т, голы-босы меж двор скитаются!
     - А  ты,  Иван,  зубы не  скаль,  то  не шутейно тебе говорю -  дельно,
взаправду.  Посуди сам:  сидит на  земле поместник -  не  князь,  не боярин,
воинской службы  человек.  И  дана  ему  деревенька или  починок,  а  в  той
деревеньке десяток мужиков,  ну,  пускай два  десятка.  И  должны те  мужики
поместника,  да жену его,  да детишек прокормить-пропоить, одеть-обуть. А ну
как у поместника детей не один-два, а пять либо шесть?
     - А у мужиков что же, ни жен, ни детей нет?! - взрывался Вергуненок.
     - Ты погодь,  погодь, - отвечал Анкудинов, - пока не о том речь, дойдем
и до этого. Ты меня до конца послушай.
     - Ну-ну, - говорил Вергуненок и приподнимал брови, скучая.
     - Так вот,  - продолжал Тимоша. - Поместник, скажем, сам-сем, а мужиков
у него двадесять.  И хорошо,  коли сам поместник с плугом ходит да и урожаем
бог милует.  А ну как поместник сей тунеядец и бражник?  Да неурожай, да ему
же и  на войну идти?  А  на смотр надобно ему ехать конно и  оружно,  и не в
тягилее,  а в кольчуге,  в шеломе и на коне добром. А где ему все сие взять,
когда трех урожаев не хватит, чтоб добре ему одному на войну снарядиться?
     И  приезжает тот поместник на государев смотр,  а  там любой пищик,  на
него глядя,  зубы скалит,  и срамят его бояре да думные дьяки и лают, а то и
бьют на  виду у  иных многих.  Сам я  не однорядь зрел:  сидит такой воин на
кляче,  в латаном тягилее,  с дедовским мечом на бедре,  а боярин, что смотр
учиняет,   кулаками  перед  носом  его   машет,   бородою  трясет,   смотрит
зверообразно и орет:  "Заворовался, тать! Захребетником в деревеньке сидишь!
Государевой службы не  блюдешь!  Бражничаешь да  ерничаешь,  сучий  сын!"  А
передохнув,  пужать начинает:  "Собью тебя,  вора, со двора, иного - доброго
человека -  на  землицу твою посажу,  а  тебя в  яму  метну,  покуда протори
государю не выправишь!"
     И  сползает поместник с  коня,  бухается боярину в  ноги:  "Не  погуби,
господине,  не  вели казнить,  вели миловать!  Вот те  крест святой,  приеду
вдругорядь в кольчуге и с самопалом и на коне добром".
     Уезжает со смотра поместник, а каково на сердце у него? Каково на душе?
Живым бы того боярина сжевал и собакам на прокорм выплюнул.
     - Ох, бедный поместник, ох, несчастный! - скоморошничал Вергуненок. - А
вернется в деревеньку -  семь шкур с мужиков спустит,  а к следующему смотру
явится и конно и оружно.
     Тимоша сказанное Вергуненком пропускал мимо ушей.
     - Ты дале слушай,  Иван,  -  продолжал Анкудинов.  - Возьми пищиков, да
подьячих,  да  ярыжек,  да иных малых приказных людей,  что по всему царству
сидят.
     - Как пауки сидят, - перебивал его Вергуненок.
     Тимоша отмахивался:
     - Много  ли  подьячих видал?  Грабят и  приказных людей большие люди  -
бояре, да думные дьяки, да окольничьи. И даже более того скажу: есть и среди
ближних царю  людей некоторые недовольные -  иные  себя обделенными считают,
другим  не  в  честь  места  дадены,  третьи  немецкие  государства почитают
порядочными против нашей бестолочи да сумятицы,  из-за того и  Думу и самого
царя полагают неспособными государственные дела править.
     И в войсках -  то же самое: сладко пьют да едят лишь большие воеводы да
полковники,  а простые ратники -  стрельцы,  пушкари, воротники, затинщики и
десятники их,  а то и сотники -  по два-три года корма от царя не получают и
живут  всякими  промыслами  -  кто  огородничает,  кто  пасеку  держит,  кто
торговлишку ведет. А злость на царя и бояр тоже впрок копят.
     А  попы,  что в  нищих селах приходы держат?  Да  их  порой от  простых
мужиков не отличишь: они и землю пашут, и сено косят, и стога мечут. А глядя
на иерархов,  тучных да в  нарядные ризы облаченных,  нешто не понимают они,
кто во всем этом виноват?
     Вергуненок кряхтел, скреб потылицу, усмехаясь, крутил головой.
     - А  возьми купцов или ремесловых людей,  -  разве они с чистым сердцем
отделяют от  плодов рук  своих немалую долю неведомым им  тунеядцам,  что  в
праздности всю жизнь проводят возле царя?
     - Ну,  ты купцов с ремесленниками не равняй,  -  возражал Вергуненок. -
Ремесленный человек с утра до ночи кует ли,  пилит ли, ладит ли что, а купец
от трудов его живет.  Покупает у  рукодельца за полтину,  а  продает за семь
гривен.
     - Это если его по дороге не ограбят али не убьют до смерти,  - стоял на
своем Анкудинов.  -  Да мыт с  него возьмут,  да лошадей ему кормить,  да за
поклажу амбарное платить,  а если по воде товар везет, то возьмут и с плота,
и причальное,  и побережное,  а со скота -  и роговое,  и пошерстное. И хоть
невелик каждый такой побор, а собери все вместе, так и не расторгуешься.
     Вергуненок слушал и  чуял в  словах Тимоши правду,  ибо  знал:  все это
новый его  товарищ не  от  чужих людей слышал,  не  в  книгах читал -  видал
собственными глазами и прочувствовал собственным сердцем.
     Говорил Тимоша,  и жизнь его вставала перед глазами:  видел он и дьячка
Варнаву,  и владыку Варлаама,  пищиков из воеводской избы и князя Сумбулова,
дядю Кости Конюхова,  Ивана Бычкова,  сладившего владыке дивный часозвон,  и
иных многих,  кого встречал на жизненных путях и  перепутьях.  А более всего
утвердил его в мысли, что сбросить царя могут только вольные люди - дворяне,
купцы,  посадские и паче всех недовольные царем вельможи, - Адам Григорьевич
Кисель. Он рассказал ему, что без вельмож и дворян Речи Посполитой король не
смеет и пальцем пошевелить. А когда увидел Тимоша короля Владислава, одетого
в темное платье, без сияния камней, - уверовал, что и на Руси только вольные
сословия могут не просто утеснить царя,  а  и  с  трона сбросить.  А заместо
прежнего -  самодержавного,  принудящего,  неволящего - изберут вольные люди
нового царя,  Ивана  Васильевича Шуйского,  который бы  решал все  соборно и
никого ни к чему неправдою и удрученьем не принуждал.
     А Вергуненок все это понимал по-иному.  Хоть причина у него была та же,
что и у Тимофея,  -  его собственная жизнь, только совсем по-иному прожитая.
Сколько себя Вергуненок помнил, колотили его, ломали, унижали и смиряли, как
могли.  И  сколько себя Вергуненок помнил,  бил он  своих обидчиков тоже как
только мог, и крепился, и не сгибался, и стоял на своем до конца. А били его
и отец,  и мать,  и хозяева, у которых он сызмальства батрачил, и сотники, и
кошевые,  и  куренные,  и  полонившие его  крымцы,  что  гнали Ивана,  точно
скотину,  накинув на шею аркан и подхлестывая нагайкой.  Потому-то в каждом,
кому дана была власть -  по праву ли рождения,  по воинскому ли старшинству,
по божьему ли соизволению, - видел Иван врагов рода человеческого. И почитал
таковыми  и  зловредных родителей,  и  жестоких начальников,  и  неправедных
священников. Оттого-то, споря с Тимофеем, говорил:
     - Обо всех ты сказал, Тимофей. О самых главных забыл: о страдниках, что
хлебом весь мир кормят,  да о казаках, что весь тот мир саблей и телом своим
боронят.  Они-то,  Тимофей,  и скинут бояр да царя, а все иные этому делу не
подмога.  Я  почему  себя  царевичем  объявил?  Знал,  что  иначе  сдохну  в
Чуфут-кале,  живым  в  каменную могилу  попав.  Знал,  что  только царевичем
выпустит меня на волю хозяин мой.  А  когда хан бахчисарайский в то поверил,
стал я все более голос крови царской в себе чувствовать.  И, чуя это, стал я
по-иному на  людей глядеть.  Да  только как?  Страшился увидеть всех рабами,
холопами,  кабальной сволочью.  Хотел видеть возле себя вольницу,  свободных
людей,  смелых да  гордых.  В  мечтах моих  видел себя казацким да  мужицким
царем,  а  для мужиков да казаков все те людишки,  о которых ты баил,  -  не
более чем вши да клопы на теле народном, окроме разве ремесленных.
     Тимоша, взрываясь, кричал:
     - Когда бывало, чтоб царский престол сокрушали пахотные мужики вместе с
такими же сермяжниками, кои, сохи пометав, самоуправно назвали себя казаками
да подались в степь воровать и грабить?
     - А  когда  царей купчишки да  подьячие с  трона скидывали?!  -  кричал
Вергуненок.
     - Сколь раз бывало!  И  Федора Годунова,  и Димитрия -  родимого твоего
батюшку, - со злым лукавством кричал Тимоша, - они же и убили!
     - А  заводчиком в  том деле твой родной дедушка был,  -  не оставаясь в
накладе, отвечал Вергуненок.
     И  сколько бы  ни  спорили Иван с  Тимофеем,  до  одного они  не  могли
договориться:  что есть истина и  как ту  истину добыть-отыскать.  Споры эти
кончались по-разному:  иной  раз  смехом,  а  иной  раз  дракой.  Тюремщики,
заслышав шум, открывали двери и, подзадоривая драчунов, восклицали:
     - Машаллах!  Лахавлэ!  - А затем сообщали чорбаджи Азиз-бею, начальнику
тюремной стражи, что двое царевичей-урусов опять побили друг друга. Чорбаджи
щурился, как сожравший барана барс, крутил пушистые усы, улыбался:
     - Машаллах!  Два гяура выбивают друг из друга пыль!  Пусть сидят вместе
дальше, скапливая яд, подобно скорпионам весной.
     А скорпионы ждали весны, чтобы свершить задуманное...


        "x x x"

     Тимофей постучал в  дверь  робко,  чтобы не  разбудить спящего в  конце
коридора стражника.  На стук отозвался другой,  который,  бодрствуя,  шастал
мимо обитых железом дверей, заложенных коваными щеколдами.
     - Что  нужно?  -  спросил неусыпный страж тихо,  тоже  не  желая будить
спящего товарища.
     - Позови хакима, ага, - попросил Тимоша, - сильно заболел мой сосед.
     - Какой ночью хаким? Спят все. Утром придет чорбаджи Азиз-бей и скажет,
что делать.
     - Тогда хоть воды принеси, ага. Голову ему смочу - горит у него голова.
     Страж   потоптался  нерешительно  и   ушел.   Вскоре   дверь   тихонько
приотворилась и  беспечный капы-кулу вошел в  камеру.  За  дверью,  на серой
стене коридора, дымно полыхали редкие светильники. И хотя горели они тусклым
желтым пламенем,  все  же  погруженная во  тьму  камера показалась стражнику
глубоким, закрытым сверху колодцем. Стражник сощурил глаза и протянул вперед
наполненную водой глиняную кружку...
     Когда он очнулся,  все еще было темно.  Капы-кулу почувствовал,  что он
лежит совершенно голый, во рту у него какая-то тряпка - пырты, а руки и ноги
крепко обмотаны веревками.  Причем руки  завернуты за  спину  и  привязаны к
приподнятым лодыжкам.  Капы-кулу  с  трудом различил дверь и  стал медленнее
улитки подвигаться к ней. Оказавшись на полу рядом с дверью, он вдруг понял,
что  даже  постучать  ему  нечем  -  так  ловко  взнуздали и  стреножили его
проклятые гяуры.  Тогда,  подкатившись вплотную  к  дверям,  он  заплакал от
унижения и обиды и стал стучать по железу большой бритой головой, на которой
неверные собаки не оставили даже тюрбана.


        "x x x"

     Их  поймали под утро,  по дороге в  Бюйюкдере,  откуда они намеревались
отплыть на Афон.  Делибаши из береговой охраны, не найдя у пойманных ничего,
кроме небольшого золотого крестика, прежестоко их избили и, оковав в железа,
повели   к   менсугату-баши   -   начальнику  морской   пограничной  стражи.
Менсугат-баши отправил беглецов в  Семибашенный замок,  так  как  его успели
известить,  что  ночью  оттуда  бежали  двое  урусов,  облачившись в  одежду
правоверных и едва не убив тюремного стража.
     Когда  золотое солнце взошло над  садами и  дворцами Истамбула,  народ,
собравшийся на  площади  перед  дворцом султана,  видел,  как  Сейфуджи-ага,
младший помощник палача,  одним ударом отрубил голову черноглазому гяуру,  а
второго гяура -  с разноцветными глазами и отвисшей от страха нижней губой -
шесть раз по  двенадцать ударил палкой по пяткам и,  оковав в  тяжелые цепи,
сбросил на телегу, стоявшую под помостом.
     Побитый палками гяур  лежал  недвижно,  закрыв глаза,  и  не  видел  ни
солнца, ни синего неба, ни зеленых платанов и кипарисов, что стояли по обеим
сторонам дороги, ведшей от помоста возмездия к Семибашенному замку.


        "x x x"

     Больше года просидел Тимофей Анкудинов в земляной яме, в тяжелых цепях,
с толстой деревянной колодкой на шее.  Стал он худ,  грязен до синевы, оброс
волосами и более походил на лешего,  чем на человека. А с ним рядом томились
и  умирали люди,  давно уже  потерявшие всякое подобие человеческого образа.
Они дрались друг с  другом,  как голодные псы,  за кусок лишней лепешки,  за
гнилое яблоко, за глоток воды.
     Он же с самого начала понял,  что уподобиться им - значит умереть. И он
ел и пил только то малое,  что давали стражи,  не двигаясь, когда начиналась
свалка вокруг объедков,  брошенных каким-нибудь сердобольным прохожим.  А по
ночам,  когда  несчастные узники затихали,  он  лежал с  закрытыми глазами и
вспоминал.   Он   лакомился   хлебом   мудрых   -   притчами,   проповедями,
пророчествами.
     "...Сердце мое трепещет во  мне,  и  смертный ужас напал на меня.  И  я
сказал:  "Кто дал бы мне крылья,  как у  голубя?  Я  улетел бы и успокоился.
Далеко удалился бы я и оставался в пустыне,  поспешил бы укрыться от вихря и
от бури.
     Я погряз в глубоком болоте - и больше не на что встать, вошел в глубину
вод -  и быстрое течение увлекает меня.  Я изнемог от вопля; засохла гортань
моя.  Ненавидящих меня без вины больше,  нежели волос на голове моей; враги,
преследующие меня,  несправедливо усилились.  Чего я  не отнимал,  то должен
отдать...
     Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей.
     Я пролился, как вода, и кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось как
воск и растаяло в груди моей.  Сила моя иссохла,  как глиняный черепок, язык
мой прилип к  гортани,  ибо псы окружили меня,  скопище злых обступило меня,
пронзили руки мои и ноги".
     Но не только мудрость печали и песни скорби приходили на память Тимоше.
Была и другая мудрость - мудрость надежды и веры.
     ...8 августа 1648 года корпуса янычар,  выйдя из казарм с перевернутыми
в знак неповиновения котлами, низложили султана Ибрагима, а еще через десять
дней князь гнева -  главный палач империи османов -  удавил бывшего падишаха
вселенной ремнем из змеиной кожи. Султаном был провозглашен восьмилетний сын
Ибрагима,  возведенный на трон под именем Мухаммеда Четвертого, а правителем
государства стал руководитель заговора капудан-паша Кападжилар.
     Новый султан велел выпустить на  волю  всех заживо погребенных в  ямах,
подвалах, застенках и коморах Семибашенного замка.
     В  толпе призраков за ворота крепости вышел и пожилой жилистый мужчина,
темно-русый,  желтолицый.  Никто не  сказал бы,  что ему всего лишь тридцать
один год.  Отойдя от  ворот замка,  он постоял немного,  запрокинув голову и
подставив лицо солнцу,  а затем медленно повернулся и осторожно, будто шагал
босыми ногами по битому стеклу, чуть пошатываясь, пошел к Босфору.


                         Глава шестнадцатая

        "ФЕОДОСИЙ"

     Христо подобрал еле  живого Анкудинова в  гавани.  Всю  дорогу до  мыса
Агион-Орос Тимофей почти недвижно лежал в  тесной каюте капитана,  и  тяжкие
думы  беспрерывною чредою накатывались одна  на  другую.  Он  вспомнил,  как
сожгли юроды их  избушку,  как мытарились они с  матерью на Лешачьем болоте,
как бежал он из Москвы,  преследуемый смертным страхом погони и  казни,  как
измывались над  ним  в  Буджакской степи пьяные до  беспамятства волохи.  Он
вспомнил  Семибашенный замок,  истерзанных палачами  узников,  гибель  друга
своего  Ивана,  собственные свои  муки  на  базарном  помосте  Истамбула  и,
вспомнив все,  задумался.  "Почему, - думал Тимоша, - не помогают мне ни ум,
ни  сноровка?  Почему,  напугавшись невесть чего,  выгнал нас из Варшавы пан
Кисель?  Почему не  захотел держать на  своем дворе Азем-Салих-паша?  Почему
казнили Ивана Вергуненка,  хотя  Иван  мог  принести туркам немалую пользу?"
Думал и не находил ответа.
     - Собирайся, брат, - прервал невеселые его думы Христо. - Афон вот он -
рукой подать.
     Тимоша слабо улыбнулся:
     - Мои сборы - онучи да оборы. Немного ныне у меня добра, Христо.
     - Ничего,  брат.  У нас говорят:  "Кого бог полюбит -  нищетою взыщет".
Так-то и к разбойникам попасть не страшно: что с голого возьмешь?
     - На Афоне - Святой горе - какие ж разбойники?
     - Э,  брат,  этого я  тебе не  скажу,  сам скоро узнаешь,  -  засмеялся
Христо.
     - А знаешь,  брат,  мне ведь ни в один монастырь и показываться нельзя.
Словят меня злодеи мои - и прощай воля! Нет, не воля - жизнь прощай.
     - А куда же тебе деваться, бедовая твоя голова?
     - Возьми меня к  себе на корабль,  Христо.  Я  тебе всякую работу стану
делать.
     Христо задумался.  Поглядел на Тимофея -  худого,  серолицего, - сказал
ласково:
     - Ты,  брат, ныне ни к какой работе не пригоден. Поживи месяц-другой на
берегу,  на вольном воздухе,  под солнышком,  у  моря,  а там почему бы и не
взять тебя в работу?
     - Будь по-твоему, - сказал Тимофей.
     А что ему еще оставалось?


        "x x x"

     Христо повел Анкудинова по узенькой каменистой тропе в горы.  Они долго
шли молча.  От  ароматов теплой земли,  высоких нетронутых трав,  деревьев и
кустов, покрытых диковинными душистыми плодами, у Тимофея кружилась голова и
останавливалось дыхание.
     Далеко внизу осталась фелюга Христо,  и совсем маленькие лодки рыбаков,
и белая россыпь чаек -  таких крохотных, будто кто-то сыпанул щедрой ладонью
серебряную рыбью чешую и она поплыла,  покачиваясь на волнах, посверкивая на
солнце.
     Христо  присел  на  ствол  большого старого  дерева,  лежавшего поперек
тропинки.
     - Старец,  к которому тебя сведу,  -  сказал Христо,  -  живет один,  в
пещере.  Пришел он  на  Афон  из  Литвы,  попросился жить  в  ваш,  русский,
Пантелеймонов монастырь,  но  не  прожил и  полугода:  изгнала его братия за
гордость и мудрствования.
     - И что же стало со старцем потом? - спросил Тимоша.
     - Сначала стал он жить у рыбаков,  а потом ушел в горы, занял пещеру, в
какой жил до него схимник-болгарин, да незадолго до нынешнего лета помер.
     - А как ты познакомился со старцем? - снова спросил Тимофей.
     - А  я  к  болгарину-схимнику часто хаживал.  То рыбы ему приносил,  то
овечьего молока,  то брынзы.  Когда узнал, что схимник помер, пошел вместе с
другими многими хоронить его.  А  еще  через  сорок  дней  помянуть решил  и
отправился к  пещере.  А  в  пещере,  гляжу,  новый схимник живет.  Покойный
отшельник - отец Георгий - белый был, а перед смертью волосы его от старости
даже желтеть начали.  Тих был,  голубоглаз,  нетороплив и  ко  всем на свете
добр.  А как на нового старца поглядел -  страшно стало.  "Никак, - думаю, -
гайдук или  атаман какой  пришел на  Афон  грехи замаливать".  Ростом высок,
волосом черен, глазами страшен. И хоть и опускает очи долу, а как взглянет -
холодно становится.
     - А звать его как? - спросил Тимоша.
     - Отец Феодосий.


        "x x x"

     Когда Тимоша и Христо пришли к пещере,  они увидели распахнутую дощатую
дверь, в прорубленном окне не было ни пузыря, ни слюды.
     В пещере не оказалось ни икон,  ни распятия.  Стояли стол да скамья,  у
стены -  горшки да ведра.  На столе глиняный шандал, в нем оплывшая восковая
свеча. Рядом - медная чернильница и кучка гусиных перьев.
     У входа в пещеру лежало бревно. Тимоша и Христо уселись спокойно, сняли
онучи, вытянули уставшие ноги.
     Вскоре из леса вышел некто -  худой,  прямой,  в  старой черной рясе до
пят.
     - Он, - сказал Христо.
     Анкудинов,  не  сводя глаз,  следил,  как  быстро и  молодо шел  к  ним
черноризец.  В одной руке он нес корзину, в другой - березовый туес. Подойдя
близко,  поставил корзину и туес наземь, сложив руки на груди крестом, низко
поклонился.
     Тимофей и Христо поднялись с бревна, в ответ поклонились еще ниже.
     - Благослови,  отче,  -  пробормотал Христо и,  склонив голову,  шагнул
вперед.
     Старец сказал резко:
     - Недостоин есмь благословлять.  - И взглянул на Тимофея, будто к стене
пещеры гвоздем п