Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Наука. Техника. Медицина
   История
      Балязин В.Н.. За светом идущий -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  -
енка. Бен Якуб с округлившимися глазами выбрался из подземелья и заспешил домой, от волнения забыв даже попрощаться с любезным Вениамином бен Рабином. "x x x" К вечеру следующего дня в Чуфут-кале ни о чем более не говорили, как о московском царевиче, живущем в доме бен Рабина. А еще через день в городе появился ханский гонец и велел доставить новоявленного царевича в Бахчисарай. "x x x" Владетель Бахчисарая, перекопский царь, хан Крымской Орды, багатур и подножие султанского трона, осыпанный милостями аллаха благородный Ислам-Гирей родился в царском дворце, однако видел в жизни и трюмы невольничьих кораблей, и казематы, и забытые аллахом пыльные, полумертвые городишки, заброшенные на край света. Семь лет провел царевич Ислам в польском плену. Мог бы просидеть и поменьше, да, видно, не больно-то хотел видеть Ислама на свободе его старший брат Мухаммед, сидевший в Бахчисарае на троне Гиреев. Польский король Владислав, смекнув, что на воле Ислам будет более опасным для крымского хана, чем в захолустном замке в Мазовии, отпустил Ислама на волю. Царевич уехал в Истамбул, припал к стопам султана, но недолго пришлось жить ему у подножия трона в столице Блистательной Порты. Интригами старшего брата, опасавшегося немилости султана более всего на свете, Ислам был выслан на остров Родос - пустой, малолюдный, сонный. Надев простой халат, бродил царевич Ислам по пыльным улочкам единственного города, носившего такое же, как и остров, название. На руинах языческих храмов, построенных тысячи лет назад ромеями и греками, росли чахлые деревца, обглоданные худыми, грязными козами. В заброшенных полутемных церквах, где некогда молились византийцы и проклятые аллахом разбойники-крестоносцы, кричали ишаки и верблюды. По осыпающимся камням старых крепостных стен еле бродили сонные, разморенные жарой стражники. На тихом базаре ленивые толстые торговцы спали в тени рваных палаток и скособочившихся деревянных лавчонок... Царевич уходил на берег моря и, забравшись под скалу - в тишину и прохладу, - глядел на далекую белую полоску турецкого берега. Только оттуда - из Турции, от великого султана, повелителя правоверных, грязного шакала, капризной бабы, источника милости, средоточия несчастий, - мог он, безвинный страдалец, ждать грозы и ласки. И он то смиренно молил аллаха вызволить его из этой грязной родосской дыры, обещая построить мечеть и до конца дней верно служить благодетелю-султану, забыв все обиды, то изрыгал хулу на владетеля империи османов, призывая на его голову мор и несчастья. И аллах услышал молитвы гонимого: султан Блистательной Порты, источник справедливости, средоточие правды, дарователь милостей, вернул Ислама в Бахчисарай, на трон его предков Гиреев, а неверную собаку Мухаммеда велел привезти на остров Родос - в пыль, в навоз, в сонное царство мертвых ромеев, греков и крестоносцев. Хан Ислам-Гирей, еще не добравшись до Бахчисарая, поклялся аллаху и - самое главное - самому себе, что отныне не будет у султана более верного слуги, чем он, Ислам. И поэтому, очутившись в Бахчисарае, более всего следил за тем, что так или иначе могло угрожать интересам султана и тем самым - его собственным. Услышав, что совсем рядом, в Чуфут-кале, объявился русский царевич, Ислам-Гирей велел привезти его к себе, ибо на собственном опыте убедился, что любой претендент на любой престол - человек и опасный и ценный. И лучше держать его возле себя, чем доверять его охрану кому бы то ни было. Потому-то в Чуфут-кале и появился ханский гонец. Глава четырнадцатая "ДЕЛА ТУРЕЦКИЕ" 12 июля 1645 года, в день святого угодника Михаила Малеина, Михаил Федорович, великий государь всея Великия и Малыя и Белыя России, великий князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая, и прочая, и прочая, опираясь на плечи двух отроков и с трудом переставляя отекшие ноги, вошел в Благовещенский собор. Отроки провели государя к царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатер на обитую бархатом скамью, однако и сидеть благодетель не смог - заваливался на бок из-за великой слабости. По случаю царских именин служил сам святейший патриарх Иосиф. Исполняя чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь к молящимся, Иосиф не сводил глаз с царя и, когда отроки задолго до конца службы повели Михаила Федоровича из храма, подумал: "Последние именины ныне у государя". Едва Михаил Федорович сошел с царского места, как случился с ним припадок. Он сполз на каменные плиты собора, и смертельно побледневшие отроки застыли немо, не зная, что делать. Их оттерли ближние государевы люди - бояре, окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты, как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю. "x x x" Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три лекаря из немецких земель - Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман - тихо шушукались. Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину - жидкость, кою выделял мочевой пузырь занедужившего государя. Урина была бледна - от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины. Белоу и Граман, понимающе глядя на скляницу, сокрушенно кивали головами. Михаил Федорович велел позвать царицу Евдокию Лукьяновну, царевича Алексея и царевен - Ирину, Анну и Татьяну. Царица и царевны, сбившись у Михаила в ногах, тихо плакали. Шестнадцатилетний царевич, нескладный, узкоплечий, красноносый, плакал, уткнувшись в плечо дядьки - Бориса Ивановича Морозова. Государь тяжко дышал, и оттого тело его, тучное и обессилевшее, слабо колыхалось под легким платом, коим прикрыли умирающего из-за великой жары и духоты. Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное, но мысли разбегались в разные стороны, и оставалось только одно: жалость к себе, что ровно года не дожил до пятидесяти, а вот батюшка Федор Никитич скончался семидесяти годов, да и матушка Ксения Ивановна преставилась всего не то семь, не то восемь лет назад. А вот ему, рабу божьему Михаилу, не дал господь долгого века - по грехам его... А кроме жалости, мучила царя тревога: на кого оставляет царство? На этого младеня, что плачет безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным телом? И, глядя на единственного сына, коему оставлял он все города и веси, леса и поля, реки и озера, бояр и дворян, купчишек и мужиков великого и славного Российского царства, что раскинулось на полсвета от чухонских болот до Пенжинского моря и от Студеного окияна до Хвалынского моря, подумал царь: "Очаруют, изведут, а паче того явится новый Гришка Отрепьев и отымет у Алеши все, что оставляю". Ибо с малых лет - как помнил себя - боялся Михаил Федорович дурного глаза, волшебного слова, наговоров да чародейства. Еще маленьким слышал он, как мягко ворочался под полом дедушко-домовой, как шушукались в темных углах дворцовых комнат серые бабы - кикиморы. Уже юношей - на соколиной охоте - сам видел лешего, зеленого, обросшего рыжей бородой. Мелькнул леший на краю чащобы, захохотал филином и сгинул с глаз. Кинулись за лесным чудом ловчие, загонщики, сокольничьи да и остановились на опушке, у буреломов, - кони всхрапывали, гончие псы визжали и прижимались к ногам лошадей, но в лес за лешаком не шли. На божьих тварей глядя, покричали да посвистели охотники, проехали у края леса да и повернули восвояси... А уж скольких ведьм стащили по его приказу в пыточную избу - того и не счесть... Однако более колдовства боялся Михаил Федорович подыменщиков - воров, подыскивавших под ним московский трон, на котором сидел он сам-первой. Не был сей трон для него наследственным, прародительским, и потому всякий боярин ли, князь ли, который хоть как-то к прежним царским родам прикасался, был для Михаила Федоровича ох как опасен. А еще более было воровских шпыней - мужиков, казачишек, гультяев без роду и племени, что нагло влыгались в чужое имя и объявляли себя Рюриковичами. Немногие годы прошли, как изловили и казнили псковского вора Сидорку, объявившего себя новым - третьим уже - царевичем Димитрием Ивановичем. Поймали двух воров в Астрахани, выдававших себя за внуков царя Ивана Васильевича, якобы происходивших от старшего сына Грозного - Ивана. И многие людишки в то крепко уверовали, хотя всему народу было известно, что царевича Ивана отец убил железным посохом и никаких детей у убиенного не осталось. А от царя Федора Ивановича - хилого и немощного недоумка - осталась скитаться по степным юртам добрая дюжина смутьянов, вводивших в сумление царским происхождением доверчивых казаков и инородцев. И уж совсем недавно в Самборе, у Карпатских гор, объявился еще один подыменщик - сын царя Василия Шуйского, Семен. Как после всего этого оставить младеня Алешу на престоле? Одна надежа - собинный друг Борис Иванович Морозов, муж в государственных делах велемудрый и рукою твердый. Михаил Федорович уже как сквозь пелену поглядел на Бориса Ивановича. Морозов стоял прямо, глядел сурово. "Слава тебе господи, - подумал умирающий, - хоть один человек возле меня оказался, на кого могу и жену с детьми и державу оставить". Собрав последние силы, сложил государь персты, благословляя сына Алешу на царство. Деревянными, стылыми губами прошептал: - Борис Иванович, тебе сына приказываю, служи ему, как мне служил. Борис Иванович пал на колени, ткнулся носом в бессильно упавшую руку государя. Патриарх Иосиф, неслышно ступая, подошел к постели исповедать и причастить умирающего. "x x x" Новый царь тотчас же разослал во все государства гонцов и послов, чтобы известить о кончине отца и о собственном благополучном восшествии на престол. И помчались послы и гонцы: в Швецию - к королеве Христине, в Польшу - к королю Владиславу, в Англию - к королю Карлу, во Францию - к Людовику, в Молдавскую землю - к господарю Василию, в Турцию - к султану Ибрагиму. К Ибрагиму велено было ехать стольнику Степану Телепневу да дьяку Алферию Кузовлеву. "x x x" Телепнев и Кузовлев третью неделю сидели на худом подворье в крымском городе Кафе, не зная толком, кто они - послы или пленники? Татары никого к ним не пускали и со двора ни им самим, ни их слугам ходить не велели. Корм послам давали скудный, вина и вовсе не давали. От таких дел, от бескормицы и умаления чести большой государев посол Степан Васильевич Телепнев почернел лицом и лишился голоса. Страшила неизвестность, посоветоваться было не с кем. Дьяк Алферий, до того три года просидевший в Поместном приказе, в бусурманской земле отродясь не бывал и посольских обычаев не знал совсем. Да и вообще с самого начала все было худо в этом треклятом посольстве. В Бахчисарае не только хана - визиря не видели. Продержали послов для укора, без всякой надобности возле ханской ставки два месяца. Бесчестили и пугали, обделяли всем, чем можно, даже воды и той вдоволь не давали. Телепнев понимал, что, пока крымский хан не снесется с султаном, дороги послам не будет. Так оно и вышло. Через два месяца вывели татары послов во двор, посадили на коней и, окружив, будто полоняников, погнали на юг - в Кафу. В Кафе снова поместили на худом дворе и велели ждать фелюгу, какая пошла бы через Русское море в Царьград. Послы томились, не зная, что будет дальше. Хотели одного - скорее добраться до места. Ехали они к султану не только с вестью о кончине Михаила Федоровича и восшествии на престол Алексея Михайловича, но и с жалобой на крымского хана, султанского подручника, коий в минувшие 7152-й и 7153-й от сотворения мира годы набегал из своего крымского улуса на украины Московского государства и, поруша шерть, сиречь договоры, воевал грады и веси многими людьми безо всякия пощады. За долгую дорогу да за докучливое двухмесячное сидение в Бахчисарае обо всем послы друг с другом переговорили и жили в Кафе, как в дурном сне, - маялись пуще прежнего. Однажды близко к полуночи стукнули в дверь тайным, условным стуком: сперва один раз, потом быстро два и, чуть пождав, снова один. За день послы высыпались до помутнения разума, ночами ворочались без сна и потому оба враз встрепенулись и Кузовлев спросил: - Чул? Большой государев посол засипел безгласно - слышал-де. Кузовлев на цыпочках подошел к двери, замер. За дверью сопел неведомый ночной гость. Мелко перекрестясь, дьяк Алферий спросил тихо: - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Из-за двери ответствовали шепотом: - С советом и делом. Кузовлев без страха распахнул дверь - свои. В сенях стоял высокий худой старец в черной рясе до полу с капюшоном на глазах. Кузовлев показал рукой - проходи. Гость шагнул через порог навстречу Телепневу, стоявшему посреди горницы с зажженной свечой. Войдя в круг света, старец опустил капюшон на плечи. - Отче Иоаким! - радостно просипел Телепнев. Старец протянул послам руку, и те истово поцеловали ее. Сев за стол, старец сказал Кузовлеву: - Аз есмь смиренный инок Иоаким, не по достоинству носящий чин архимандрита Святогорского Спасского монастыря в Цареграде. Телепнев молча закивал головой: так-де, истинно - архимандрит. Иоаким взмахнул широкими черными рукавами, послы подвинулись ближе, склонили головы к плечам пастыря. - То дело тайное, послы, дело великое. Послы затаили дыхание. - Шесть недель назад прислал крымский хан в Царьград вора. Влыгается вор в царское имя, называет себя сыном Димитрия Ивановича. - Ах пес! - воскликнул Кузовлев. Телепнев ударил кулаком по столу, просипел нечто непотребное. Иоаким проговорил смиренно: - На всяку беду, честные господа, страху не напасешься: ведомо мне, кто сей вор. У государских послов засверкали глаза: ай да старец, ай да мудрец! Придвинулись еще ближе, ушами касаясь усов архимандрита. - Имя ему Иван, прозвищем Вергуненок, родом он не то из Лубен, не то из Полтавы... "x x x" Иоаким ушел до рассвета. А утром загрузили послов на фелюгу, и те, набираясь смертного страха, пошли к Царьграду, падая с волны в пучину и взлетая из пучины на новую волну. И так, то умирая, то воскресая, тонули и возносились Кузовлев и Телепнев три дня и три ночи, пока бежала к турецкому берегу краснопарусная мухаммеданская ладья. Сошли они на берег совсем без сил, ибо не вкушали ни воды, ни хлеба все трое суток, хотя бусурмане и предлагали им какие-то травы, и рыбу, и еще что-то, но не только есть - видеть сей поганской пищи послы вовсе не могли: вконец измотало их проклятое морское качание. Оказавшись на земле, пошли Телепнев да Кузовлев как пьяные - все еще качало их окаянное море, как малых детей в зыбке. И видеть совсем никого не желали - об одном молили: оставить их в покое да дать отлежаться. Однако не было им покоя и в Константинополе. Только пали они навзничь на ковры и подушки, что принесли для их потребы в посольскую избу султановы служилые люди, как оказались возле них двое незнакомцев. Видели послы тех незнакомцев как сквозь туман - один был грузен и ростом высок, второй тоже высок, но тощ. На грузном была черная ряса и скуфья, на тощем - полосатый халат и чалма. Дородный склонился к послам низко и проговорил: - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Телепнев ничего не ответил, только на горло рукой показал - не могу-де говорить. А Кузовлев, из-за усталости и хвори забыв условные слова - "С советом и делом", бухнул вдруг: - Аминь. Гости на момент смешались, однако черноризец быстро догадался, в чем дело, и снова повторил: - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Тогда Телепнев выдавил из себя из последних сил: - С советом и делом. Черноризец встал на колени, склонившись к Телепневу, прошептал: - Аз есмь недостойный пастырь архимандрит Амфилохий. А сей человек, - он плавно повел полной рукой в сторону стоящего рядом татарина, - толмач, почтенный Зелфукар-ага. Татарин поклонился. Телепнев сел на подушки. В ушах у него стоял звон, в глазах - туман, посольская изба все еще плыла по морю, качаясь то вправо, то влево. Глядя на Телепнева, сел, привалясь к стене, и Кузовлев. Амфилохий наклонился к самому уху Телепнева. Кузовлев подполз и также сколь мог приблизился к архимандриту. - Вор и супостат у турского царя, честные господа, - тихо проговорил Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза. - Знаем, - вяло отмахнулся Кузовлев, - довели нам о сем воре верные люди еще в Кафе. - Не могло такого быть, - вдруг проговорил Зелфукар-ага, - вор только неделя в Истамбул. И не из Кафа вор ехал - из Молдавская земля. - Как звать вора? - просипел Телепнев, нутром чуя нечто скверное. Амфилохий произнес со значением: - Иван Васильевич Шуйский. Государевы послы, отпав на подушки, легли недвижно. Посольская изба перестала качаться. Свет за ее окнами померк, уличный шум затих. Изба медленно погружалась в морскую пучину. "x x x" Зелфукар-ага, сложив руки на животе, внимательно слушал разноглазого уруса, стоявшего перед великим визирем Азем-Салихом-пашой. Великий визирь - везир-и-азам, - малорослый, желтолицый, сморщенный, сидел на высоких подушках, перебирая янтарные четки. Глаза его были закрыты. Однако везир-и-азам не спал. Он слушал монотонную речь толмача Зелфукара-аги и думал: "Кто такой на самом деле этот разноглазый русский бек, прибежавший в Истамбул в поисках милостей султана?" А между тем Зелфукар-ага переводил: - И после того как польский король не дал мне ни войск, ни денег, я ушел с верным человеком из его земли. И, претерпев великие лишения, оказался, наконец, в славном городе Истамбуле, желая найти поддержку и покровительство могущественнейшего монарха вселенной, его султанского величества Ибрагима. Чуть приоткрыв глаза, Азем-Салих-паша спросил: - Когда урус-бек Иван ушел от польского короля? Спросил для того, чтобы урус подумал, что ему, великому визирю, ничего о нем не известно. Хотя задолго до того, как московский царевич был допущен для встречи, Азем-Салих-паша знал многое из того, что произошло с беглецом, но, полагал визирь, лучше, если беседующий с тобой считает тебя неосведомленным и, рассказывая, не опасается острия знания, спрятанного под одеждой неведения. Зелфукар-ага, выслушав Анкудинова, ответил: - Позапрошлым летом, господин. - Спроси уруса, где он бегал два года? - Он говорит, что после того, как люди молдавского господаря отобрали у него все имущество и едва его не убили, он ушел в Румелийское бейлербейство, которое урусы называют Булгарией, и жил там в христианском медресе у своих единоверцев - болгар, читая книги пророка Исы из Назарета и обучаясь у лекарей и звездочетов. Оттуда он ушел в Истамбул, оставив в Румелии своего человека. - Обучен ли урус ратному делу? - Урус говорит, что умеет биться на саблях, стрелять из самопала и пистоли. Везир-и-азам снова закрыл глаза. Тимофей молчал. Молчал и Зелфукар-ага. - Спро

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору