рибил.
     "Не  может того быть!  -  подумал Тимофей и  как  во  сне  или в  каком
наваждении поглядел в глаза схимнику. - Он, черноризец, вологодского воеводы
собинный друг!"
     Старец глаз не отвел и в лице ничуть не переменился.
     "Не узнал!  - почему-то обрадовавшись, подумал Тимоша. - Слава богу, не
узнал".


        "x x x"

     Феодосий согласился оставить Анкудинова у себя. Так и зажили они вдвоем
в  пещере над  синим Эгейским морем,  в  которое еще  до  рождества Христова
бросился несчастный греческий царь  Эгей,  узнав  о  смерти любезного своего
сына Тесея.
     Феодосий был  молчалив и  больше  спрашивал,  чем  говорил о  чем-либо.
Тимофей,  не сознавшись сразу,  что угадал с первого взгляда, кто перед ним,
чем  дальше,  тем  больше не  решался назвать себя и,  чтобы не  запутаться,
отвечал коротко и односложно.  Он сказал,  что попал к туркам в плен и сумел
бежать,  а родом сам из Москвы, однако родителей своих не знает. Сказал, что
проживет здесь месяц-другой и  пойдет в  Болгарскую землю,  где  в  Рильской
обители ждет его верный друг по  имени Константин.  Феодосий ни о  чем более
Тимошу не  расспрашивал.  Однако через несколько дней Феодосий понял,  что в
пещере его свила себе гнездо птица не  простого полета.  Впервые такая мысль
мелькнула у  старца,  когда сидели они вдвоем на бревне,  глядели на большие
яркие звезды и Тимофей,  водя перстом над головою,  раскрывал Феодосию тайны
звездочтения.
     А еще через три дня принес Феодосий полный туесок взваренного на малине
меда и,  греховно хохотнув,  достал из-под  полы баранью ногу,  завернутую в
чистую холстину.
     Поближе к  ночи неподалеку от  пещеры святые отшельники запалили костер
и,  настругав свеженины,  стали  печь  ее  на  угольях,  запивая  крепкой  и
духовитой медовухой.
     От  слабости,  от  долгого  к  вину  воздержания Тимофей  опьянел после
нескольких глотков дьявольского варева.  Он  вдруг решил напугать Феодосия -
шутейно, не всерьез, - показав себя магом и чародеем.
     - А что, брат Феодосий, хошь по глазам твоим правду о тебе скажу, как в
книге прочитаю?
     - А  ты  грамотен не  только по  звездам,  но  и  по  глазам читать?  -
приподняв густую бровь, шутливо спросил Феодосий.
     - А  то  ты  сейчас  узришь,  -  ответил  Тимофей и,  пробормотав нечто
невнятное,  тарабарское, зашептал таинственно, глядя прямо в глаза Феодосию:
- Вижу град деревянный и  домы деревянные же.  Вижу гридницу,  полную дыма и
чада.  Вижу пьяниц,  и  сквернословов,  и  непотребных женок простоволосых и
играющих очами.  Вижу  некоего мужа  -  ликом скверного,  ростом низкого,  с
бородою скопца.  Держит муж кружку серебряную,  а  на  кружке надпись:  "Век
жить,  век пить!" -  Тимоша сощурил глаза,  будто вчитывался,  и полушепотом
произнес:  -  И еще вижу надпись на ендове той:  "Пить -  умереть, не пить -
умереть; уж лучше пить да умереть!"
     Феодосий молчал.  Прикрыв  ладонью страшные глаза,  смотрел на  Тимофея
сквозь персты неотрывно.  Голосом еще более таинственным, протянув над огнем
руки, Тимоша, прикрыв глаза, произнес:
     - Вижу мужа неказиста,  в мужицком рядне,  в лаптях и сермяге.  Мечется
муж промежду крестов на кладбище ночью.  Вижу и тебя,  брат Феодосий.  Вижу.
Однако и уже не виден ты мне - проваливаешься сквозь землю!
     Феодосий побелел лицом, как подломленный упал на бок, безумными глазами
зашарил по лицу Тимоши.
     - Кто ты, сатано?!
     - Царевич я. Иван Васильевич Шуйский.


        "x x x"

     Не узнал Тимофея Анкудинова старец Феодосий,  сколько ни всматривался в
лицо его,  сколько ни вслушивался в его голос. Да и откуда было узнать ему в
изможденном  и  оборванном,   обросшем  бородой  тридцатилетнем  беглеце  из
турецкой  тюрьмы  безусого мальчика,  встретившегося Феодосию пятнадцать лет
назад за столом у вологодского воеводы?
     И долго-долго глядел в лицо спящему царевичу схимник Феодосий,  впервые
в жизни воочию увидев чудо проникновения в тайну времени.
     - Как прикажешь звать тебя ныне?  -  спросил Феодосий, когда ночной его
собеседник открыл глаза. - Тимофеем или же Иваном Васильевичем?
     Анкудинов помолчал,  припоминая минувшую  ночь.  Вспомнил  не  все,  но
многое. Сказал строго, согнав с лица и тень улыбки:
     - Царевич  я.  Василия  Ивановича Шуйского  внук.  Московского престола
законный хозяин.
     И, сев на лавку, стал рассказывать Феодосию то, что уже слышали от него
ранее польский канцлер и турецкий визирь.
     Феодосий  слушал  молча,  опустив  глаза.  Когда  Тимоша  рассказал  об
освобождении из Семибашенного замка и о том, какие сомнения одолевали его на
фелюге, плывшей к Афону, Феодосий, хрустнув пальцами, сказал:
     - Это, царевич, хорошо, что привела тебя судьба ко мне, смятенному умом
и  сердцем.  Ты прочитал в  книге судьбы моей то,  что от простого смертного
закрывает пелена времени. Я же расскажу тебе, почему ни ум твой, ни сноровка
не помогли тебе получить прародительский престол. Слушай.


        "x x x"

     Первое,  что помнил Феодосий из жизни своей,  была темная ямина с малым
пятном света где-то  вверху,  кислый запах прогнивших лохмотьев и  безносые,
безглазые, беззубые лица нищей братии.
     Потом в памяти Феодосия появились дороги и паперти, заброшенные овины и
часовни,   черные  обезлюдевшие  избы  и  лесные  скиты,  по  которым  гнала
злодейка-судьба маленького,  вечно  голодного поводыря артели нищих-слепцов,
больше похожей на ватажку разбойников.
     Потом  он  вспомнил острог  и  первый  правеж батогами -  вполсилы,  из
жалости к  мальчишечьим его  годам.  И  хоть знал он  пословицу:  "Батожье -
дерево  божье,  терпеть  можно",  решил:  более  ни  батогов,  ни  бродяжьей
нищенской жизни не потерпит.  И  в  первую же ночь,  не долежав на рогоже до
утра, ушел Феодосий от товарищей своих искать счастья-истины.
     Пришел он на берег Студеного полночного моря и  на утлой ладье с  таким
же странником поплыл к затерянной обители, построенной вероучителями Зосимой
и Савватием на Соловецком острову.  Невесть сколько мотало ладью по морю.  И
уже  прочитали Феодосий и  его  спутник  отходную молитву и  приготовились к
смерти, как ветер стих и совсем рядом увидали они землю.
     Творя  молитву за  чудесное спасение,  подгребли странники к  берегу  и
упали без сил на чахлую траву, под ветки низкорослых берез.
     Это оказался остров Малая Муксалма.  А  неподалеку от  него,  на другом
острове - Соловецком, - у светлого Святого озера стояла и обитель.
     Феодосия и  спутника его,  Харитона,  взяли  в  монастырские трудники и
определили в дубильню,  делать для братии кожи -  на сапоги,  на тулупы,  на
полушубки.
     В  обшитых тесом ямах в  растворе дубовой коры мокли по месяцу и  более
коровьи,  овечьи,  козьи,  собачьи,  медвежьи и волчьи шкуры. Дух в дубильне
стоял такой,  что и с острожным сравнить было нельзя.  В чаду и дыму, в шуме
мельниц,  крошивших на  мелкие щепы  дубовую кору,  стал  Феодосий с  тоской
вспоминать полынные ветры степи и смолистый дух сосновых лесов.
     Пробовал  Феодосий  подойти  к  старцам,  что  работали  в  книгописной
мастерской,  пробовал между воскресными службами заговорить с иеромонахами о
счастье и об истине,  но те либо молча отходили от пропахшего кислыми кожами
трудника,  либо обидно смеялись. И тогда ушел Феодосий из Соловецкой обители
и пошел по Руси от монастыря к монастырю и от города к городу.  И,  скитаясь
так  без малого десять лет,  увидел он  и  услышал столько,  сколько иной не
узнал бы и за сто.
     В  Соловецком монастыре Феодосий научился читать и не упускал ни единой
возможности полистать любую из попадавшихся ему книг.
     Он увидел,  что в  книгах столь же мало согласия,  сколь и в жизни.  Он
понял также,  что почти все книги -  сами по себе, а жизнь - сама по себе. И
он стал искать ту главную книгу, которая объяснила бы, что вокруг происходит
и почему все так получилось.
     Кто завертел волчком краски и  ароматы цветов,  людское счастье,  крики
раненых зверей, утренний благовест, свет солнца, плач ребенка, тепло земли и
мертвенное бесплодие камня?
     Кто  завернул в  лохмотья одних,  надел  мантии на  плечи  других?  Кто
отправил на  костер и  плаху  рожденных в  царском тереме и  возвел на  трон
родившихся в  поле?  Он спрашивал и искал,  читал отцов церкви и ересиархов,
вдумывался в смысл гадательных книг,  прикоснулся к алхимии и астрологии. И,
преуспев в последней, стал знаменит на всю Москву.
     Гнилью  и  тленом  дышало  древнее  византийское  благочестие,  пытаясь
скрепить расползающуюся рогожную Русь страхом. Псалтырь и Домострой казались
допотопными писаниями даже  еле  бредшим по  азбуке  заволжским поместникам,
опухшим от долгих снов, от скуки, от водки и от великого безделья.
     Тем более жадно искали истину в Москве, в Новгороде, во Пскове. Молодые
дворяне,   исколесившие  пол-Европы  в  государевых  посольствах,  торговцы,
побывавшие  в  немецких  землях,  грамотеи  попы,  стыдившиеся знакомства со
своими товарищами,  не умевшими читать и  писать,  жадно ловили каждое новое
слово,  откуда бы оно ни шло -  от впавших ли в  ересь новгородских старцев,
восхвалявших Моисеево пятикнижие,  или же от литовских социниян, отвергавших
святую троицу и божественность Христа.
     Вот тогда-то и появился среди московских любомудров черноризец Феодосий
- вельми ученый муж, до тонка познавший великую науку острологикус.
     Не только мятущиеся духом грамотеи,  но и отпрыски знатнейших фамилий -
Плещеевы,  Ртищевы, Беклемишевы (поговаривали и о Морозовых, и о Нарышкиных,
и  о многих иных сильных людях) -  слушали старца Феодосия,  зря в латынскую
далеглядную трубу, прозванную тем не менее греческим именем "телескопо".
     Однако  и  из  Москвы  пришлось Феодосию уйти,  ибо  о  тайных сборищах
острологиков прознали патриаршие псы,  а  после  того  оставалось ждать либо
монастырской тюрьмы, либо кремлевского застенка.
     К  тому времени собинный друг Феодосия,  Леонтий Плещеев,  познавший от
него  азы  нового  учения,  государевым  соизволением  получил  в  кормление
Вологду, и черноризец, опасаясь кары, отправился к новоиспеченному воеводе.
     Из  Вологды Феодосий бежал  в  Польшу и  поселился в  твердыне польских
ариан - Ракуве.
     - В  Ракуве,  Иван Васильевич,  ариане,  или же,  как мы себя называем,
"польские братья",  живут,  почитай,  двести  лет.  Построил  для  ариан  то
местечко крепко приверженный нашему учению дворянин Ян Семенский. К нему-то,
в  Ракув,  и  сбежались со  всей Европы те,  кто  исповедовал истинную веру,
открытую Лелием и Фаустом Социнами.
     - Стало быть, есть истинная вера, брат Феодосий? - спросил Анкудинов. И
по тому, как он это сказал, было не ясно, всерьез он говорит или шутит.
     - Есть истинная вера, Иван Васильевич. Есть.
     - Чем же она лучше прочих? - снова так же непонятно спросил Тимоша.
     - А вот чем.
     Феодосий сунул руку в  один из стоявших рядом глиняных горшков и достал
свернутую трубкой тетрадь.
     - Сам прочтешь или мне читать?
     - Чти ты, Феодосий. Если не пойму чего, то спытаю.
     Феодосий положил тетрадь на стол, крепко прижал ладонью, сказал:
     - Прежде хочу  сказать тебе,  Иван  Васильевич,  нечто.  В  тетрадь эту
выписал я  самое важное из того,  о чем писали ученики Лелия и Фауста.  Были
среди них и поляки,  и фрязе, и литвины, и русские, и немцы, но суть у них у
всех  была одна:  они  считали всех людей земли братьями,  звали всех жить в
мире и  поклоняться тем богам,  которых люди выбирали бы сами себе в  зрелом
возрасте и в здравом уме.
     - Как так? - спросил Тимофей.
     - А так,  что если ты родился в православной семье, то не следует тебя,
несмышленого и  бессловесного,  тащить в  церковь и крестить по обряду твоих
родителей, а нужно подождать, пока ты вырастешь и по здравом рассуждении сам
выберешь себе веру.
     - Как Христос?
     - Не только как Христос.  И пророк Моисей, и пророк Мухаммед, и Будда -
индийский вероучитель,  -  все обретали истину через божественное откровение
не новорожденными младенцами,  а мужами мудрыми, посвятившими поискам истины
многие годы.
     - Сие разумно,  брат Феодосий.  Однако если только в  этом смысл вашего
учения, то далеко ему до всеконечной правды.
     - Не спеши, Иван Васильевич.
     Феодосий, хмуро глянув на Тимофея, медленно протянул чрез стол тетрадь:
     - Читай сам. А я пойду на вольный воздух, на божий свет.
     Феодосий вышел, и Анкудинов, услышав, как посыпались камешки из-под его
ног,  понял, что отправился черноризец к морю ставить сети. "Не скоро теперь
вернется", - подумал Тимофей и пододвинул к себе тетрадь.
     "Все люди земли -  дети бога,  и нет для него ни пасынков, ни падчериц,
все ему -  сыновья и дочери.  А ныне,  когда существует столько христианских
церквей,  -  какая из них может объявить себя единственно истинной? Католики
считают  только  себя   верными  слугами  Христа  и   подлинными  учениками.
Православные полагают,  что  лишь они  сохраняют христианство в  чистоте,  и
обвиняют католиков в схизме.  Лютеране и кальвинисты,  гугеноты и цвинглиане
предают анафеме и  католиков,  и православных,  объявляя всех не согласных с
ними еретиками, а папу - антихристом.
     Какая же из церквей может притязать на авторитет,  которым пользовались
апостолы? (Сие речено Самуелием Пшипковским.)".
     "Кто отказывает другому в  мире и говорит,  что он уничтожит его,  дает
своему противнику такое же  право,  ибо где нет места для законов мира,  там
действуют законы  войны.  Однако  в  войне  нет  спасения ни  для  одной  из
враждующих сторон. (Сие писано Янусом Крелием.)".
     "Христос был простым смертным, подобно тому как были простыми смертными
пророки Моисей и  Будда и  -  после Христа -  Мухаммед.  А троица,  коя есть
поповское  хитросплетение отца,  сына  и  святого  духа,  -  есть  глупость,
злокозненное устроение, измышленное ленивыми и алчными иереями.
     Таковым же  устроением является и  созданная ими  церковь,  кою следует
считать скорее домом дьявола,  чем домом бога, ибо нет в поповской церкви ни
любви, ни мира, ни добра.
     Все люди суть у бога:  и татары,  и немцы, и прочие, и нельзя распалять
сердца  их  злобою  друг  против  друга  из-за  того,   что  они  по-разному
поклоняются своему творцу.  (Сие писано Феодосием Москвитином,  по  прозвищу
Косым.)".
     Анкудинов прикрыл тетрадь и вышел из кельи.  "Вот они какие -  польские
братья,  - подумал он. - Значит, когда бы я был рожден в доме кого-нибудь из
них, то только теперь мне нужно было избрать для себя веру: принять крещение
или же,  если оно не  пришлось мне по  душе,  не принимать.  И  наверное,  -
подумал дальше Тимофей,  - не нужно человеку принимать один какой-то закон -
Моисея ли,  Будды ли,  Христа ли,  а знать все их, и тогда не будет на земле
еретиков и  схизматиков,  гяуров и  идолопоклонников,  но  все станут искать
истину, ибо свет плоти - солнце, свет духа - истина".


        "x x x"

     Феодосий вернулся к  вечеру.  Они  пожарили добытую им  рыбу и  сели на
бревне у входа в келью.  Молчали,  думали.  Где-то далеко-далеко чуть слышно
шуршало море.
     - Скажи,  Феодосий,  -  тихо спросил Тимоша,  - ту правду, что отыскали
польские братья, как утвердят они?
     И Феодосий ответил:
     - Не знаю. Добром мир не принимает истину, а силой заставлять верить во
что-нибудь тоже нельзя.
     - Но можно сначала искоренить неправду, а потом насадить справедливость
и истину! - воскликнул Тимоша.
     - Я  знаю  только одного человека,  который сейчас,  как  мне  кажется,
пытается это делать.
     - Кто он?
     - Казацкий гетман Хмельницкий.


                          Глава семнадцатая

        "СНОВА ВМЕСТЕ"

     Константин  Евдокимов  Конюхов,  трудник  знаменитой  на  всю  Болгарию
Рильской обители,  в  эту  ночь  спал  словно каменный:  вконец измотала его
работа на монастырской конюшне.
     Проснулся он от того,  что кто-то сильно тряс его за плечо. В полумраке
Костя различил привратника, чья келья была выбита в толще монастырской стены
у ворот в обитель.
     Костя потряс головой,  отгоняя сон,  опустил с  полатей ноги и  спросил
хрипло:
     - Что стряслось, отче Борис, что будишь ни свет ни заря?
     - Пришел середь ночи в  обитель человек.  Христом богом молил впустить.
Замерзаю, говорит, умираю студеной смертью.
     - Ну, а меня-то ты, отче, пошто разбудил?
     - Говорит тот человек, что он брат твой названый.
     У Кости екнуло сердце: неужели Тимофей? Выскочил на мороз скоро, старец
за ним едва поспел. Добежал до ворот, откинул дверцу малую, кою звали монахи
"недреманным оком",  и увидел в предрассветном сумраке незнакомого человека:
бородатого,  в ветхом азяме,  в рваном треухе. Стоял человек скособочившись,
опираясь на суковатый посох.
     - Кто таков? - спросил Костя.
     - Костенька,   брат  мой  названый,   -   тихо  просипел  бородатый  и,
приблизившись к  отверстому "недреманному оку",  оказался  лицом  к  лицу  с
Конюховым.
     Разного цвета глаза глянули на Костю,  и он,  сорвав трясущимися руками
щеколду, прижал к груди хворого и вконец застывшего странника.


        "x x x"

     Анкудинов  пролежал  в   монастырской  странноприимной  больнице  более
месяца.  В  больничном покое,  кроме него,  лежали и  иные  скорбные телом и
головою люди.  Поэтому он ни о чем не рассказывал приходившему к нему Косте,
ожидая  часа,  когда  выйдут  они  за  стены  обители  и  всласть  обо  всем
наговорятся.
     И  однажды,  когда  зима  начала  пятиться за  укрытые снегом  и  льдом
Рильские горы, когда над узкими окошечками больничных покоев повисли веселые
светлые сосульки и на камни монастырского двора стала, звеня, падать капель,
Костя пришел к Тимоше с небольшим мешком,  и они, взявшись за руки, вышли на
синий свет, под золотое солнце.
     Пройдя   мимо   церквей   и   келий,   мимо   архипастырских  палат   и
общежительского дома,  мимо многих служб и трапезной,  мимо домов,  где жили
странники,  послушники, трудники, они вошли в баню и долго-долго плескались,
мылись  и  просто так,  ничего не  делая,  блаженствовали праздно,  лежа  на
каменных лавках и нежась в тепле, чистоте, свежести.
     Потом  Костя развязал мешок и  с  озорной улыбкой вынул рубаху,  порты,
сапоги -  все  новое,  только что  сшитое.  А  когда  Тимоша надел все  это,
оказалось,  что в  мешке есть и еще кое-что.  Подмигнув другу,  Костя озорно
встряхнул мешок, и в нем звякнули, стукнувшись друг о друга, штоф и шкалики.
     Обогнув  длинную стену  обители,  друзья  пошли  к  ближнему лесу,  еще
мокрому и черному, но уже и высветленному робким пока еще солнышком.
     Разложив костерчик,  Тимофей и Костя умостились на еловых лапах,  как в
давние лета возле Вологды,  когда застигала их  в  лесу ночь,  а  земля была
холодна и сыра.
     В лесу пахло талым снегом,  прелым прошлогодним листом,  дымом костра и
той  невыразимой свежестью,  какую  приносят в  самом начале весны летящие с
полудня теплые ветры.
     И Тимофей рассказал Косте,  как жил он в Цареграде,  как заточили его в
замок,  как бежал он оттуда и был пойман и бит нещадно палками и как потерял
он друга своего Вергуненка, казака из Лубен, - царевича Ивана Димитриевича.
     Рассказал,  как,  выйдя за ворота острога,  ушел в гавань Босфора и там
добрый человек, болгарин Христо, привез его на гору Афон. Рассказал о старце
Феодосии,  об учении польских братьев-социниан и  о  том,  как однажды утром
ушел он в ближнюю от пещеры гавань...


        "x x x"

     Капитан галеры,  смуглый,  усатый, кривоногий, в красной феске с черной
кисточкой,  в  кожаных штанах с  широким красным поясом и  в черной шелковой
рубахе  с  длинными пышными рукавами,  зыркнул на  Тимофея черным  воровским
глазом, круглым и злым.
     - Я  иду в  Венецию и даром не повезу даже апостола Петра,  а не только
бро