гую, присланную за ним
королем.
     Узнав о  случившемся,  король решил,  что  послы прибыли с  объявлением
войны,  и,  еще не назначая приема,  отправил в Москву гонца с заверениями в
мире  и  дружбе.  А  чтобы  не  ожесточать сердца  послов  сильнее прежнего,
назначил на их содержание по пятьсот золотых в день.
     Коронный подскарбий только закряхтел,  когда вышло,  что за  два месяца
придется  выложить  из  королевской казны  тридцать тысяч  золотых  -  треть
ежегодного окупа, обещанного крымскому царю после битвы под Зборовом.
     Через месяц примчался гонец и привез письмо царя Яну Казимиру:  о войне
в  нем  не  было  и  намека,  но  за  умаление  титула  и  бесчестные враки,
прописанные в книгах, царь просил казнить виноватых смертью.


        "x x x"

     Об  умалении титула  боярин Григорий Гаврилович говорил многие слова  с
великою укоризною,  стыдя панов-раду и  утверждая,  что никогда ни  в  одном
государстве ни  одному человеку не было позволено сокращать титул государя и
тем отбирать у него честь, достоинство и земли, которыми он владеет от своих
прародителей.
     - Более того,  - говорил боярин Пушкин, - не упомянутые в титуле города
и  земли являются как бы  выморочными,  никому не  принадлежащими,  и  любой
соседний государь может завладеть ими.  Злее прежних было новое оскорбление:
появились в  Московском государстве принесенные королевскими офенями  многие
мерзопакостные книги.  В  них было пропечатано великое бесчестье и  укоризны
отцу великого государя - Михаилу Федоровичу, деду его - патриарху Филарету и
самому  пресветлому государю Алексею Михайловичу,  а  также  многим боярам и
всяких чинов людям.  А печатали те поносные книги, которые и от бога грех, и
от  людей стыд,  и  мимо  всякой правды сочинены,  шильники и  бездельники в
Кракове, и в Гданьске, и во многих иных местах.
     О  Смоленске,  который  был  взят  плутовством,  обманом  и  хитростью,
написано:  "Королевского величества победою освобожден, московского царя выю
король под ноги свои подклонил".
     А  возле лика  покойного короля Владислава против левой руки  написано:
"Московию покорной учинил".
     А  про  Михаила  Федоровича сказано,  что  "возведен на  престол людьми
непостоянными".  И  его же называют "мучителем",  а патриарх Филарет Никитич
написан - "трубач".
     Также  и  всему  Московскому царству  содержится укоризна:  написано  -
"бедная Москва",  а  нас называют худыми людьми и  побирахами и пишут многие
другие хулящие слова, что и не только писать - говорить стыдно.
     И  наконец,  о  книге  про  войну  с  казаками сказано,  что  венгрин и
москвитин из соседей и приятелей от Речи Посполитой в сторону скакнули.
     - Как  же,  паны-рада,  вы  на  столь злое дело дерзнули?  -  спрашивал
Григорий Гаврилович грозно.  -  Как  такие  поносные и  неистовые слова  про
великого государя нашего и все Московское царство не только помыслить смели,
но  и  в  книгах  пропечатать?  Как  дерзнули великого государя бесчестить -
москвитином называть и ссоры людей вмещать? Как, паны-рада, посмели вы такие
злые досады и грубости износить?
     Паны-рада отвечали:
     - Мы  никаких книг печатать не  приказывали,  и  до  них  королю и  нам
никакого дела нет. А вы, великие послы, приехали в Польшу и накупили книг, и
что в них глупые люди и пьяницы-ксендзы напечатали, то вы ставите нам в вину
и в укор.  А все потому,  что вы ни по-польски,  ни по-латыни не учитесь,  а
верите всяким пронырам, которые невежеством вашим пользуются.
     Набрав полную грудь воздуха и напустив на себя бесконечную надменность,
великий и полномочный посол боярин Григорий Гаврилович важно ответствовал:
     - Учиться у  вас мы  не  хотим и  никогда не станем.  По милости божией
знаем наш русский язык и  догматы божественного писания и государские чины и
посольские обычаи твердо разумеем.  А  вы  сами себя выхваляете и  называете
учеными людьми,  а  вот  уже пятнадцать лет не  можете научиться,  как титул
наших государей писать, и нам кажется, что вы, хоть и ученые, нас, неученых,
стали глупее.
     Паны-рада с криками негодования покинули зал.
     В  этот же  день одни ворота на  посольском дворе забили,  возле вторых
выставили жолнеров,  никого к  послам пускать не велели и  выходить в  город
также запретили.
     Послы  сели  в  осаду,  но  слов  своих ничуть не  переменили.  И  даже
потребовали,  чтоб  паны-рада еще  раз  их  выслушали.  Паны-рада и  великий
литовский канцлер князь Альбрехт Радзивилл согласились и кротко и благолепно
просили послов  оставить это  дело,  клянясь,  что  впредь никогда такого не
будет.
     - Ни за что!  -  ответил Григорий Пушкин.  -  Если не казните виновных,
отдавайте за  великую досаду и  обиду,  причиненную его царскому величеству,
Смоленск со  всеми  тягнущими к  нему  городами и  шестьдесят тысяч  золотых
червонцев!
     Альбрехт Радзивилл, махнув рукою, сказал с сердцем:
     - Вы  говорите,  чтоб за бредни,  напечатанные в  книгах,  король отдал
Смоленск и  иные города,  а  после вы захотите и Варшаву взять.  Больше мы с
вами об этих книгах говорить не будем.
     Братья Пушкины и  дьяк  Леонтьев ушли на  посольское подворье и  ни  на
какие уловки панов-рады, желавших продолжать переговоры, не поддавались.
     Дни  шли за  днями,  великие и  полномочные послы стояли на  своем -  в
бесполезных пересудах и ожидании перемен прошло пять месяцев.
     Радзивилл согласился сжечь несколько книг на рынке, но казнить друкарей
и писцов никак не соглашался.
     И  неизвестно,  чем бы кончилось это дело,  если бы в  середине июня не
прискакал в  Варшаву гонец с письмом от царя.  А в том письме велел государь
накрепко  приступить  к  новому  делу:   потребовать  выдачи  "вора  Тимошки
Анкудинова и  велеть привести его в Варшаву и отдать вам.  А ежели паны-рада
станут  вам  говорить встречь,  то  отвечать вам,  послам,  что  по  грамоте
высокославныя памяти  короля  Владислава  и  по  записям  панов-рады,  ежели
который-либо  человек дерзнет,  будучи  в  Польше  и  в  Литве,  имянованьем
царевича московского писатися,  того  человека казнити  смертью безо  всякия
оправдания".
     Прочитав  письмо,   Григорий  Гаврилович  понял:  придется  поступиться
первыми двумя пунктами,  но исполнения этого наказа следует добиться, хотя б
и умереть.


        "x x x"

     Паны-рада  и   по  новому  пункту  вступили  с  послами  в  бесконечные
пререкания.  Поляки  ссылались на  то,  что  договор о  выдаче  самозванцев,
заключенный  полномочными на  то  польским  послом  Гаврилой  Стемпковским и
русским послом князем Никитой Оболенским,  был подписан уже после того,  как
Тимошка Анкудинов бежал за  рубеж,  и  потому силы на  него не имеет.  Кроме
того,  поляки считали,  что  в  договоре речь  идет только о  подданных Речи
Посполитой, а не о беглецах из России.
     Более того, паны-рада говорили, что никакого вора у Хмельницкого вообще
не  бывало и  ныне нет,  ибо  иначе киевский воевода пан  Кисель обязательно
сообщил бы им об этом.  И потому выговаривали великим послам,  что сыскивать
про то нечего, так как и отдавать-то некого.
     Когда же Григорий Гаврилович просил послать в  Киев и  в Чигирин гонца,
то   паны-рада  отговаривались  тем,   что   скорее  трех  месяцев  съездить
туда-обратно немочно, а они-де, великие послы, живут в Варшаве шестой месяц,
а по старым договорам послам больше двух месяцев не жить.
     - Эх,  паны-рада,  паны-рада, - укоризненно говорил им боярин Пушкин, -
не  хотите вы  того  вора  отдать для  некоего злого умышленья к  подысканью
Московского государства.
     Поляки стояли на своем, отрицая хотя бы малейшую злую корысть. И потому
братья Пушкины выговаривали панам-раде  про  вора Тимошку пространные речи и
домогались своего всякими мерами накрепко.
     Наконец,  когда посольству пошел седьмой месяц,  паны-рада  согласились
послать к гетману королевского дворянина с универсалом о выдаче вора великим
послам.
     21  июля 1650 года Пушкины и  Леонтьев отправились в  Москву.  Вместе с
королевским дворянином поехали к гетману из Варшавы и русские полномочные на
то  люди -  дворянин Петр Данилович Протасьев да подьячий Григорий Богданов.
Везли  они  письма  к  гетману  Войска  Запорожского  Богдану  Хмельницкому,
киевскому воеводе Адаму Киселю и митрополиту Сильвестру. Протасьев, Богданов
и  королевский дворянин,  пока было по пути,  ехали с великими послами одним
обозом,  а потом Пушкины и Леонтьев поехали на восток,  а посланные за вором
Тимошкой - на юг.
     Ехали дворяне в  разных возках,  и  хоть вело их в  Чигирин и Киев одно
дело -  смотрели друг на друга искоса. На постоялом дворе помещали русских с
хлопами и нищими, а королевскому дворянину отводили лучшие покои.
     На втором ночлеге и  Богданова и  Протасьева обокрали дочиста,  а когда
стали они спрашивать,  к кому им теперь бежать,  где покраденное искать,  то
хозяин двора, смеясь нагло, заводил очи к стрехе и на потеху хлопам разводил
руки в стороны.
     Кинулись  обокраденные  к  королевскому  дворянину  -   помоги-де  -  и
осеклись:  как просить,  когда и имени его не знаешь?  Протасьев,  подбежав,
спросил все же:
     - Как имя тебе, пан королевский дворянин?
     - Юрий Немирич,  - ответил пан, скривив рот и по-волчьи оскалив зубы. И
с тем из постоялой избы вышел вон, сел в свою карету и уехал.
     Протасьев и Богданов выбежали вслед и вконец ужаснулись:  коновязь была
пуста и ни лошадей, ни коляски их на прежнем месте тоже не было.


        "x x x"

     Промотавшись до вечера среди незнакомых обывателей, государевы служилые
люди решили лечь спать,  чая:  утро вечера мудренее,  авось да и  придет что
поутру в ум.
     Было еще светло,  но  пошел дождь,  не по-летнему тягучий и  мелкий,  и
Протасьев с  Богдановым вернулись в постоялую избу.  Однако на прежнее место
их не пустили.
     - Сперва деньги за  постой да  за ночлег заплатите,  а  уж потом будете
спать,  - сказал корчмарь, и дворянин с подьячим поняли: говорит корчмарь не
шутейно.
     А  денег не было -  оставались у  приставов нательные кресты,  огниво с
трутом да сумка с  бумагами,  перьями и  чернильницей.  И  пошли Протасьев с
Богдановым во двор.  Стояла во дворе банька черная, наполовину крытая гнилой
соломой.  Забрались пристава под уцелевший -  видать,  что при бескормице, -
скат и, затеплив лучину, стали писать о всем случившемся государю.
     Протасьев вздыхал,  держа  лучину,  а  Богданов -  письменный человек -
изловчился положить лист  на  лавку и,  стоя  на  коленях,  писал:  "А  нас,
милостивец,  холопишек твоих,  Петьку  да  Гришку,  королевы Казимировы люди
держат нечестно.  Корму не  дают вовсе,  на постой не пущают и  обокрали все
дочиста.  А ныне держат нас в бане худой,  без крыши под дождем. А что будет
завтра -  не ведаем.  Будем скитаться без пристанища меж двор. А королевский
дворянин Юрий Немирич тому воровству и  татьбе потакал,  но  не явно и  нас,
служебников твоих, посередь пути бросив, ускакал неведомо куды".
     - А  с  кем  государю  скаску  свою  посылать будем?  -  вдруг  спросил
Протасьев, и Богданов, почему-то почуяв надежду, ответил бодро:
     - Авось не пропадем. Не на кол нас ляхи посадили, всего-навсе худобу да
рухлядишку побрали.  А за государем служба не пропадет:  вернемся в Москву -
все снова ладно пойдет.


                           Глава двадцатая

        "ГИЛЬ И ВОРОВСТВО"

     О  ту пору,  пока с великой мешкотой и всяческим задержанием добирались
Богданов с  Протасьевым до Чигирина,  полномочные приехали в Москву и тотчас
же были призваны к государю.
     И Пушкины,  и Леонтьев разоделись во все лучшее -  Григорий Гаврилович,
несмотря на  августовский зной,  прихватил с  собою шубу,  в  которой правил
посольство перед Яном Казимиром. В карете держал ее на коленях, но, входя на
красное крыльцо,  все  же  набросил на  плечи.  Из-за  этого оказалось,  что
государь выглядел при великих послах как бы  малым служебным человеком,  ибо
был государь в простом платье - ни золота, ни дорогих каменьев на одежде его
послы не увидали. Только несколько ниточек жемчуга лежало на царском кафтане
да серебряная вязь оплетала мягкие домашние сапоги.
     Царь -  молодой,  круглолицый,  не по годам полный, с коричневыми, чуть
выкаченными глазами -  послов принял с лаской.  Увидев,  пошел им навстречу.
Григорию  Гавриловичу милостиво протянул руку  и  дал  длань  благодетельную
облобызать. Брату его, Степану, и дьяку сунул под усы не столь ласково.
     Григорий  Гаврилович прослезился,  бухнулся  на  колени,  хотел  отбить
земной поклон, коснувшись лбом пестрого кизилбашского ковра. Однако государь
не допустил,  поднял с колен,  обнял за плечи,  посадил рядом с собою.  Двух
других послов усадил насупротив,  на лавку, что стояла с иной стороны стола.
Некоторое время  царь  молчал.  Молчали и  послы.  Государь сидел,  поставив
округлый локоть на  край  стола,  подперев пухлую щеку мягкой белой ладонью.
Тоска была в  очах государя,  и  от той тоски щемило у  послов сердца.  Дьяк
Леонтьев,  опустив глаза долу,  думал:  "Полгода у ляхов просидели, а наказа
государева не сполнили -  друкари,  что непотребные книги множили,  остались
живы,  писцы,  умалявшие царский титул,  не наказаны,  вор Тимошка гуляет на
воле".
     Степан Пушкин неотрывно глядел на  государя,  следя за  губами,  очами,
бровями Алексея Михайловича, чтоб сразу же понять первый знак царского гнева
или  милости.  Григорий Гаврилович,  ободренный дружеским приемом,  лиха  не
ждал: царя видел не впервой, угадывал в глазах у него некое дальнее видение,
тяжкое и неотступное.
     Блюдя  чин,   послы  ждали,  пока  государь  начнет  разговор.  Алексей
Михайлович вздохнул глубоко, сказал кротко:
     - Карает господь и царство мое и меня грешного паче всех других.
     Послы согласно и дружно вздохнули,  преданно глядя на государя.  Степан
Пушкин,  простая душа, желая кручину государскую умалить, бухнул, не гораздо
подумав:
     - Батюшка царь, пресветлое величество! Государство твое богом спасаемо.
Крепко поставлено,  лепо изукрашено.  Вон в  лондонском городе мужики короля
своего Карлуса досмерти убили.  Малороссийские холопы своего же  короля едва
татарам в полон не продали.
     Государь, скривив рот набок, сказал тихо:
     - Легче ли оттого, Степан? - И сам же ответил: - Тяжелее оттого. По вси
места  чернь  из-под  власти  выходит.  Не  только  в  безбожном  Английском
королевстве,  в  схизматической Польше и  Литве -  в православном Российском
царстве рабы подняли топоры на добрых людей.  Вот вы, послы, полгода правили
посольство в  Варшаве,  а худого подьячишку у короля и панов-рады достать не
смогли.
     Боярин Григорий Гаврилович встал с лавки, приложил руки к груди:
     - Пресветлый государь...
     Алексей Михайлович махнул рукой: "Сядь".
     Григорий Гаврилович замолк, сел.
     - Я не в укор вам,  послы,  говорю,  что того вора достать не смогли. Я
тому  не  перестаю  дивиться,  что  природные  государи  -  христианские ли,
бусурманские ли  -  держат возле себя подыменщиков многих и  защищают их  со
всем замышлением накрепко.  И  крымский хан,  и турецкий султан,  и польский
король  держат тех  подыменщиков со  злым  умыслом для  подысканья под  нами
нашего государства.
     Боярин Пушкин пробасил, не вставая:
     - Так  то  ж   самое,   пресветлый  государь,   и  мы  твоей  державной
вельможности отписывали.
     - Помню,  знаю и за то службу твою чту,  Григорий Гаврилович. Только не
все еще я сказал, что хотел.
     Боярин  Пушкин  заерзал  на  лавке  -  понял:  упрекнул его  государь в
невежестве, укорил в том, что встрял боярин, не дождавшись, пока царь все до
конца скажет.
     - Я о чем думал,  вас,  послы,  увидев? Думал я о недавних годах, когда
великая замятня пошла по Руси,  аки огненный сполох. Гиль, татьба, воровство
и  шатание пробежали по  многим нашим  городам.  Не  успел  блаженной памяти
родитель наш Михаил Федорович преставиться,  как и пошла, будто по диаволову
наущению,  гулевщина то в  Ельце,  то в  Тотьме,  то в Воронеже.  А там и до
Москвы гиль добралась.  Ай  не  помните,  что на  Москве в  позапрошлом годе
сталося?


        "x x x"

     15  августа 1647 года в  Земский приказ сел по повелению государя новый
дьяк.  Ростом  он  был  невелик,  лицом  нехорош,  глазки  маленькие,  носик
востренький,  бороденка клочками,  рот  щеляст.  Смотрел дьяк куда-то  вбок,
говорил тихо,  ходил неслышно.  В  руках держал длинные четки из прозрачного
камня-електрон.
     Звали  дьяка  Леонтий Степанович Плещеев.  Месяца  не  прошло -  взвыли
приказные люди  от  новых  порядков,  что  установил тихогласный и  ласковый
Леонтий Степанович.  Взвыли,  но  не вслух,  ибо знали:  во всем верят дьяку
Плещееву и государь,  и дядька царя - ближний боярин Борис Иванович Морозов.
А еще через некоторое время застонала от него и вся Москва.
     Говорили,  что новый дьяк -  колдун,  чернокнижник и еретик,  ранее уже
дочиста ограбил отданную ему  в  управление Вологду.  Говорили,  что  был он
пытан,  бит кнутом и  сослан в Сибирь,  но силой колдовских чар освобожден и
волею своих покровителей - демонов Гога и Магога - влез в сердце к царю, как
червь влезает в чистое и духмяное яблоко.
     Царь и Морозов отобрали у стрельцов денежные оклады,  урезали жалованье
приказным людям, ввели небывалые налоги на соль. Простые же люди обвиняли во
всем этом более всех ведуна и злыдня христопродавца Леньку Плещеева.
     Стрельцы заволновались,  а  приказные люди  стали  брать такую хабару и
справлять  дела  за  такие  приношения,   что  с  лихвой  покрыли  недостачу
жалованья.
     А на соляной налог -  всяк,  кто соль покупал:  а мало ли таких было? -
худородные людишки ответили великим бунтом.
     Сначала  посадские  собирались у  церковных  папертей.  Шумели,  писали
челобитные,  отряжали в  Кремль  ходоков -  довести государю о  скудости,  о
всеконечном разорении,  о  мздоимстве и  воровстве Леньки  Плещеева.  Царевы
слуги челобитные брали,  но к лицу государя ходоков не допускали.  Говорили:
"Ждите".
     Меж тем люди Плещеева выведывали заводчиков смуты,  хватали и  тащили в
Земский приказ.  Оттуда -  многим на устрашение -  выбрасывали их,  побитых,
покалеченных,  рваных,  пытаных и  ломаных.  Иных же  вытаскивали замертво и
кидали в ров у Кремля, где стаями бродили голодные псы.
     2 июня 1648 года царь с молодой царицей Марьей Ильиничной,  с боярами и
стрельцами возвращался из  Сретенского монастыря в  Кремль.  Вдруг появилась
толпа мужиков и баб и перегородила дорогу царскому поезду.
     Конные  стрельцы окружили карету живой  стеной,  но  пронырливые мужики
лезли лошадям под  брюхо и  совали в  окна челобитные.  Государь,  испуганно
улыбаясь,  челобитные брал и складывал возле себя. Толпа была велика, многим
хотелось поглядеть на  царя,  многим было интересно,  подпустил ли ходоков к
своей персоне Алексей Михайлович? Задние стали напирать. Стрельцы сдвинулись
теснее, карета качнулась. Царь по-бабьи, высоким голосом, закричал:
     - Гони!
     Ездовые  рванули  вожжи.  Несколько человек упало.  Сытые  крупные кони
легко понесли карету.  Расталкивая толпу древками бердышей, вслед за каретой
побежали пешие  стрельцы.  Конные,  вертясь  возле  кареты,  стали  хлестать
напиравших нагайками.  Толпа взревела.  В  стрельцов полетели камни.  Конный
государев выезд вихрем влетел в  кремлевские ворота,  но  стрельцы не успели
ворота закрыть, и толпа ворвалась в Кремль.


        "x x x"

     Государь поглядел на послов и  понял:  они все помнят,  что было далее.
Помнят, как смерды на глазах у всех растерзали Леонтия Степановича Плещеева,
выданного толпе  царем,  чтобы  спасти себя  и  своих ближних.  Помнят,  как
убивали лучших людей -  бояр, дьяков, купцов. Как жгли и грабили дома князей
Одоевских и Львовых. Как трое суток горела Москва и в пепел превратил