начал  тяжело  сопеть,  что  у  него  означало глухую обиду,  но  иногда и
невольное согласие с мнением большинства. Порешили к городу не приступать,
а сожидать нового новогородского посольства. Не тот уже был город, что при
Андрее Боголюбском, не те и низовцы! На то только и надея была.
     В  ночь новгородцы оттянули свои рати в город.  Ждали владыку.  Уже в
полной тьме возок Алексия протарахтел по  бревенчатой мостовой Славенского
конца, направляясь к торгу и Великому мосту через Волхов.
     - Едет!  Придет нам  в  осаду сести!  Всема!  Всем городом!  -  Вести
обгоняли владычный возок.
     На боярском совете владыка настоял, чтобы не уступать Великому князю.
Скликали рати из пригородов, ковали оружие. Посад глухо роптал.
     На третий день по Крещении в городе начался пополох: мол, сам великий
князь  со  своей  силою  стоит  у  Жилотуга!  Вооруженные городские смерды
заполнили вечевую  площадь,  прихлынули к  воротам.  Впрочем,  посланные в
дозор конные отряды москвичей за Жилотугом не обнаружили. Невзирая на то и
пользуясь самостийным вечевым сходом, новогородцы избрали новое посольство
к  великому князю:  архимандрита да с  ним семь попов и  по пяти житьих от
конца.  Убытки  и  так  превысили все  мыслимые  уступки:  только  великих
монастырей под городом было сожжено двадцать четыре, за Плотницким концом,
за валом, пожгли все хоромы выходящих за валы улиц, да грабежи по волости,
да погибший купеческий товар в рядках,  да полон, да грабежи, начавшиеся в
самом городе...
     Архиепископ Алексий,  не  соглашавшийся на уступки,  не мог,  однако,
передать горожанам своей твердости,  да и сами вятшие начали сомневаться и
роптать.
     Новое  посольство соглашалось почти  на  все.  К  прежним осьми тыщам
давали черный бор и княжчины, соглашались принять княжеского наместника на
Городец,  просили лишь  оставить им  кормленого литовского князя,  на  что
Дмитрий, поворчав и погадав с боярами, согласился наконец. Большой войны с
Новгородом начинать в самом деле не стоило!..
     Три  тысячи,  взятые  с  палатей Святой Софии,  новогородцы доставили
великому князю немедленно.  А пять тысяч положили на заволочан,  поскольку
те же участвовали в  походе на Волгу,  и  тотчас послали выборных брать то
серебро  с  Заволочья.   Сколько  здесь  было  справедливости,  а  сколько
лукавства -  выехать за счет окраин, свалив свои шкоды на двинян, - судить
не будем.
     Получивши часть  откупа,  удоволенный Дмитрий,  так  и  не  побывав в
Новгороде, от Ямен повернул рати назад.
     Лежал в  возке,  укрытый курчавым ордынским тулупом,  морщась на всех
выбоинах пути и с горем понимая, что самому ничего этого не надобно. Нужна
Овдотья,  к  четвертому десятку лет вошедшая в полную женскую силу,  нужна
теплая,  хорошо вытопленная горница, нужно получить хоть какую весточку от
сына Василия -  жив ли хотя? А это все - и серебро, и укрощенный Новгород,
и  упорно  собираемые под  руку  мелкие  князья  и  княжества,  Белоозеро,
Галицкие и Ростовские волости, и трудный мир с Олегом, и нынешнее одоление
новогородцев,  и  даже предстоящий брак Сонюшки с  Федором Ольговичем (И к
добру! Не в Литву поганую, а на Рязань, рядом! Станет хоть повидать дочерь
когда!) -  все это надобно было уже не ему - княжеству, земле! Тем, еще не
рожденным,  русичам,  которые придут вослед, когда его, Дмитрия, как и его
верной Дунюшки,  уже не будет в живых.  Сейчас как никогда чуял он величие
веры  над  бренностью жизни  человеческой и,  вспоминая  своего  покойного
наставника <батьку Олексея>, тихо плакал, шепча слова покаянного псалма...


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     От  красного  кисловатого местного  вина  кружилась  голова.  Василий
качнулся, остоявшись в сенях. Почему надобно ехать отсюдова в Буду, а не к
себе  на  родину?  Потому только,  что  воевода Петр ходит под  венгерским
крулем?  Да и круль ихний,  Людовик,  померши!  Там,  слышно, вдова еговая
сидит на  престоле!  Чепуха какая-то,  бестолочь...  Однако,  где тут?  Он
двинулся по темному переходу сеней,  толкнулся в  одну дверь,  в другую...
Вдруг  услышал свою,  русскую речь,  и  не  понял даже  спервоначалу,  кто
говорит, а задело, что говорили о нем и так, как никогда не говорилось ему
в лицо.
     - А не убережем Василия? - спрашивал один из собеседников. - Пропадет
Москва?
     - Почто! - спокойно отвечал другой голос (и теперь узнал враз и того,
и другого, первого). - Будет Юрий заместо ево!
     - И  Акинфичи в новую силу взойдут!  -  с воздыханием заключил первый
голос, путевого боярина Никанора.
     И  уже  что там отвечал ему стремянный Данилы Феофаныча -  Василий не
слыхал.  В мозгу полыхнуло пожаром:  Акинфичи!  Не по то ли Свибл и медлил
его вызволять из Орды?  Чужая душа потемки,  и открещивался, бывало, когда
намекали ему,  а...  не  ждал  ли  Свибл батюшкиной кончины?!  Вспыхнуло и
словно ожгло.  Он  пьяно  прошел,  распахнув,  расшваркнув наружные двери.
Заворотя  за  угол  и  досадливо оглядясь,  нет  ли  каких  баб  поблизку,
помочился, стоя у обмазанной глиной стены... Заправляя порты, столкнулся с
выбежавшей следом прислужницей,  залопотавшей что-то по-местному, отмахнул
рукой - не надо, мол!
     В  голове шумело,  и  неверно качалась земля.  В  Буду!  И  отец  еще
ничегошеньки не знает о нем!  (И он не знал ничего из того,  что творилось
дома. И про подготовку к походу на Новгород будущею зимой, и про сам поход
уведал уже в  Литве,  ровно год спустя.  И что сидеть ему здесь придет еще
почти два лета,  и даже вытвердить польскую речь - о том тоже не ведал, не
гадал княжич Василий.) Уберегут ли?  Зачем в Угорскую землю везут? - вот о
чем пьяно думалось ему теперь,  когда он  стоял во  дворе,  раскачиваясь и
ощущая на лице ласковый, почти теплый ветер, какого, кажется, никогда и не
бывает на Руси в середине зимы! За ним таки пришли, повели его вновь и под
руки к пиршественному столу, заложником чужих чьих-то, и Бог весть, добрых
ли интересов!  Вдруг, мгновением, захотелось заплакать. Ну зачем, зачем он
бежал из Орды!  Чтобы ехать через горы в чужую непонятную Венгрию,  в Буду
ихнюю, когда ему надобно совсем в другую сторону, домой!
     Вечером (голова кружилась ужасно,  и поташнивало) он лежал,  утонув в
перинах,  и словно плыл по воздуху, отделяясь от тела своего. Лежал, летел
ли,  глядя,  как  Данило  Феофаныч снимает  верхние  порты,  кряхтит (тоже
перебрал за гостевым столом) и, в исподнем, молится.
     - Спишь? - вопрошает боярин.
     - Нет еще... - тихо отвечает Василий.
     - Помолился на ночь? - строго спрашивает старик.
     - Помолился, дедо!
     <Дедо> само как-то выговорилось у  него.  Сказал и  замер,  но старик
никак не удивил обращению, и это ободрило:
     - Дедо! А почто везут-то в Угорскую землю?
     - Не  волен  он  в   себе  покудова,   Петр-от,   не  осильнел!   Его
воеводству-то  без  году неделя:  второй он  тут,  альбо третий.  И  мать,
слышно, римской веры.
     - Это та старуха строгая?
     - Она. Мушата. При седатом сыне все ищо правит... Вера тут у их наша,
православная.  Митрополию никак Филофей Коккин создавал.  Ето  во  времена
дедушки было.
     - Владыки Алексия?
     - Его.  Друзья были с Филофеем!  Ну, так вот, а теперь прикинь: с юга
турки, вера у их Мехметова. Болгар-то уже сокрушили, почитай. Сербы устоят
ли,  нет -  невесть! Храбры, ратиться умеют, да князя ихнего, теперешнего,
Лазаря, не вси володетели слушают! А с Востока - татары, там - Литва, да и
те же Угры. Тут к кому ни то, а прислониться нать! И наехал княжич убеглый
из русской земли. Как быть? Не рассорить бы с Ордой! Хочет с себя свалить,
пущай,  мол,  иные решают!  Почто в Угорскую землю везут - не ведаю! Круль
ихний,  Людовик,  померши.  А так-то реши:  у батюшки твово полного мира с
Ягайлою нет,  дак,  может,  потому...  Али католики што надумали?  Чаю,  и
свадьбу эту  ихнюю затеяли,  чтобы католикам церкву православную под  себя
забрать!  Ядвига-то, бают, иного любит, и жених есть у нее молоденькой, да
вишь... А Литву ноне в латынскую веру будут беспременно крестить!
     - И русичей?
     - Мыслят,  вестимо,  и русичей...  -  подумав,  отзывается Данило.  -
Наша-то  вера правее римской!  Там папы,  да антипапы,  вишь,  роскошества
разные, соблазн! Яко короли, воюют межи собою...
     - А скажи!  - подает голос Василий снова (старик уже лег, слышно, как
скрипит под  ним деревянное ложе,  уже потушил свечу,  и  горница освещена
одним крохотным лампадным сиянием).  -  Ведь батюшка хотел за  Ягайлу нашу
Соню выдать! Как же теперь?
     - Да  как!  -  отзывается Данило Феофаныч.  -  Никак...  Иного жениха
найдут,  може,  и  из ближних краев.  На чужбину ить как в могилу...  Иной
свет,  и  все иное там!  Рыцари,  да  танцы,  да шуты-скоморохи...  Станут
глядеть, судить, кому не так поклон воздала, кому не так руку подала... да
и веру менять ето не дело! Спи, княжич! Дорога дальня у нас!
     И затихает все. И в тишине слышно, как течет время.
     - Дедо, не спишь? - опять прошает Василий.
     - Что тебе, сынок? - уже сонно, не вдруг, отвечает боярин.
     - А я им зачем?
     Тьма молчит. Наконец отзывается голосом Данилы:
     - Не  ведаю  и  того.  Ты  ведь  наследник  престола!  Все  они  ноне
разодравши тут...  Был бы жив Любарт Гедиминич,  сговорили бы с им...  А -
померши!  Были люди!  Великие были короли!  Што в  Литве,  хошь и Ольгирд,
нам-то  ево  добрым словом не  помянуть,  а  для  своих великий был князь,
глава!  Вишь,  сколько земель под себя забрал,  и держал,  и боронил,  и с
братьей своею  в  одно  жили!  И  в  Польше был  король истинный,  Казимир
Великий!  Польшу укрепил, иное и примыслил, грады строил, законы и порядок
дал земле! Худо сказать, Червонную Русь завоевал, да при ем, при Казимире,
там ни единой латынской епископии не было! Уважал, стало, и нашу веру... А
уж вот Людовик,  тот,  бают,  и польской речи не ведал, в уграх сидел. Ето
последнее дело,  когда  государь своей земли не  боронит и  свой  народ не
любит!  Великие князья,  того же Мономаха возьми,  аль Невского, да хоть и
Михайлу Ярославовича,  хоть и прадеда твоего,  Данилу Лексаныча,  в первую
голову заботились о земле,  о смердах!  Иначе зачем и князь? Тот не князь,
кто земли своей не бережет!
     - А у нас?  -  со смущением вопросил Василий,  понимая, что в миг сей
немножко предает своего отца. - Вот у их Ольгерд, Казимир, а у нас?
     Данило посопел, подумал. Отмолвил честно:
     - А  у  нас всему голова покойный владыка Алексий был!  Он и  батюшку
твово воспитывал,  и  княжеством правил,  и  от Ольгирда землю боронил,  и
пострадал за Русь, едва не уморили ево в Киеве... Так вот и реку: исполины
были!  Великие держатели земли!  Великое было время!  Суровое! Невесть, не
было бы таких людей, и Литва и Русь погибли бы в одночасье, да и Польша не
устояла,  под немцем была бы давно... Были великие князья! Да вот, умерли.
А енти-то,  хошь и Ягайло с Витовтом,  токмо о себе, о своем... Лишь бы на
столе усидеть... Не понимаю я етого! Не по-людски, не по-Божьи! Теперь вот
у Людовика сынов не стало,  дак он уж так ляхов уламывал:  возьмите,  мол,
дочку на престол!  А королеву брать -  надобен и король!  Да уж править-то
завсегда мужик будет,  не баба! Редко когда... Как наша Ольга, да и то уже
в  преклонных годах...  А  Ядвига што?  Дите!  Кто  надоумил с  Ягайлой ее
свести?  Похоже, святые отцы! Боле некому... Ихняя печаль - православных в
латынскую веру перегнать, об ином не мыслят. Дениса, вишь, держат в Киеве,
в нятьи, греков неволят унию принять... А не выстоит православная церковь,
и Руси в одночасье пропасть!
     - А  нас не захватят?  -  спрашивает наконец о самом главном Василий,
преодолев давешний стыд. Старик молчит, думает. Проснулся вовсе, от такого
вопроса не заспишь!
     - Сам опасаюсь тово,  а не должны!  Может,  укрепят грамотою какой...
Все ж таки ты в отца место, и про Софьюшку нашу речь была промежду сватов,
дак потому...
     - А в латынство не будут склонять?
     Старик тяжело приподымается на ложе, сопит обиженно:
     - Не имут права! А будут... Помни одно, княжич, Михайло Черниговский,
святой,  при  смертном часе  веры своей не  отринул,  не  поклонил идолам!
Земное - тлен! А царство Божие - вечно! Так-то!
     Василий молчит.  Молчит глубоко и  долго.  И  уже  когда  по  ровному
дыханию догадывает, что боярин заснул, отвечает тихонько:
     - Не боись, дедо, веры православной своей и я не отрину вовек!


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Любопытно  бывает  взглянуть  на  привычное (привычное,  как  воздух,
которым дышишь!) с другой, противоположной стороны и другими глазами.
     Мягкие зимы,  обрушившиеся на  Россию в  исходе XX столетия,  для нас
почти бедствие.  Хочется морозов, твердого льда, хруста и визга настывшего
снега под  ногами,  под  полозьями саней,  белых столбов пара над  трубами
убеленных инеем  изб,  сверканья наста под  лучами низкого зимнего солнца,
словно мириады драгоценностей,  рассыпанных под  ногами,  и  того легкого,
чистого,  до дрожи в груди, обжигающего холодом воздуха, который неотделим
от   понятия   истинной  русской   зимы!   Незримая  граница,   называемая
<отрицательной изотермой января> (суровые зимы,  затяжные осень  и  весна,
короткое  лето)  легла  рубежом  меж  Русью  и  Западною  Европой,  вызвав
бесчисленные различия в  характере хозяйства,  в  жизни самой,  в обычаях,
укладе, вкусах - в чем угодно. Запад при всех своих внутренних несхожестях
к нам относился и нам противостоял как единое целое -  <католический мир>,
влияние которого на нас далеко не всегда и не во всем было благодетельным,
как утверждают западники, ибо все попытки построить ту же Францию в России
разбивались о  преграду природных и  психологических отличий.  Да  и  нам,
нашей  государственности,   вряд   ли   стоило  преодолевать  этот  рубеж.
Присоединение Польши  в  конце  XVIII  столетия  явилось  катастрофою  для
России,  хотя поляки не  как  нация,  а  как люди,  по  своему славянскому
сродству,  очень легко входят в  русскую жизнь и легко растворяются в ней,
подчас даже и оставаясь католиками.
     Отрицательная изотерма января полагает границу меж Литвою и  Польшей,
и  несколько забавно читать русичу суждения тогдашнего,  от  XVI столетия,
польского историка об  ужасах литовской зимы (хотя от Вильны до Кракова не
дальше, чем от Новгорода до Москвы).
     В  самой Польше зимы были тоже не итальянские и  не французские даже.
Тогдашняя   Польша   представляла  собою   обширную   болотистую  равнину,
сравнительно недавно вылезшую из  воды  (недавно по  геологическим срокам,
где счет идет не  на  столетия,  а  на десятки и  сотни тысяч лет),  густо
покрытую лесами,  с  обширными озерами и медленно текущими реками.  Жители
тут чаще занимались охотою и  скотоводством,  чем земледелием.  (С тех пор
многие озера уменьшились,  леса  поисчезли и  пашня увеличилась в  десятки
раз.)  Плотины и мосты в те века являлись предметом государственных забот,
а речное судоходство -  важнейшим промыслом, как и ловля рыбы - броднями и
неводами,  вершами,  саками,  плетеными волокушами, слабницами и десятками
других местных орудий лова.  В лаптях, <хадаках>, ходили еще и потому, что
в лесах и болотах,  по трясине и грязи, это был самый удобный да и дешевый
вид обуви. В Польше славились липовые леса с обширными бортями, и сыченого
хмельного  меда  готовили  очень  много.  Был  разработан  целый  устав  -
<бортничье право>,  имелись <медовые старосты> и тому подобное. Там и сям,
особенно  в  Малой  Польше,  примыкающей к  Литве,  росли  огромные  дубы,
пользовавшиеся почетом и  поклонением.  Деревню можно было купить за  пару
волов, да шесть локтей коричневого сукна, да несколько лисьих шкур, или за
двадцать гривен серебра и  две  одежды,  а  были дубы,  оцениваемые в  сто
гривен!  В  дуплах  таких  дубов  прятался  всадник  с  конем,  на  ветвях
возводились целые  башни.  Замок  меченосцев  Фогельзанг был  построен  на
ветвях  дуба.  У  подошвы Бескида рос  дуб,  в  корнях  которого били  три
источника,  дающие начало рекам:  Днестру,  Сану  и  Тиссе.  Много  спустя
показывали дубы, под коими Казимир Великий творил суд и расправу.
     Целые стада лосей, туров, зубров, вепрей, оленей, косуль бродили тут,
леса кишели лисицами,  медведями и волками,  не счесть было зайцев, куниц,
выдр  и  бобров.  Дикие  лошади встречались еще  в  XV  столетии.  Король,
епископы и шляхта присваивали себе право охоты на крупных животных, но все
равно дичи было изобилие.  Изобилие было и домашнего скота:  коров, овец и
свиней.  Шерстяных тканей было  больше,  чем  полотна (их  вывозили даже в
Новгород),  и  шляхта ходила в  овчинных свитах (в частности,  сам Ягайло,
даже став королем Владиславом,  всю  жизнь в  обиходе носил просто тулуп),
почему от  польских панов,  на  вкус  приученного к  благовониям западного
рыцаря,  постоянно разило  овчиною.  Каменное зодчество,  горнорудное дело
(серебряные, оловянные, медные рудники) и европейский утонченный быт стали
развиваться только  при  Казимире Великом.  Еще  и  столетие спустя  после
Кревской унии Польша почиталась бедною по сравнению с  роскошною и богатой
Венгрией.
     И  все же!  В  то время,  как меж Вислой и Одером розы цвели дважды в
год, в Литве, как пишет польский историк, зима продолжалась десять месяцев
в  году.  <А  лето скорее представляется в  воображении,  чем существует в
действительности> и  длится всего два  месяца,  так  что хлеб не  успевает
созреть,  почему его досушивают на огне. (Видимо, разумелись такие же, как
на  Руси,  овины  для  сушки снопов.)  Морозы такие,  что  вода  в  котле,
поставленном на огонь,  кипит ключом,  а рядом плавает нерастаявший лед. У
многих  жителей зимой  отмерзают носы,  ибо  <застывает находящаяся в  них
жидкость>,  а  иные и  вовсе умирают от холода.  Ну и,  конечно,  описание
заключается  изображением  дикости  нравов  литовских  язычников,  которые
жестоки и  вероломны,  хотя <с  удивительной верностью хранят свои тайны и
тайны  своих  государей>,  голодая  весь  год,  во  время  главного своего
осеннего праздника предаются три дня <неумеренному обжорству и  пьянству>,
а возвращаясь из успешного похода,  сжигают в честь своих нечестивых богов
самого красивого и знатного пленного рыцаря...  Хотя, когда отряд немецких
рыцарей врывается в  литовскую деревню во  время  свадьбы,  истребляя всех
подряд,  в  том  числе  и  невесту с  женихом,  о  дикости <божьих дворян>
почему-то не говорится.
     Пиры,  благовония,  танцы,  песни  менестрелей,  рыцарские турниры  и
разработанный дворцовый  этикет  надежно  прикрывали то,  о  чем  Западная
Европа  избегала  говорить:  художества ландскнехтов,  торговлю церковными
должностями,  разврат епископов и самоуправство знати, которая подчас вела
себя со своими же гражданами не лучше,  чем в завоеванной стране. Пирующие
польские шляхтичи могли для  пополнения запасов ограбить соседнюю деревню,
угнать скот, чтобы тут же его и пропить.
     Были ли русичи благороднее? Едва ли! Последующие века показали, что и
наша власть способна на всякое,  но тогда,  в четырнадцатом, попросту было
не  до  того.  Отчаянное  порою  положение  страны  требовало национальной
спайки,  уже незнакомой барствующему Западу,  в силу самой географии своей
избавленному  от  постоянных  угроз  вражеских  нашествий.  Лишь  турецкая
экспансия  заставила  западные  государства  пусть  ненадолго,  но  как-то
сплотиться между собой.  А  постоянные феодальные войны друг  с  другом не
затрагивали главного: самой организации жизни. Те и другие были рыцари, те
и другие -  католики.  И жили одинаково,  подражая друг другу, и государей
принимали свободно из иных земель,  нимало не обинуясь тем,  что очередной
претендент подчас не понимал и языка страны, где он садился править...
     Все  еще беспечно пировали порядком изнеженные рыцари.  Жаловались на
ужасы иного п