     Для нее несомненным и  неудивительным казалось,  что можно из далекой
Московии приехать к ним попросту погостить.
     Замок воеводы Петра был низок,  обнесен земляными валами с частоколом
по насыпу.  Воеводские хоромы,  хоть и украшенные богатою росписью, - тоже
под соломенными кровлями. От ворот выстроилась стража с узорными копьями в
мохнатых высоких шапках,  и русичи вспомнили опять забытую было в дорожных
труднотах лествицу званий и чинов. Княжич Василий выехал вперед с боярами,
Данило  следовал рядом,  отставая на  пол  конской головы,  за  княжичем и
боярином следовали их стремянные,  затем боярин Ондрей и  дорожный воевода
княжича Никанор,  а уже потом Иван Федоров с прочими кметями и уже за ними
- холопы, тут только вновь отступившие на свое холопье место. А на крыльце
стоял уже,  встречая наследника московского престола и приветливо улыбаясь
в вислые усы, сам воевода Петр.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     1386-й  год,  в  самом начале которого Василий оказался у Волошского,
или Мултанского,  воеводы Петра, был годом важнейших перемен на славянском
востоке Европы.  В  начале года  совершилось объединение Польши с  Литвой,
знаменитая Кревская уния, закрепленная женитьбою литовского великого князя
Ягайлы  на  польской  королеве Ядвиге,  с  последующим обращением Литвы  в
католичество.
     Это  было  последней  великой  победой  католицизма  в   его  упорном
наступлении на  Восток,  против православных,  <схизматиков>,  ибо  девять
десятых населения тогдашней Литвы составляли именно православные: русичи и
обращенные в православие литвины.
     На Руси этот год начинался сравнительно тихо.  Замирившись с Олегом и
тем  развязав себе  руки  на  южных рубежах княжества.  Дмитрий готовил на
осень поход на  Новгород.  Обид накопилось немало,  по  прежним набегам на
Волгу, с разорением русских городов Костромы и Нижнего, но, главное, казне
великокняжеской трагически не хватало серебра. Восемь тыщ ордынского долгу
висели камнем на  шее московского князя,  и  взять их,  не  разоряя вконец
своих  смердов,  не  можно  было  ни  с  кого,  кроме  Господина  Великого
Новгорода. В этом была истинная причина готовящейся войны.
     Церковные дела также вовсе разладились.  Нынче из Нижнего архимандрит
Печерский Ефросин пошел ставиться на епископию прямо в  Царьград.  Великий
князь вновь посылал Федора Симоновского в  тот же Царьград:  <О управлении
митрополии Владимирской>.  Княжество пребывало без верховного пастыря, что
было особенно гибельно перед лицом восставших ересей и латынской угрозы.
     Отпуская Федора, Дмитрий был особенно хмур. В Смоленске снова бушевал
мор, на этот раз пришедший с Запада, из Польши. Боялись, что мор доберется
и  до  Москвы.  Андрей Ольгердович Полоцкий устремился на Запад возвращать
отчий Полоцкий стол,  по слухам - в союзе с орденскими немцами. С ним ушли
значительные литовские силы,  до  того  служившие Москве.  В  боярах вновь
разгорались нестроения.  Федора Свибла открыто обвиняли в военных неудачах
и давешних ссорах с Рязанью,
     - Я,  што ль,  един был за войну с Олегом?  От тамошних сел, от полей
хлебородных никоторый из вас рук не отводил! - кричал Свибл в думе княжой.
- Хлеб -  сила!  На  хлебе грады стоят!  Не в  ентом же песке да глине век
ковыряться!  Олег николи того не осилит,  што мы заможем!  Ну,  не сдюжили
воеводы наши,  дак в  бранях еще и не то быват!  За кажну неудачу казнить,
дак и все мы тута в железа сядем!
     Кричал яро,  брызгая слюною,  и был вроде прав... Дмитрий, дав боярам
еще поспорить, утишил собрание, перевел речь на Новгород.
     Нынешнего, хмурого князя своего бояре побаивались. Невесть что у него
на уме! О бегстве Василия из Орды знали уже все, но где он, может, схвачен
да и всажен куда в узилище?  Не ведал никто. Не ведал того и сам князь, не
мог  ничем  утешить и  захлопотанную Евдокию.  Прихватывало сердце,  порою
становило трудно дышать.  Но князь, словно старый матерый медведь, все так
же  упорно,   может,  и  еще  упорнее,  чем  прежде,  восстанавливал  свое
порушенное княжество.
     Тохтамышев погром многому научил Дмитрия.  Потому и  в дела церковные
вникал сугубо.  О  переменах литовских,  тревожных зело,  вести уже дошли.
Чуялось,  что католики и  на том не остановят.  Потому и с Пименом надобно
было решать скорее, потому и Федор Симоновский был посылаем в Царьград.
     Федор,  простясь с князем,  отправился к дяде, в Троицкую пустынь, за
благословением. Ехал в тряской открытой бричке, отчужденно озирая еловые и
сосновые боры и  хороводы берез,  выбежавших на глядень,  к  самой дороге.
Мысленно уже  ехал  по  Месе,  среди разноплеменных толп  великого города,
направляясь к  Софии.  После смерти Дионисия Суздальского все  осложнилось
невероятно, понеже великий князь по-прежнему не желал видеть Киприана.
     Сергий,  когда  Федор  постучал в  келью наставника,  читал.  Отложив
тяжелую книгу  в  <досках>,  обтянутых кожею  (жития  старцев египетских),
пошел открывать.  Племяннику не  удивил,  верно,  знал,  что тот приедет к
нему.  Внимательно  слушал  взволнованный рассказ  Федора,  кивал  чему-то
своему, познанному в тиши монастырской.
     - Моя жизнь проходит!  -  сказал,  -  чаю,  и великому князю не много
осталось летов. Грядут иные вслед нас, и время иное грядет! Княжич Василий
жив,  я бы почуял иное.  А с Пименом...  Одно реку,  не полюби мне то, что
творится там,  на латынском Западе!  Не полюби и  дела Цареградские.  И ты
будь  осторожен тамо!  Подходит  время,  когда  православие некому  станет
хранить,  кроме Руси.  Это наш крест и наша земная стезя.  Нас всех,  всех
русичей! Егда изменим тому - пропадем!
     Все это было известно и  душепонятно Федору,  и поразили не слова,  а
то, как они были сказаны. Дядя точно завещание прочитал.
     Федор вспомнил,  что  совсем недавно окончил свои дни  Михей,  верный
спутник Сергия на протяжении долгих лет. Не с того ли дядя так скорбен?
     Но Сергий не был скорбен,  скорее, задумчив. Смерть, даже близких, не
страшила его.  Смерть  была  обязательным переходом в  иной,  лучший  мир.
Оберегать и пестовать надобно было тех,  кто оставался здесь, в этом мире,
по сю сторону ворот райских,  тех, кто еще был в пути. Племянник Федор был
еще в  пути.  В  пути,  но уже в  самом конце дороги жизни,  был и он сам,
радонежский игумен Сергий.  И сейчас, прислушиваясь к себе, Сергий отмечал
движение времени,  судил и поверял свою жизнь, приуготовляя ее к отшествию
в иной мир.
     Федору вдруг так мучительно,  со  сладкою безнадежностью,  захотелось
пасть в  объятия наставника и  выплакаться у  него на груди.  Но ударили в
било.  Сергий встал,  принял от Федора свой посох и задержал на племяннике
свой загадочный, глубинный взор:
     - И труды, и муки, чадо, ти предстоят! И будь паки тверд, яко камень,
адамантом зовомый,  ибо не на мне, но на тебе теперь судьба православия! И
помни,  что зло побораемо,  но одолевать его надобно непрестанно,  вновь и
вновь, не уставая в бореньях!
     Сергий медленно,  легко  улыбнулся,  и  Федор,  минуту назад  готовый
зарыдать, почуял нежданный прилив душевных сил. Дядя был прав, опять прав!
Не  надобно было ни  рыдать,  ни бросаться на грудь наставника,  и  ничего
иного,  что творят обычные люди в  рассеянии и расстройстве чувств.  Иноку
подобает  сдержанность и  сердечная  твердота.  И  совместная молитва,  на
которую они  сейчас  идут  вместе  с  Сергием,  больше  даст  его  душе  и
смятенному разуму, чем все метания немощной плоти.
     Ударил и стал мерно и часто бить монастырский колокол. Они спустились
с  крыльца,  следя,  как  изо всех келий спешат к  церкви фигуры молодых и
старых монахов,  братии и послушников,  нет-нет да и взглядывая украдом на
своего знаменитого игумена,  к  которому нынче приехал на беседу из Москвы
племянник Федор,  тоже  игумен  и,  больше того,  духовник самого великого
князя.


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     ...И еще одного не можно было допустить:  чтобы новогородцы,  взявшие
себе кормленым князем литвина, Патрикия Наримонтовича, отдались под власть
Литвы, а значит, теперь, когда Ягайло крестит литвинов в латынскую веру, -
под власть католического Запада!
     Вот почему в  поход этот были собраны все подручные князья и  Дмитрий
сам шел с Владимиром Андреевичем и с полками.
     Выступили в  Филиппово  говенье,  перед  самым Рождеством.  Снега уже
плотно укрыли землю.  Пути окрепли.  Полозья  саней  визжали  на  морозном
снегу.  Конница шла в облаках морозного пара,  шерсть коней закуржавела от
инея.  Дмитрий кутался  в  просторный  овчинный  тулуп.  Ехал  в  открытых
санях-розвальнях,  возок следовал сзади.  Морозный воздух обжигал лицо,  и
так весело было от белизны снегов,  от сиреневой  мягкости  зимних  небес!
Сердце  ухало каждый раз,  когда сани взлетали и падали на угорах.  Мощный
широкогрудый коренник неутомимо работал ногами,  то и дело отфыркивая снег
из  ноздрей.  Пристяжные  красиво вились по бокам,  выгибая шеи.  Так бы и
ехать,  неважно,  куда и зачем,  по этой белизне под  серо-синим  облачным
пологом, вдыхая морозную свежесть и чуя, как легко, невесть почему, кружит
и кружит голову и сердце неровными толчками ходит в груди!
     Комонные расступались,  кричали что-то приветное, пропуская княжеские
расписные с серебряною оковкою сани.  Дмитрий оглядывал полки из-под низко
надвинутой бобровой шапки  своей с  красным бархатным верхом,  по  бархату
шитым речным жемчугом,  изредка подымал руку в зеленой перстатой рукавице,
отделанной золотою нитью,  -  отвечал на приветствие кметей.  Воины были в
шубах и  полушубках,  кони  -  под  попонами.  Наперед были  загодя усланы
вестоноши очищать и  топить  избы  для  ратных,  вплоть до  Новогородского
рубежа.
     За  Торжком начались грабежи,  и  московские воеводы уже  не  унимали
ратных.  Слышались мычанье и блеянье скотины, женский крик и плач детей. И
уже  не  можно  стало любоваться красотою зимних боров.  Дмитрий пересел в
возок, ехал, глядя прямо перед собою, сердито сопя.
     Новогородское посольство,  в  лице  бояр  Иева  Аввакумовича и  Ивана
Александровича,  просивших <унять  меч>,  но  ничего толком не  обещавших,
Дмитрий отослал без  миру.  Войска продолжали двигаться,  подвергая разору
все окрест.  То и  дело подъезжали бояре с  вестями.  Новгородская рать не
выступила противу ни под Торжком, как ожидалось, ни здесь.
     С  холмов  (Дмитрий  пересел  в  седло,  как  ни  отговаривали бояре)
открывались леса за лесами,  деревеньки прятались в изножьях холмов, к ним
устремлялись ратные,  и оттуда скоро начинали подыматься дымы пожарищ.  Он
смотрел недвижимо.  Земля была бедной,  и грабить тут было почти нечего...
Как бы не поумирали с  голоду после московского нахожденья!  -  отчужденно
подумал не как о  своих,  а все же хозяйское взыграло:  велел приказать по
полкам, чтобы жгли помене хором, не баловали!
     Конь,  оступясь  и  вздрагивая,  спускался с  холма,  одолевал  новый
подъем,  и все повторялось снова.  И снова то там,  то тут подымались дымы
пожаров.
     Полки уже  начинали переходить Мсту,  так и  не  встретив противника,
когда в стан великого князя прибыл новогородский архиепископ Алексий.
     Новогородский  владыка,  вылезая  из  возка,  внимательно  и  недобро
оглядывал московский стан:  разъезженный снег в моче и навозе,  проходящие
рысью конные дружины оружных московитов,  разгорающиеся там и  сям костры,
порушенные ограды хором, ряды временных коновязей, и ту деловую, настырную
суету,  которая всегда сопровождает движущееся войско.  Он требовательно и
сурово  взглянул в  очи  московского боярина,  что  озирал  новогородского
владыку,  чуть подрагивая усом и  небрежно уперев в  бок руку в  перстатой
дорогой  рукавице,  властно  поднял  благословляющую длань,  и  укрощенный
московит   неволею   склонился   перед   ним,    принимая   благословение.
Новогородские бояре и житьи, сопровождавшие владыку (доселева думалось: не
допустят и  до великого князя,  огрубят,  заберут в полон),  с облегчением
спрыгивали с седел.
     Серело.  Короткий зимний день невестимо переходил в ночь. Подскакал и
тяжело спешился думный боярин княжой,  в тяжелой,  до земли, бобровой шубе
сверх  пластинчатого панциря,  в  отороченной седым  бобром шапке  с  алым
бархатным,  чуть  свисающим набок верхом.  После нескольких приветственных
слов посольство повели во временную гостевую избу.  Безостановочно скрипел
и  хрустел  снег  под  полозьями саней  и  копытами проходящей конницы,  и
владыка,  очутившись в дымной избе и узнавши,  что великий князь примет их
только лишь из утра,  непроизвольно сжал пясть в кулак. Следовало спешить,
не  то  московиты так и  войдут без бою во  всполошенный,  полный слухов и
доселева не приуготовленный к обороне город!
     Архиепископ Алексий был по  натуре человеком еще тех,  старых времен,
когда новогородские молодцы дерзали спорить с половиной мира,  когда,  как
свидетельствуют седые  летописи  в  тяжелых,  обтянутых кожею  <досках>  с
медными узорными застежками, <жуковиньями>, ставили они на престол великих
киевских князей,  добывая себе грамоты на права и  волю от самого великого
Ярослава,  и  меркантильное осторожничанье его разбогатевших и  потишевших
современников зачастую претило владыке.  Он  не понимал,  в  самом деле не
понимал,  почему его город,  самый богатый и самый пока еще многолюдный на
Руси,  должен склоняться хоть  перед литовским,  хоть  и  перед московским
великим князем,  ежели сами батыевы татары дошли токмо до Игнача креста, а
оттоле  повернули  назад!  Но  истина  дня  сего  заключалась в  том,  что
новогородская боярская господа скорее готова была платить (впрочем,  елико
возможно, затягивая платежи), а не двигать полки для ратного спора, и ему,
архиепископу,  отцу и  пастырю великого города,  приходило в очередной раз
договариваться о мире.
     Город  предлагал теперь  восемь  тысяч  откупа за  все  старые шкоды.
Дмитрий,   посопев  (только  что  принимал  благословение  от  владыки,  и
возражать было  пакостно),  потребовал княжчин,  черного бора по  волости,
недоданного в прежние годы,  и перемены служилого князя. Владыка Алексий и
бояре начали торговлю.  Князь сидел в походном креслице, большой, тяжелый,
с  нездорово оплывшим  лицом,  и  не  уступал.  Безрезультатные переговоры
длились до полудня,  и когда владыка Алексий покинул наконец избу великого
князя,  он увидел, как вереницы московских ратей густо идут и идут по льду
Мсты,  перебираясь на ту сторону.  Дело решали, по-видимому, уже не часы -
мгновения.  Город был отсюда в пятнадцати верстах.  Алексий молча и тяжело
положил руку на плечо посадничья сына Клементья Василича (подумалось: этот
храбрее  иных!)  и  громко,  для  сопровождающего их  московского боярина,
повелел:
     - Поскачешь в  Новгород!  Яви  Совету предложенья Великого князя!  Да
помыслят!  -  Помолчав, добавил, незаметно сжимая плечо Клементия: - Зайди
за грамотою!
     В  тесном  покое  временных посольских хором,  глазами удалив служек,
высказал вполголоса, но твердо:
     - Скачи опрометью!  Надобно опередить московита!  Пусть ся  готовят к
приступу! Вот тебе мой перстень с именною печатью: бояре поймут!
     И,   не  давая  тому  раскрыть  рта,  быстро  благословляя,  повторил
повелительно:
     - Скачи!
     Клементий прибыл  вовремя.  Город,  доселе  надеявшийся откупиться от
великого князя серебром,  разом проснулся.  Близкая беда вразумила наконец
маловеров и слабодушных.  Спешно укрепляли возводимый из рубленых городень
острог,  обливали водою вал, лихорадочно оборужались. Оба кормленых князя,
Патрикий Наримонтович и  Роман  Юрьич,  с  дружинами копорских князей и  с
городовым ополчением к ночи выступили к Жилотугу.
     И когда передовые разъезды москвичей, посланные Владимиром Андреичем,
запоказывались под Ковалевом,  город уже был готов к  обороне и  приступу.
Владимир Андреич сам,  недовольно хмурясь,  озирал  далекий,  чуть  видный
отселева город.  Тускло посвечивали искорками среди серо-синей мглы купола
соборов. Там и тут подымался к небу густой дым.
     - Кто повелел?! - рыкнул, разъярясь было, Серпуховский князь, досадуя
на глупую резвость московских воевод.
     - Сами  запалили!  -  отвечал  подскакавший молодший.  -  Пригородные
монастыри жгут! Не было бы где нашим остановить!
     День изгибал.  В  сумерках там  и  тут  вспыхивало,  виднее становило
веселое яростное пламя.  Владимир Андреич,  сердито перемолчав,  заворотил
коня, поскакал к двоюродному брату с докладом.
     Дмитрий уже по шагам в  сенцах узнал воеводу.  Владимир Андреич вошел
крупный,  заматеревший,  с решительным, обожженным морозом и ветром лицом,
на ходу отрывая и  обрасывая ледяные сосульки с  усов и  бороды.  Не блюдя
старшинства,  свалился на лавку.  Вдруг,  непутем,  подумалось:  -  А что,
ежели?..  -  Дмитрию было в труд встать на ноги,  и он, неволею, завидовал
здоровью  брата.  И  опять  с  надсадною  болью  вспомнился сын,  Василий,
безвестно погинувший в  Орде.  Не  для его ли  спасения он добивается ныне
восьми тысяч отступного с  Великого Новгорода!  А  ежели Василия уже нет в
живых?   Федька  Свибл  прочит  в  наследники  Юрия...  Впервые,  кажется,
подумалось подозрительно о Свибле.  Что смерть грядет и он смертен,  как и
прочие,  Дмитрий знал слишком хорошо...  Не  то долило!  Судьба княжества,
устроение,  ради  которого положил без  остатка жизнь свою покойный батька
Олексей,  устроение,  которое мог разрушить,  и легко разрушить,  любой, и
Федька Свибл,  и  даже вот  он,  Владимир,  что  сейчас жадно пьет квас из
кленовой резной братины и,  откидываясь,  отдуваясь, утирая горстью мокрые
бороду и усы, выговаривает наконец:
     - Новогородцы ти посады жгут! И монастыри жгут округ города!
     И  не сразу,  отвлеченный своими мыслями,  соображает Дмитрий,  что к
чему... Дак стало, город приходит брать осадою и приступом ратей? Ввергать
меч,  с  неясным при такой нуже исходом?  Чуть не  спросил (удержался,  не
спросил!):  <Мыслишь, мол, что не разобьют нашу рать тута, аки Олег Иваныч
под  Рязанью?>  Оскорблять брата  не  стоило.  Сдержал  вопрос,  сдержал и
невольный упрек...
     Братья тяжело молчали,  едва  ли  не  впервой думая каждый о  своем и
поврозь.  Начали входить,  зарассаживались воеводы.  Уже  все ведали,  что
Новгород приготовился к  приступу и  выставил рать у  копаницы,  за валами
Славенского конца.
     Владимир,  сердито глядя вбок,  мимо  Дмитрия,  первым высказал,  что
ежели до того дошло,  то брать город приступом не стоит:  ратных загубим и
княжчин не возьмем!
     Бояре и воеводы глядели хмуро,  и дружного отпора Владимиру Андреичу,
на  что в  глубине души надеялся Дмитрий,  не  последовало.  Дмитрий опять