го же Войдылы, в
руках  бояр,  католических ксендзов,  немцев,  двоюродного брата  Витовта,
будущей жены... И в эти руки вложил он судьбу земли, судьбы содеянного им!
К  кому  воззвать?!  Даже  и  теперь,  согласясь принять  вторично  святое
крещение, умирающий Ольгерд не верил в Бога.
     Он  обозлился.  От  злости  почуял себя  лучше.  Почуяв лучше,  узрел
привычное -  любимого  сына,  верного  раба,  коего  содеял  он  боярином,
заботливую жену...
     - Почему не едет Кейстут?  -  вопросил, и в голосе прозвучали отзвуки
былой властной силы.
     Доскакать от  Тракая  до  Вильны  можно  было  за  час.  (И  тотчас в
воспаленном,  измученном мозгу сложилось:  <Неужели?!>)  Но  Кейстут ехал.
Скакал и  уже  сейчас подымался шагом на  разгоряченном коне  по  долгой и
крутой, завивающейся вокруг холма дороге к замку.
     Вестоноша уже вбежал в горницу:
     - Князь Кейстут!
     Отлегло от сердца. Помедлив, он взором удалил Войдылу (знал, что брат
ненавидит раба) и дочерь;  Анна как собачка пошла за ним...  (Потом вскоре
Кейстут ни  за что не простит этого своему племяннику и  за брак Войдылы с
дочерью  Ольгерда постарается взыскать со  сводника.  Но  Ольгерд  уже  не
узнает того.)
     Брат взошел,  и  сама Ульяния отступила от ложа.  Даже и  умирая,  не
утратил власти  своей  Ольгерд.  Женщина не  должна  вступать в  разговоры
мужей.
     Худое,   иссеченное  морщинами  лицо  Кейстута  склонилось  над  ним.
Когда-то льняные, теперь белые волосы упали на лоб. Брат был тоже стар, но
вот  все  еще  жилист и  жив и  даже не  дышит тяжело,  проскакав тридцать
русских верст в единый након!
     - Я мало о чем просил тебя в нашей с тобою жизни, Кейстут!
     - И,  волею Перкунаса,  мы не ссорились с тобою доднесь!  -  возразил
Кейстут, отводя сухою жилистой дланью волосы со лба.
     - Да, не ссорились... Что ты хочешь этим сказать мне теперь, брат?
     - Только одно,  - ответил Кейстут. - Я не хочу иметь дело с Войдылой,
который стоит сейчас за дверью и слушает нашу с тобою беседу, Ольгерд!
     Ольгерд смотрел в  суровое лицо брата и  думал о  том,  что по  чести
престол должен теперь перейти к  нему.  (<Жемайтия вся станет за Кейстута,
ежели начнут выбирать!> - подумал он.)
     - И  все же  обещай мне,  брат!  -  сказал он,  страстно,  собрав все
последние силы и  подымаясь на  локтях.  -  Обещай во  имя  нашей с  тобою
дружбы,  во имя прожитых лет,  во имя Перкунаса и священного огня,  во имя
пролитой крови,  во имя величия нашей земли,  наконец!  -  почти выкрикнул
Ольгерд в упрямое лицо брата.  - Обещай!  Я хочу оставить сына, вот этого,
Ягайлу,  хозяином всей земли. Обещай, что поможешь ему и не нарушишь моего
завещания!
     Кейстут  медлил.   Он  глядел  в  повелительные,  яростные,  строгие,
зовущие,  отчаянные,  жалобные, бессильные глаза брата и думал. И на одной
чаше  качающихся весов  стоял  чужой и  чуждый ему  сын  тверянки Ульянии,
черноглазый Ягайло,  а на другой - весь долгий жизненный путь, который они
прошли вместе,  победы и  поражения,  битвы и  плен.  (И хотелось -  но не
сказалось уже никогда -  укорить Ольгерда в том, что прятался всю жизнь за
его,  Кейстутовою,  спиною...) И вот брат уходит и молит его,  Кейстута...
Молит о помощи,  потому что без его помощи власти Ягайле не удержать...  И
тверянка, немолодая уже, постаревшая от частых родов женщина с отвердевшим
лицом,  почти ровесница его Бируте,  ждет немо и  упрямо и будет биться за
сына, будет сейчас крестить перед смертью Ольгерда, вместо того чтобы дать
ему уйти к  своим древним богам.  (Кейстут никогда никого не  укорял и  не
преследовал за  веру,  но  знал:  его  самого  похоронят только литвином -
язычником.)  И  она ждет,  и ждут воины,  которые теперь,  после Ольгерда,
хотят служить его сыну, а не брату, засевшему в Троках, в низком и тяжелом
замке, окруженном озерной водой.
     Кейстут  снова  смотрит в  лицо  брата,  вглядывается,  ищет  родное,
знакомое и вдруг пугается, до конца, до предела осознав, что брат умирает,
уходит от  него  навсегда,  весь,  с  его  планами,  быстрым умом,  с  его
нежданными и не всегда понятными решениями...  Уходит.  И уже не вернется.
Никогда!  Он берет в свои ладони эту бессильную,  холодеющую руку, медлит.
Говорит наконец:
     - Обещаю тебе, Ольгерд!
     - На мече поклянись!  - требует умирающий, все еще борясь с бессилием
плоти.  -  Пока я  не стал христианином,  поклянись нашей старою литовскою
клятвой, Кейстут!
     Кейстут встает.   Ему   приносят   меч  с  перевязью,  оставленный  у
придверника.  Ульяния  отворачивает  лик,  дабы  не   присутствовать   при
идольском  обряде.  Ягайло  жадно  смотрит,  вытягивая  шею,  черные глаза
блестят.  Кейстут клянется,  смутно понимая,  что уступил  не  тому,  чему
следовало. (<Почему не Андрей?> - запоздало проносится у него в голове.)
     Провожая дядю,  Ягайло,  как  щенок,  приникает к  его  руке,  целует
горячо,  и старый размягченный Кейстут думает,  что -  ничего! Авось все и
обойдется!  И с мальчиком этим,  и даже с Войдылой,  которого он отставит,
сошлет, не даст ему руководить делами страны...
     Зря  он  думает так,  старый верный Кейстут!  Зря  он  думает так,  и
напрасно он  так  прям  и  бесхитростен.  Время  таких,  как  он,  прошло,
окончило, прокатило. Начинается новое, в котором ты бессилен, Кейстут, и в
котором ты уже проиграл все, даже свою жизнь!
     Ольгерд смотрел в спину уходящего Кейстута и смутно (он был темен,  и
голос души  едва-едва  брезжил ему),  лишь  смутно понимал,  что  совершил
что-то не то,  что Кейстут уходит не только из покоя, уходит из жизни его,
Ольгердовой,  и  откуда-то  еще,  что,  когда  эта  высокая  сутулая спина
исчезнет за дверью,  прервется нечто бесконечно важное, прервется и уже не
восстановится вновь...  Он хотел крикнуть,  остановить, вернуть, но только
захрипел,   отчаянно  глядя  в  спину  единственного,  как  понял  в  этот
кратчайший миг, до конца преданного ему человека.
     Не воротить! И уже вступает в келью священник в шитой шелками ризе, а
за ним служка с  дарами в  руках.  Его кропят водой.  Он начинает биться в
полузабытьи.  Ульяния,  успокаивая,  держит  его  за  руки.  Лба  касается
холодная капля мира. (<Зачем это все, зачем?! Он же все равно не верит, ни
во  что не  верит!  Разве для нее,  Ульянии...>)  Читают какие-то молитвы,
поют.  (<Все не надобно,  все попусту!>) И когда уже окончено все,  и даже
принято причастие, и священник ушел, он спрашивает, скривясь:
     - И что, теперь мне обещана жизнь вечная?
     Но Ульяния не приемлет шутки умирающего, энергично кивает головою:
     - Да,  да! Теперь ты спасен! - отвечает она. (Спасен, чтобы умереть!)
Он медлит,  дышит тяжело и хрипло. (Вот, кажется, отпустило, вот опять...)
Две  слезы выкатываются из  тускнеющих глаз умирающего.  Он  уже не  видит
Ягайлу,  не видит,  кто там взошел в покой.  Лишь склоненное лицо Ульянии,
проясневшее,   утратившее  жесткость  черт,   явственно  висит  над   ним,
недоступное,  как  луна  в  небе.  И  он  тянется к  ней,  жаждая получить
последный поцелуй, а она не понимает, поправляет ему подушки и, в заботе о
бренном, упускает тот последний миг, когда глаза князя, холодея и голубея,
словно драгоценные камни,  перестают видеть уже  что-либо,  и  прерывается
дыхание, и челюсть безвольно отваливается вниз... Князя уже нет, а Ульяния
все хлопочет,  оправляя ложе.  Но  вот она видит,  понимает,  вскрикивает,
падает на  еще не  остывшую грудь,  а  мышонок-княжич,  пластаясь по камню
стены, не в силах оторваться от нее и приблизить к ложу, смотрит испуганно
во все глаза.  Смотрит и ждет.  Он боится,  что грозный отец вот-вот снова
встанет... Не встанет! Вновь входит Войдыло, говорит громко:
     - Упокоился!
     Весть незнамо как  разом облетает весь город,  и  уже  густеет толпа,
долгой змеею втягивающаяся по кривой дороге в ворота замка, - люди идут на
последний погляд.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     - Васка!  Ты  -  русски варнак!  Опять кой-как краску смешал!  О  чем
голова твоя болит?
     Греческий изограф Феофан уже неплохо баял по-русски,  хоть и ошибаясь
и переставляя слова. Он погрозил Василию кулаком с зажатой в нем кистью.
     Работали, отгородясь холщовою занавеской, - в соборе велась служба, и
на  то время вообще переставали писать.  Сейчас,  пока усердные прихожанки
подметали и мыли выложенные цветною плиткою полы, прибирали свечные огарки
в  высоких резных подсвечниках,  готовя храм к  вечерней службе,  изографы
торопились продвинуть роспись восточной стены.
     Васька завистливо глядел на  Зуба,  другого подмастерья,  коему  Грек
поручил писать цветы  на  рисованой завесе понизу стены,  и  тот  старался
вовсю,  выписывая узоры один другого чуднее.  <Вот бы мне так!>  -  мечтал
Васька, коему живописная хитрость давалась плохо, хоть и пробовал, и мучил
кисти,  но - не шло! И Феофан видел, что не шло, понимая, что у парня иной
талан.  Но к чему? Может, воинский? Вон как рвется в каждую замятню! Давно
собирался отпустить холопа домой,  на родину, побывать, поглядеть, живы ли
родичи.  (Брат,  сказывал,  где-то остался под Москвой и  дядя,  владычный
данщик, Никита Федоров именем.) Но все было недосуг. Руки тем паче, верные
руки требовались ежеден.
     Не всегда Васька так безделил,  как в этот день,  да и не диво: сиди,
растирай краску,  а тут поход на татар!  Сам князь  Митрий  Костянтиныч  с
великим князем Дмитрием Иванычем ладят выступить!
     Ратных в  Нижнем -  и  своих,  и  московитов -  что черна ворона.  По
слухам,  какой-то  царевич Арапша  из  Синей  Орды  наметил идти  ратью  к
Новгороду Нижнему.  Весть пришла вовремя от вездесущих волжских гостей,  и
теперь  в   Нижнем  -   полки  великого  князя,   ярославцы,   владимирцы,
переяславцы,  юрьевцы -  кого только нет!  А он -  сиди здесь, яко обсевок
какой, да води пестом по каменной краскотерке!
     - Не пущу,  сказал!  -  сердито выговаривает Феофан.  - Работу творим
князю  самому!  Велено  церковь  окончить!  Понимай!  Владыке Дионисию что
скажу? Подпишем собор - вольная тебе, дурья голова! Досыти рек!
     - Да-а-а...  -  с тоской тянет Васька, взглядывая в яркие платы света
из  высоких окон,  и  как под солнцем возгорает,  начинает играть живопись
стен, так ему - звон оружия, ржанье и гомон ратей. Татар бить идут! Побьют
- ить  без  меня!  -  ярится и  плачется в  душе  Василий и  вновь яростно
перетирает в  каменной чаше  желтую охру,  уже  ставшую похожей на  тонкую
подгорелую муку или пыль.  Желт пест, руки желты, в желтой осыпи передник,
в  желтых  и  лиловых  полосах  лицо  (сейчас посадским девкам  покажись -
шарахнут посторонь!)
     - Сам великий князь прибывает! - тянет Васька.
     - Не прибыл еще!  - строго отвергает Феофан. - Завтра! А сего дни сию
стену надо кончать! Засохнет раствор!
     Стену,  этот кусок,  штукатурили и  выглаживали сами.  И  ежели ее не
расписать в один день,  до ночи, то вся работа пойдет прахом: писать охрою
можно токмо по сырой штукатурке,  тогда краску схватывает намертво и после
уже не смыть и  не поиначить.  Пото у изографа и рука должна быть не менее
точной, чем у серебряных дел мастера.
     Феофан щурится   (он   работает  на  глаз,  без  оттиска,  и  русские
нижегородские мастера почасту приходят любовать его  работой),  отступает,
потом  единым  бегучим очерком означает образ святого воина,  голенастого,
высокого - стойно самому Феофану,  - задерживает  кисть,  смотрит  и  вот,
смолкнув и хищно устремив взор, начинает писать. Тут его лучше не трогай и
молчи,  не то ударить может,  только  подавай  стремглав  потребное.  Грек
отшвыривает в руки подмастерья кисть,  хватает другую,  на желтовато-белой
стене вырастает очерк  лица,  руки,  намек  чешуйчатой  брони.  Бегучей  и
изломанной  линией,  как-то враз очерченной,  является плащ,  и вот единым
взмахом долгой кисти - копье в руках у воина.  Васька смотрит,  забыв  все
обиды,  все  окрики и тычки.  (Руки только,  не переставая,  трут и трут.)
Перед ним в который раз возникает чудо...  Вечером при последних  багряных
взорах  гаснущего солнца грек наложит последние пробела (и разом лик воина
заиграет и оживет) и,  понурив  просторные  плечи,  ссутулится,  безвольно
уронив кисть. И будет долго смотреть, цепко и зло, пока, наконец разгладив
морщины чела,  тряхнет гривой долгих спутанных волос и бросит через плечо:
<Пошли!>  Значит,  получилось,  и  мастер  доволен собой.  И они пойдут по
кривым улочкам Нижнего в предоставленную изографу епископом Дионисием избу
на сбеге высокого берега,  где соседская баба уже истопила печь, сотворила
уху из волжских судаков,  испекла блины и где мастер,  размягченный едою и
удачной  работой,  будет сказывать ему про высокое,  трудно понимаемое или
вспоминать Константинополь,  который Васька теперь,  не побывавши  там  ни
разу,  видит перед собою будто приснившийся во сне.  Потом сон.  Изограф -
монах не монах,  а на женок не смотрит совсем,  весь  устремлен  к  своему
деланию,   и  когда  Васька  изредка  исчезает  из  дому  и,  словно  кот,
пробирается к простывшей постели под утро,  изограф сердито ворочается  на
ложе,  иногда ворчит: <Спать надобно в ночь!> Но, впрочем, не ругает зело,
понимая телесную истому молодого помощника.
     Оба привыкли друг к другу,  и, как знать, так ли уж хочет Васька уйти
от  грека в  неведомую,  разоренную литвинами прошлую свою жизнь?  Жив  ли
брат,  жив ли знатный дядя?  Примут ли его,  узнают ли родичи?  И все-таки
родина,  дом,  хочется побывать...  Хоть бы у крапивы, что буйно растет на
пожоге,  постоять!  Уронить слезу,  обвести взглядом родимое и  уже  чужое
погорелое место,  выросшие дерева,  обмелевший пруд, узреть иных людей, из
коих едва какая старуха и  припомнит:  <Да,  жили,  жили такие,  до первой
литовщины еще!> Хоть так! Все-таки корень свой, свои когдатошние хоромы...
А может,  и брат,  и дядя живы?!  То-то будет рассказов,  пиров,  радости!
Думает так и  страшится.  А ну как строгий дядя и тетка-боярыня не примут,
не  пустят на  порог?  На  то,  что брат Лутоня жив,  у  Василия было мало
надежды.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Назавтра в  город  вступил с  полками сам  великий князь.  Феофан  не
отпустил Ваську к городским воротам, только уж, когда с песнями шли улицею
полки,  выпустил и  сам вышел на  паперть,  но  скоро вновь загнал внутрь:
<Дело стоит!>
     С  зарания мастера сотворили второй кусок обмазки,  и  теперь надобно
было опять кончать-успевать до  вечера,  пока не  просох раствор.  (Пото и
работа сия по-фряжски зовется <фреско> - свежая!)
     В   полдень,   сразу   после   поздней  обедни,   в   собор  набилось
московитов-воинов.  Отстояв службу (а иные и после приволоклись!), все они
скопом и кучею почали рассматривать греческое письмо.  Нашлись знатцы, что
могли  и  спросить  толково,  и  грек,  размягченный вниманием,  пустился,
отложив кисть, в ученые разъяснения. К Ваське в ту пору приблизил парень в
ратной сряде,  кивая на грека,  вопросил,  откуда тот и  давно ль на Руси?
Слово за  слово дошло и  до  того  вопрошания:  сам-то  кто,  как  звать и
откудова?
     - Московской!  Литвины угнали,  вишь, продали татарам, а энтот купил,
обещал вольную... - с неохотою отвечал Васька. Так славно беседа вилась, а
тут объясняй, что ты холоп... Кому любо?
     - Ниче,  выкуписси!  -  успокоил его парень.  - Не холопом рожден, не
холопом и станешь! Отколе, баешь, из каких местов?
     Васька  сказал.   Парень  прихмурил  чело,   вопросил  уже  тревожно,
настойчиво:
     - Постой! А брата как звать-то у тя?
     - Лутонею!
     - А отца? Ну того, которого убили!
     - Услюм.
     - А дядю? - уже почти в крик торопил его московский ратник.
     - Дядю? Никита Федоров, данщик владычный... И тетка Наталья у нас!
     - Та-а-а-ак... - протянул парень и положил ему тяжелую руку на плечо.
     - Дак  ты  Васька,  значит!  Старший  Лутонин брат!  -  Он  помолчал,
сглотнул,  и у Васьки тоже разом пересохло в горле, когда парень выговорил
наконец:
     - А батя погиб!  Убит на рати с Литвою.  А я - сын еговый, Иван. Иван
Никитич Федоров.
     Они стояли оба молча,  обалделые.  Потом -  обнялись. Уже после слез,
поцелуев, ахов и охов, припоминаний Ванята говорил, веря, что так и есть:
     - А  я  и  даве гляжу,  что-то  словно знакомое в  лице,  будто видал
где-то! Изменился ты, возмужал! На улице-то навряд бы тебя и признал!
     Не признал бы,  конечно,  и  не видел в  обветренных огрубелых чертах
лица высокого молодого мужика с долгими волосами,  небрежно заплетенными в
косицу,  ничего знакомого и  не  думал ни  о  чем таком еще минуту назад -
судьба свела!
     Они стояли перед греком обнявшись,  а он взирал на них с высоты роста
своего, сам дивясь. Все, рассказываемое прежде Васькой, казалось легендою,
а тут,  гляди-ко,  родич!  Все же настоял изограф,  чтобы кончили живопись
этого дня, и Иван, решив не разлучаться с двоюродным братом, только сбегал
к  старшому,  изъяснил дело,  получил ослабу на один день (все одно,  пока
подтягивались останние рати,  ратным приходило ждать да бездельничать!) и,
радостный,  воротился в церкву,  где греческий мастер решительными мазками
доканчивал  дневной   свой   урок,   выписывая  узорные  каменные  хоромы,
напоминавшие цареградские виллы и дворцы его далекой родины.
     Вечером  все  трое  пошли  вместе.   Грек  наказал  стряпухе  достать
береженый балык  и  корчагу  пива,  распорядил ужином.  Слушал  рассказы и
разговоры братьев, кивал. Решившись, хоть и жаль было, высказал:
     - Ну раз так,  даю тебе вольную,  Василий!  Иди в  поход,  а там и на
родину воротишь! Рад поди?
     Васька был рад и не рад.  До жути, до слез стало жалко расставаться с
греком.  Только тем и  успокоил себя,  что узрит его не  один еще раз!  Он
опустил голову на  стол  и  расплакался.  Грек Феофан положил на  кудрявую
лихую голову свою тяжелую руку,  взъерошил волосы, успокаивая. Сколь часто
полоняники приукрашивают свое  прошлое!  По  грехам  думал  и  про  этого:
привирает! Ан, все оказалось правдою!
     - Будешь  нарочит  муж,  Василий!  -  приговаривал Феофан.  -  Боярин
будешь! Когда-то придешь ко мне заказывать икону доброго письма!
     Васька лишь молча, схватив обеими руками, жадно облобызал чуткую руку
мастера -  словами не  сказывалось.  И  грек понял,  привлек его  к  себе,
посидели молча, пока опомнившемуся Василию стало наконец неудобно: что он,
как малое дитя...
     Потом сидели до глубокой ночи,  пили пиво,  сказывали каждый о своем,
слушали грека:
     - Вы  идете на войну счастливые!  Мыслите,  все можно решить оружием!
Меж  тем  оружие не  решает ничего.  Только дух!  Токмо тот  огнь,  что  в
человеке, божественный огонь подвигает на деяния!
     - Пото у тя лики -  словно огнем сияют? - Только теперь начал Василий
понимать,  почто  святые  Феофана  как  бы  охвачены огнем,  пробивающимся
изнутри,  и,  приученный мастером,  вопросил,  живописуя руками:  -  Пото?
Огонь?
     И Феофан Грек улыбнулся,  по-доброму кивая.  Ученик,  хотя и теряемый
им, наконец-то понял, постиг главное!
     - Узрел?!  -  Грек глянул опять строго.  -  Помысли о сем! В каждом -
свой огонь! Ко всякому деланию потребна страсть переже всего. Умным словом
- энергия!  То, о чем рек божественный Палама! Сие есть орудья Бога, коими
он творит мир! - Изограф даже палец вздел, указуя.
     - Ето у святых али... - уточнял Иван.
     - У всех!  -  отверг изограф.  - Ремесленник всякий, сотворяющий вещь
добрую,  пахарь,  усердно тружающий в поле,  гость, мореплаватель, воин, и
паче всех -  святой!  Пото и пишут сияние,  ибо сие -  видимый огнь,  свет
Фаворский, исходящий на нь!
     Но Иван еще пытается возражать:
     - Без  ратей-то  как  же!  Единым духом тех же  татар,  к  слову,  не
одолеть!
     - И в ратном деле тот токмо и победоносен, в коем энергия Божества! -
не уступает