в с сарая сено, обложили им угодные богу люди дом, то уже
тогда многие засомневались: "А ладно ли делаем?" Но когда загорелась изба, а
следом за нею и сарай, все поняли: назад пути нет. И, разбредаясь по двое да
по трое, оглядывались со страхом в сердце, наблюдая, как тихо, будто во сне,
горят дом и  сарай и в синее небо двумя черными высокими полосами подымается
дым...


        "x x x"

     Беглецы быстро прошли Земляничную поляну, взобрались на Кривой холм и с
вершины его увидели над краем леса медленно плывущий дым. Соломонида, охнув,
заплакала в голос.  Тимоша и Костя враз,  не сговариваясь, бросились к самой
высокой сосне и наперегонки полезли к верхушке. Они увидели, как между избой
и  сараем  ползают муравьями маленькие фигурки,  как  неистово пляшет желтый
огонь  -  стремительный,  жадный,  -  как  медленно  расползаются по  тропам
свершившие свое дело божьи люди.
     Страшно было глядеть на пожар, но какая-то сила удерживала мальчиков на
дереве.  Соломонида звала их,  они не слезали вниз,  пока не сник огонь,  не
пополз в  стороны,  прижимаясь к  траве  и  оставляя на  земле черные круги.
Только когда все кончилось,  мальчики слезли с  дерева и молча пошли в чащу.
Там,  на  небольшом островке на Лешачьем болоте,  опасном,  всеми избегаемом
месте -  кому любо ходить по  лешачьей вотчине?  -  стоял им одним известный
замшелый, вросший в землю сруб.
     Увидев крышу сруба, Соломонида впервые за всю дорогу слабо улыбнулась:
     - Недаром говорится:  "На что отец,  коли сам -  молодец".  Как это вы,
вьюноши, избенку-то приглядели?


        "x x x"

     Сруб этот Тимоша и Костя нашли три года назад. Был он для них не просто
убежищем, а кладезем сокровенного, ибо, как говаривал про все секретное отец
Варнава, "велика была тайна сия". Сруб был стар, черен и настолько закопался
в  землю,  что  даже им,  невеликим еще,  пришлось наклониться,  чтобы войти
внутрь,  -  так сильно осела дверь,  а  единственное оконце,  тоже вровень с
землей, закрыто было травой, поднимавшейся до самой крыши.
     Войдя первый раз внутрь, мальчики увидели врытый в земляной пол дощатый
стол,  две  скамьи,  треснувшую печь,  в  углу,  под иконами старого письма,
темную от времени долбленую колоду. Заглянули в колоду - там ворох тряпья, а
под ним - человечьи кости.
     Как  выскочили за  дверь -  того ни  один из  них  не  помнил.  Однако,
отдышавшись  от  страха,  вошли  снова  и,  стоя  у  двери,  внимательно все
оглядели.
     Под иконами деиисусного чина -  Спаситель в центре, по бокам Богоматерь
и Иоанн Предтеча,  на краях архангелы Михаил и Гавриил - висела на тоненькой
серебряной цепочке лампадка.  На  приступочке печи  стояла  медная  ступа  с
пестом, треснувшие глиняные горшки, ржавый железный ковш. В углу притулились
две рассохшиеся деревянные кади. На столе стояла медная чернильница, кованый
поставец для лучины. Под одной из лавок лежали заступ и железная лопата.
     Затаив дыхание, мальчики подкрались к гробу и, сдвинув вконец истлевшие
от  времени тряпки,  увидели у  самого края  домовины длинный,  изукрашенный
серебром посох,  а  на костях груди -  золотой наперсный крест с  красными и
зелеными камнями.
     Достав из колоды крест и посох,  мальчики положили их на стол, вытащили
из-под  лавки лопату и  заступ и  пошли вон  -  копать для неведомого былого
хозяина сруба могилу.
     Похоронив в земле колоду с костями, мальчики спрятали посох и крест под
печкой,  чисто  убрали сруб,  сметя паутину,  выкинув сор  и  мышиный помет.
Расстелив на печи и разбросав по полу духмяные травы,  они ушли,  поклявшись
перед иконами никому никогда не рассказывать о найденном ими срубе.


        "x x x"

     Сюда-то  и  привезли они  хворую Соломониду.  И  остались мать с  сыном
ожидать возвращения Кости, который отправился в город выведать, что и как.
     Вечером,  засветив в поставце лучину, Тимоша достал из-под печи крест и
посох и показал матери.  Он сказал ей, что все это лежало в срубе на печи, а
о найденном скелете не проронил ни слова, не желая пугать больную.
     Соломонида с  любопытством смотрела на  странные вещи.  Не  без  страха
взяла в руки крест,  повернула его перед огнем, и Тимоша увидел то, чего при
свете дня не  заметили ни  он,  ни  Костя:  по стояку креста снизу вверх шла
надпись: "Раб божий князь Иван Шуйский-Плетень".


                            Глава вторая

        "ВЛАДЫКА ВАРЛААМ"

     Вологодский архиепископ Варлаам узнал о содеянном юродами и божедомами,
как только они вернулись в  город.  Крут был владыка и более всего ревновал,
когда кто-либо нарушал его,  архипастырскую,  власть.  Воеводы и  наместники
менялись в  Вологде каждые  три-четыре года,  а  он,  владыка,  правил своею
епархией уже  семнадцать лет.  И  не  то  было  главное,  что  носил он  сан
архиепископа,  выше  которого в  России было  лишь  несколько митрополитов и
патриарх,  а то,  что был он и умен, и удачлив, и на патриаршем дворе вхож в
любую дверь.  Говаривали, что при надобности мог он тотчас же повидаться и с
самим государем Михаилом Федоровичем.
     И  когда узнал Варлаам,  что  нищая братия учинила такое самовольство и
дотла спалила избушку стрелецкой вдовицы Анкудиновой,  то  не  медля повелел
привести божедомов к  себе,  на владычный двор.  А  когда калеки и странницы
уселись на землю у крыльца,  Варлаам долго не выходил из палат и, даже когда
пошел дождь,  оставался в покоях.  Однако виноватых и из-под дождя выпускать
со двора не велел.


        "x x x"

     Владыка ходил  по  спаленной палате и  вспоминал нечто давнее,  лежащее
где-то на дне души...
     Годов восемь тому  неизвестно от  чего  заболели у  него глаза:  опухли
веки,  слезы мешали читать и писать,  больно было глядеть на свет.  Никто не
смог  помочь владыке,  даже  оказавшийся нечаянно в  Вологде аглицкий лекарь
Джон  Лервик.  И  тут  келейник его,  старец  Геронтий,  привел  ко  владыке
стрелецкую  вдову   Соломониду,   коя   слыла  изрядной  умелицей,   знавшей
целительную силу кореньев, трав, листьев, камней и извести.
     Вдовица   внимательно  оглядела   глаза   больного  -   покрасневшие  и
загноившиеся - и велела пробыть безотлучно две недели в темном покое, по три
раза  в  день  промывая глаза  коричневым травяным настоем.  На  третий день
Варлааму стало лучше,  еще через десять дней болезнь прошла совсем.  Варлаам
хотел  было  выйти из  темной комнаты вон,  но  решил прежде спросить о  том
лекарку.
     Он  вспомнил,  как  молодая,  красивая вдова,  войдя во  тьму спаленной
палаты,  остановилась у порога,  не то боясь споткнуться о что-нибудь, не то
робея владыки.  Варлаам взял Соломониду за  руку -  трепетную,  горячую -  и
подвел к  занавешенному холстиной окну.  Откинув край  занавеси,  Соломонида
повернула лицо больного к  свету,  и  он почувствовал,  как жаром обдало его
всего, будто от рук вдовицы да от больших черных глаз пахнуло на него зноем.
     Увидев в двух аршинах от себя прекрасное,  зардевшееся от смущения лицо
молодой женщины,  Варлаам почувствовал, что и она испытывает нечто подобное.
И Соломонида,  хотя и должна была глядеть в глаза Варлааму - за тем ведь шла
к  нему,  -  отвела  взор,  опустила вниз  голову,  проговорила еле  слышно:
"Повремени, владыко, батюшко, еще четыре дни. Побудь еще во тьме тое время".
Варлаам,  уловив в  словах лекарки,  как  ему показалось,  некий сокровенный
смысл,  спросил осипшим от волнения голосом: "А через четыре дня придешь?" И
она ответила: "Не знаю".
     Через четыре дня она не  пришла.  Задетый за живое,  архиепископ послал
лекарке рубль денег и на словах передал благословение.
     Того случая Варлаам не забыл.  Вспоминая,  испытывал и досаду -  за то,
что вдова более не пришла к нему, и благодарность - за то, что излечила его.
     Когда владыка узнал, что с Соломонидой и ее сыном приключилась беда, то
сразу  же  велел  келейнику своему  Геронтию согнать своевольных божедомов к
крыльцу владычных палат.


        "x x x"

     Братия,  сидя под дождем на  голой земле,  до костей промокла,  изрядно
замерзла, а оголодав, вконец приуныла.
     Лишь близко к вечеру,  когда убогие начали в голос плакать и причитать,
Варлаам вышел к ним на крыльцо.
     Стоя под дощатым навесом,  он  долго молчал,  тяжело глядя на плачущих,
копошащихся в грязи божедомов. Потом спросил тихо:
     - Мирянам или же пастырям ведать дано, что есть колдовство?
     - Пастырям!  Пастырям!  - закричали юроды. - Пастыри на то нам, убогим,
от господа дадены, чтобы нас, неразумных, наставлять!
     И,  сообразив,  что  за  сим должно последовать,  божьи люди поползли в
стороны,  оставив сидеть насупротив владыки заводчиков и начальных людей сей
смуты - Васю Железную Клюку и двух злосчастных странниц.
     Варлаам, возвысив голос, сказал:
     - А  ежели вам ни  богом,  ни  царем не дано судить,  как же вы посмели
пожечь у  сирой вдовицы дом?  Как посмели на  такое воровство пойти и  столь
неистовый разбой учинить?
     - Видение было,  батюшко, милостивец, видение! - запричитали странницы,
указуя на Васю.
     - А отколе ведомо вам, скудные умом, что было юроду от господа видение?
- спросил Варлаам грозно.  -  А не было ли то бесовским наваждением, а? И не
от господа, но от диавола?
     - Охти нам,  несчастным!  Наваждение! Истинно наваждение! - схватившись
руками за головы, раскачиваясь, запричитали старухи.
     - А теперь,  - жестко произнес Варлаам, - слушайте, что я скажу. Завтра
же поутру все,  кто стрелецкой вдовицы Соломонидки избу палил,  новую избу и
строения ставить начнете.  А  пока то  дело не  кончите,  ни на одну паперть
пущать  никого  из   вас  не  велю.   А   станете  убожеством  и   бедностью
отговариваться - велю воеводе всех вас в тюрьму метнуть да, в колодки забив,
водить по базару, пока Соломонидке на избу денег не насобираете. А чтоб вами
безвинно  обиженная вдовица  с  мальчонкой не  скиталась меж  двор,  вы  мне
Соломонидку беспременно завтра же сыщите.  И пока избу ей не сладите,  пусть
она у меня на подворье с сынишкой своим поживет.
     - Где же,  милостивец,  нам,  убогим,  ту женку отыскать?  -  застонали
божедомы.
     - Знали,  как воровать, знайте и как ответ держать! - совсем уже грозно
произнес владыка и, повернувшись резко, ушел в палаты.


        "x x x"

     Серым рваным комом выкатилась нищая братия со двора и стала промеж себя
судить  да  рядить,  как  бы  без  особого для  себя  ущерба выполнить наказ
владыки.  Вася Железная Клюка - дурак, дурак, а сообразил: со всех, кто избу
палил,  поровну деньги собрать,  а так как было их десятка три, то, ежели по
гривне с каждого взять, будет три рубля. А за три рубля плотники вологодские
не только избу с сараем -  церковь сладят. Хотя после этого долго еще многие
стенали:  "Отколе же такие деньжищи взять,  гривенник-то?"  -  каждый хорошо
знал:  поищи юроды у  себя  в  кушаках да  в  кисах,  не  только гривенник -
червонец найдут.  Что же касается второго наказа владыки -  немедля отыскать
Тимошку с Соломонидой,  -  то сразу же нашлись люди, сообразившие, что найти
их может либо учитель Тимошки, либо товарищ его - Костка, конюхов сын.
     Поручив Васе  Клюке собирать деньги и  отправив двух  главных виновниц,
Авдотью да  Аграфену,  к  Косте и  отцу Варнаве,  нищие расползлись по своим
норам,  проклиная Васю,  странниц,  собственное свое скудоумие и -  тихо,  с
бережением - непреклонного вологодского архипастыря.
     На  другой день  Вася  Клюка спозаранку двинулся в  обход нищей братии.
Когда он появился у владычного собора, там сидели только те нищие, которые в
поход на анкудиновский двор не ходили, а потому Васе ничего должны отнюдь не
были. Вася, беспомощно оглядевшись, заплакал.
     - Сколь  верст  до  ведьминого двора?  -  вдруг  спросил Васю  безрукий
стрелец Кузьма.
     Вася перестал плакать. Разведя руками, сказал:
     - Кто ж их ведает? Может, три версты, а может, четыре.
     - Так ты  теперь десять раз по четыре версты обежишь,  покуда три рубля
соберешь,  -  сказал Кузьма и захохотал. И вся нищая братия вслед за Кузьмой
захохотала обидно.
     И  начались  для  Васи  великие  муки:  божедомы попрятались кто  куда,
забившись в  самые  темные щели,  будто тараканы в  мороз.  Как  только Вася
кого-нибудь  из  них  отыскивал,  то  припертый к  стенке соучастник вначале
клялся страшными клятвами,  божился и  плакал что нет у него за душой даже и
медной  полушки,  а  вслед  за  тем  начинал  на  Васю  кричать,  грозиться,
выталкивать из  конуры вон,  обвиняя его во  всем случившемся,  и,  наконец,
давал Клюке копейку или две,  а  не десять,  как было уговорено.  А  некие -
наглые - давали лишь полушку.
     Обойдя весь  город,  Вася  посчитал собранные в  кушаке деньги и  снова
заплакал.
     Промучившись три ночи,  Вася,  добавив к  собранным деньгам собственную
полтину,  пошел  к  плотницкому старосте Авдею  торговаться насчет постройки
избы и сарая. Всеконечно лукавя, Вася предложил Авдею рубль.
     - За рубль ты, убогий человек, сам избу ставь, - ответил жадный Авдей и
отвернул морду в сторону, показывая, что разговор окончен.
     После  долгих Васиных мольб  Авдей  согласился выполнить работу за  два
рубля  с  полтиною,   и  Вася,  добавив  еще  шесть  кровных  алтын,  вконец
огорченный, ушел прочь.
     Со старухами же, получившими наказ отыскать Соломониду с Тимошей, вышло
так:  отец Варнава,  когда пришла к  нему на  кладбище странница Аграфена да
стала выпытывать,  куда  подевались Тимошка с  матерью,  не  ответил ничего,
только засопел сильно и,  взяв старуху за ворот ветхого шушуна,  из сторожки
своей выбил вон.
     Аграфена упала в пыль и ужаснулась столь неуемной ярости слуги божьего,
но, побежав, явственно слышала, как Варнава кричал, что если еще хотя одного
божедома  увидит  возле  своей  церкви  -   прибьет  посохом.  И  для  пущей
убедительности вслед старухе посохом помахал.
     А  ее  товарка Авдотья долго  отиралась возле владычных конюшен,  пока,
наконец,  не увидела Костю. Подошедши к нему близко, странница поклонилась в
пояс и сказала,  что сам владыка послал ее,  смиренную, проведать о том, где
теперь скрывается известная ему Соломонида Анкудинова с сыном.
     - А  пошто  владыке  занадобились Соломонида  с  Тимошкой?  -  недобрым
голосом спросил Костя.
     - Хочет он,  милостивец наш,  Соломониду,  убогую вдовицу, и сынка ее у
себя приютить, пока его же, милостивца, соизволением не поставят им божедомы
новую избу, - тихо, ласково прошелестела старуха.
     Костя, представив, как хромые, слепые, горбатые и безрукие нищие строят
избу,  захохотал. А старуха, не поняв, отчего это только что злой, сумрачный
вьюнош вдруг так развеселился,  сначала испугалась,  а  потом слабым голосом
стала  подхихикивать,   стыдливо  прикрывая  беззубый  рот   концом  черного
головного платка.
     - Ладно,  бабка,  ежели узнаю,  где  безвинные люди от  вас,  лиходеев,
хоронятся, то слова твои передам.


                            Глава третья

        "ЗМЕИНЫЙ УКУС"

     Через два дня Костя знакомыми тропинками пошел к Тимоше.
     Шел он босиком,  подходя к  болоту,  закатал порты выше колен и  явился
перед Анкудиновыми,  как некий еллинский черт,  по имени Сатир, коего видели
они с Тимошей в одной из книг у отца Варнавы.
     Узнав,  что  произошло в  городе,  Соломонида наотрез отказалась идти в
Вологду.
     - Никогда мне в  той Вологде счастья не было,  не будет и сейчас,  а вы
идите, - сказала она и, поджав губы, упрямо замолчала.
     Тимошу и  Костю пустили на  владычный двор не враз.  Сначала привратник
долго расспрашивал их -  кто такие, по какому делу идут в палаты, потом ушел
и, вернувшись, Тимошу впустил, а Косте велел ждать за воротами.
     Тимоша  поднялся на  высокое крыльцо,  через  просторные,  высокие сени
вошел  в  низкую  тесную  горенку домоправителя.  Геронтий стоял  у  высокой
конторки  резного  дерева  и  писал.  Конторка показалась Тимоше  необычайно
красивой. Множество дверок ее были собраны из разных кусков дерева - желтых,
коричневых,  серых.  На лицевой стороне конторки -  по углам -  были искусно
вырезаны два древа,  отягощенные диковинными плодами. Под одним древом стоял
нагой муж - прародитель Адам - и, стыдливо склонив голову, глядел в сторону.
Под другим древом стояла - нагая же - прародительница рода человеческого Ева
и  глядела вверх,  на  ветвь,  кою обвил громадный змей,  явившийся ей  ради
соблазна и погибели.
     Геронтий,  отложив перо в сторону,  строго взглянул на мальчика. Тимоша
увидел  суровое лицо  совсем уже  старого человека.  Длинные седые  волосы и
длинная же  седая  борода делали его  похожим на  праотца Ноя,  коего  видел
Тимоша  в  Ветхом  завете  у  учителя своего Варнавы.  Одет  Геронтий был  в
холщовый  подрясник,  из-под  коего  виднелись мужицкие  лапти.  Как  только
Геронтий поднял голову, Тимоша враз перевел глаза со змея на образ Спасителя
и, перекрестясь, низко поклонился домоправителю.
     - Чей будешь? - неприветливо спросил Геронтий.
     - Тимофей Анкудинов,  Демьянов сын,  -  ответил Тимоша,  подумав,  что,
наверное, домоправитель и так знает, кто он таков.
     - Грамоте обучен?
     - Чтению, письму и цифири обучен отцом Варнавой, - ответил мальчик.
     "То добро,  - подумал Геронтий. - Варнава к чтению прилежен, не бражник
и не лентяй".
     - Пойдешь в пищики? - спросил он Тимошу.
     Тимофей враз представил,  как будет он,  согнувшись, сидеть за столом в
душной,  пропахшей воском горнице домоправителя и  без  конца  писать всякие
бумаги.  Тут  же  встали перед  его  глазами -  ночное,  костер,  звезды над
головой,  ветер с реки, плещущиеся под берегом щуки, и, придав голосу своему
кротость, сказал Тимоша тихо:
     - Не  столь изрядно грамотен я,  господине,  чтоб возле твоей милости в
пищиках пребывать.  Пусти меня,  господине,  на конюшенный двор, больно я до
коней охоч. Стану там любую работу работать, лишь бы мне при конях быть.
     Геронтий подумал:  "Впрямь,  однако,  будет лучше,  если  малец сначала
поработает при конюшне.  Как,  не зная, в дом человека пускать? А там верные
люди за ним присмотрят,  все как есть перескажут,  и, если окажется прилежен
да честен, отчего тогда и в дом не взять?" Решив, что этот резон выскажет он
и  Варлааму,  если  тот  станет говорить,  что  надобно брать мальца в  дом,
сказал:
     - Ну,  ин  быть по-твоему.  Есть-пить будешь с  конюхами и  псарями,  а
жалованья тебе  кладу в  месяц полтора алтына.  Иди  с  богом к  Евдокиму да
скажи, что я велел взять тебя к нему в работу.


        "x x x"

     Евдоким -  отец Кости -  определил Тимофея к  табунку жеребят,  где уже
работал и Костя.
     Четыре с половиной копейки в месяц,  которые пообещал Геронтий Тимофею,
нужно было отрабатывать честно.  Однако не работа удручала Тимошу.  Он сразу
же  заметил -  и  немало тому удивился,  -  что Евдоким,  который до  самого
последнего дня относился к нему лучше, чем к родному сыну, враз переменился.
Теперь для  него что  служащие при  конюшне холопы,  что новый подпасок были
почти едины.  Костю он и дома,  и на конюшне часто под горячую руку бивал, а
теперь и  на  Тимофея пару раз  замахивался,  придираясь по  мелочам,  и  не
порядка ради,  а  чтобы  показать сопливцу данную  ему  власть.  Тимофей же,
увидев такую в  Евдокиме перемену,  старался реже попадаться ему на  глаза и
дело свое делал исправно.
     Через две недели после того,  как начал Тимофей свою службу на конюшне,
артель плотников поставила в  монастырской слободке сарай,  баню и  избу,  а
Соломонида по этому случаю пригласила гостей.
     За новым столом, на новых лавках уселись отец Варнава, Евдоким с женой,
Соломонида да Тимоша с Костей.
     В  тот день Соломонида,  низко поклонившись,  впервые налила сыну и его
товарищу хмельного зелья, потому как стал сын добытчиком, определился к делу
и  перед  приглашенными на