евные,  страстные,
оглянулись сидевшие рядом  есаулы,  атаманы и  полковники.  Увидев  это,  он
продолжал:
     - Только паны-зрадцы,  душегубы и  насильники,  нашли на  себя  управу:
гетман  Богдан  Михайлович посгибал им  шеи  и  вызволил народ  свой  из-под
панского ярма,  а Алешка Романов гнетет народ вместе с русскими панами, и не
нашлось на  него пока что своего гетмана!  А  ежели бы появился на Руси Иван
Вергуненок,  хотя и  самозванцем,  да  защитил бы русский народ от бесчинств
царских холуев,  осушил бы слезы вдов,  пригрел сирот, дал хлеб алчущим - не
святое ли дело свершил бы тот Вергуненок?  И  я бы сам под его начало пошел,
ибо не породой берет человек, а силой и разумом!
     Гетман слышал слова Анкудинова,  но  делал вид,  что  не  слышит:  тихо
говорил о чем-то с семиградским послом,  отвернув голову в сторону от Киселя
и Тимофея.


        "x x x"

     С  ведома гетмана и генерального писаря Тимофей и Костя вскоре из Киева
уехали и  поселились в  Лубнах,  в  Мгарском монастыре.  Братия монастыря не
знала, что за люди появились в обители. О новых постояльцах говорили разное.
Однако все видели:  игумен Самуил кормил их  со  своего стола и  чуть ли  не
каждый день к  таинственным богомольцам приезжали гонцы.  Чаще других бывали
здесь гонцы от гетмана,  генерального писаря и киевского воеводы;  временами
приходили к  богомольцам и  неизвестные люди  разного  звания.  А  однажды в
полдень пришли в монастырь люди,  мало похожие на богомольцев. Одежда на них
была справная,  сапоги крепкие, взоры дерзкие. Было их трое - все невысокие,
голубоглазые,  белокурые.  Говорили не по-здешнему -  бывалые иноки сразу же
определили:  псковичи.  Минуя  игумена,  прошли в  келью  к  таинникам и  не
выходили до вечера.
     Видели,  как один из  постояльцев неоднократ из кельи выбегал и  по его
приказу кухонные мужики тащили гостям и  еды,  и  питья  весьма довольно.  А
вечером вышли все  пятеро из  кельи и,  обнявшись,  ушли  из  монастыря вон,
пошатываясь и пересмеиваясь.
     На  следующее утро  иноки  доведались:  оставили  псковичи в  лесу,  от
монастыря в полуверсте, отрока с полудюжиной коней. И того отрока расспросил
монастырский келарь отец  Алимпий.  А  отрок по  молодости возраста своего и
убоясь греховной лжи все рассказал Алимпию доподлинно.  Живет-де в Лубнах, в
обители,  московский  царевич  Иван  Васильевич.  И  ждут-де  того  царевича
псковские люди,  поставившие щит супротив нынешнего обманного царя Алешки. И
буде царевич Иван Васильевич согласится, поедут добрые псковские люди с ним,
господином,  во Псков.  И там поцелуют гражане псковские и иных городов люди
законному  государю  крест  и  пойдут  добывать  для  Ивана  Васильевича его
прародительский московский престол.
     Алимпий обо  всем рассказал Самуилу,  и,  прежде чем  псковичи успели с
князем  Иваном  Васильевичем договориться,  в  Мгарском монастыре объявилась
дюжина казаков - ражих, мордатых, обвешанных саблями да пистолями.


        "x x x"

     Казачий начальник,  в алом кунтуше,  в шапке рытого бархата, с шелковой
кистью,  спадающей на плечо,  пригнувшись,  вошел в келью со звоном и шумом.
Остановился на пороге,  подперев могучим плечом дверную притолоку. Не снимая
шапки, пробасил зычно:
     - Поздорову ли, панове?
     Захмелевшие  псковичи  и  Тимоша  с  Костей  благодушно  воззрились  на
великана.
     - А ты кто таков будешь, молодец? - спросил Анкудинов.
     - Есаул  Тарас  Кононенко,  пан  князь,  -  ответил  великан с  ленивым
спокойствием.
     - Проходи, Тарас.
     - Недосуг мне, пан князь. Да и за порогом казаки мои ждут меня.
     - Тогда говори, зачем пожаловал?
     - Не гневись,  пан князь,  на то,  о чем скажу тебе. То не мои слова, а
самого гетмана -  Кононенко распрямился,  положив руку на эфес сабли, сказал
громко: - Велено мне гостей твоих, князь Иван Васильевич, сей же час взять и
до порубежных мест допровадить.  Ни бесчестья,  ни дурна, ни лиха от казаков
моих им не будет, но и гостевать им на земле Войска Запорожского не велено.
     Анкудинов,  сжав  кулаки,  молча слушал.  Пытался понять:  что  задумал
Хмельницкий? Откуда свалилась на него эта напасть?
     Раздув от бешенства ноздри, спросил хрипло:
     - Что же, пан гетман мне и письма не послал?
     - Не послал, пан князь. Велел все на словах передать.
     Тимофей молчал. Сощурив глаза, думал.
     - Вот что,  Кононенко.  Супротив воли гетмана я  не пойду.  Однако ж  и
гостей моих попрошу тебя не трогать.  Подожди пять дней,  а  я за то время с
Богданом Михайловичем обошлюсь и доведаюсь,  почему он гостей моих с Украины
велит вон высылать?
     Кононенко несогласно покрутил головою.
     - Ждать мне,  пан князь,  не  велено.  А  сказано -  не мешкая вывозить
псковских людей к русскому рубежу.
     Молчавшие до того псковичи загомонили.
     - Мы вольные люди,  есаул, и неволить нас ни вам, черкасам, ни царскому
воеводе Ивашке Хованскому не дозволим! - воскликнул один.
     - Какая же меж вами и царскими холуями разница,  ежели вы супротив нас,
вольных людей, заодно с боярами идете? - выкрикнул второй.
     - Я того не ведаю. То дело государственное, - проговорил Кононенко.
     - Быстро на вас пан гетман ярмо надел!  - презрительно промолвил третий
пскович.
     - Ты гетмана не замай! - заорал вдруг есаул. - Гетман туда глядит, куда
ни одному из вас за всю жизнь не доглядеть!  Выходите за порог немедля! И не
вздумайте какого баловства чинить или же хитрости!
     Есаул крутанулся на каблуках и вылетел в дверь со звоном и топотом.
     Тимофей сказал примирительно:
     - Господа послы!  Надобно воле гетмана покориться.  Придется вам уехать
восвояси. А я завтра же утром отправлюсь к гетману и все доподлинно узнаю. А
узнав, пошлю к вам весть, можно ли мне быть во Пскове.
     Псковичи встали.  Враз склонили кудлатые белокурые головы.  Молча, один
за другим, вышли из кельи вон.
     Тимоша за порог не пошел -  не хотел смотреть,  как гостей его, окружив
конной стражей, поведут казаки за монастырские ворота. Сказал только Косте:
     - Поди вместе с ними до того места,  где кони их стоят,  и попрощайся с
ними сердечно.


        "x x x"

     Иван Евстафьевич Выговской встретил Тимошу как родного сына: не знал, в
какой угол посадить, не знал, чем потчевать, какие ласковые слова сказать.
     Притворив дверь плотно, сел рядом, сказал тихо, душевно:
     - Дурит хозяин.  Хочет меж двух стульев сидеть.  С  королем воевать без
московской помощи не решается.  Думает,  царь ему поможет.  А объявись ты во
Пскове, царь ни денег, ни пороха, ни пищалей гетману не даст.
     - Вот оно что! - выдохнул Тимоша.
     - А ты как думал!  -  воскликнул Выговской.  -  Я же,  напротив,  всяко
гетмана  уговаривал:   "Пусти-де   Иван  Васильича  во  Псков.   Царь,   его
испугавшись,  с  Яном  Казимиром помирится,  и  нам  с  королем  воевать  не
придется". А гетман взъярился, кричит: "Тебе лишь бы с королем не воевать! И
того ради ты готов меня со всем светом перессорить!  Не бывать тому!"  И тут
же  велел Кононенко уехать в  Лубны и  псковичей тех  до  московского рубежа
допровадить.  А тебя, - тут Выговской наклонился совсем близко к уху Тимоши,
- велел  стеречь пуще  глаза.  Так  что  теперь  будешь ты  от  лихих  людей
безопасен, но и воли прежней у тебя не будет.
     - И долго ли буду я под стражей у гетмана?
     Выговской печально повел очами, пожал плечами. Сказал задушевно:
     - Имей на меня надежду,  князь Иван Васильевич.  Буду стараться,  сколь
могу,  чтобы было все по твоей воле.  Да господь свидетель,  не все пока что
могу.


        "x x x"

     Между  тем  Петр  Данилович Протасьев и  Григорий  Карпович  Богданов с
великой мешкотой,  бесчестьем и  задержанием через  три  недели добрались до
Киева. Здесь они узнали, что ни гетмана, ни воеводы в городе нет, куда уехал
польский пристав Юрий Немирич,  никто не знал, коронные чиновники говорить с
ними о  чем-либо отказывались,  на все отвечали неведением и  ни гонцов,  ни
денег, ни подвод не давали.
     В  конце  концов киевский митрополит Сильвестр на  свой  страх и  риск,
делая вид,  что не знает о приказе Киселя не помогать гонцам, дал Протасьеву
две  подводы и  пятьдесят рублей.  Пристава поехали в  Чигирин,  но,  когда,
наконец,  оказались они  в  резиденции гетмана,  их  и  там  ожидало горькое
разочарование -  Хмельницкий во главе большого войска отправился к  границам
Валахии.
     Пристава   кинулись   вслед   и,   претерпевая  великие   опасности  от
многочисленных конных  шаек,  рыскавших  между  Днепром  и  Бугом,  наехали,
наконец, на гетмана в городе Ямполе на Днестре.
     Хмельницкий принял приставов сухо.  Он сказал им,  что давно уже ничего
об Анкудинове не слышал и где он теперь - не знает.
     - Дело  ныне  военное,  -  сказал гетман,  -  и  мне  с  вами,  панове,
размовляться некогда.  Да и  вам при войске быть невместно.  Поезжайте-ка вы
обратно.
     Протасьев бухнулся гетману в ноги, заголосил по-бабьи:
     - Пан гетман!  Не губи ты наши души, не отдавай нас на растерзание! Как
предстану перед государем без вора? Что скажу его пресветлому величеству? Не
смогу я молвить,  что ты,  пан гетман,  просьбы его не уважил, православному
русскому  царю  худородного подьячишку  не  выдал  и  любовь  государскую на
воришку сменял.
     Хмельницкий задумался.
     - Ладно,  Петр Данилович.  Велю написать универсал, чтоб человека того,
что называет себя князем Шуйским,  выдали вам ради любви моей и приятельства
к Алексею Михайловичу, пресветлому российскому государю, а ехать вам сейчас,
пожалуй,  и правда не след. А ну как попадете в полон к татарам, тогда уж не
князя Шуйского, а вас самих придется Алексею Михайловичу добывать.
     Протасьев робко спросил:
     - Что же делать повелишь, пан гетман?
     - Оставайтесь пока при войске,  а как я назад в Чигирин пойду,  то и вы
вместе со мною безо всякой опаски возвернетесь.
     - Мешкотно это и тебе и нам, пан гетман, - тихо возразил Протасьев.
     Хмельницкий посуровел:
     - Недосуг мне с вами,  паны-пристава,  язык чесать,  не в застолье мы с
вами - на войне. Как сказал, так и будет.
     Пристава, поклонившись, огорченные пошли вон.
     Протасьев у двери спросил:
     - А у кого нам тот универсал выправлять?
     - О том я скажу писарю в моей канцелярии, - буркнул гетман недовольно.
     Оказавшись за дверью, пристава только руками развели - вроде и добились
своего,  да только универсал еще не написан и когда запорожское войско назад
пойдет - ведают лишь господь бог да пан гетман.


        "x x x"

     Протасьев и Богданов возвратились в Киев только осенью.
     Верные люди, что завсегда держали руку московского царя, довели им, что
двое  путивльских купцов  -  Марк  Антонов  и  Борис  Салтанов -  давно  уже
обнаружили воров.  На  ярмарке  в  Миргороде узнали  купцы  о  ворах,  тайно
проживающих во  Мгарском монастыре,  и,  узнав,  тотчас же  отписали об этом
путивльскому воеводе князю Прозоровскому.
     А  тот  наборзе послал в  Москву гонца  и  через две  недели получил от
государя указ отправить в Лубны дьяка Тимофея Мосалитинова.
     Хотя  Василий Яковлевич Унковский ехал изрядно поспешая,  гонец все  же
обогнал его, и первым в Лубны приехал не он, а дьяк Мосалитинов.


        "x x x"

     Путивльский воевода Семен  Васильевич Прозоровский имел  весьма  дурной
нрав, и служилым людям ходить под его началом было ох как трудно.
     Дьяк Мосалитинов,  хотя и  был у  Прозоровского правой рукой,  характер
князя едва  переносил и  мечтал поелику возможно скоро от  службы в  Путивле
избавиться.  Поэтому,  когда пришло от  царя повеление привезти в  Москву из
Мгарского монастыря вора Тимошку Анкудинова, Мосалитинов решил: вот она, его
судьба,  его путеводная звезда.  Выполнит он  царский наказ -  и  быть ему в
Москве,  в  каком-либо приказе или избе,  а  может статься,  и  возле самого
государя.
     И  потому,  приехав в  Лубны,  он упросил игумена Самуила разрешить ему
повидаться с  человеком,  именующим себя князем Шуйским и  живущим в  его  -
игумена Самуила - монастыре.


        "x x x"

     Анкудинов,  узнав о приезде путивльского дьяка,  решил, что лучше всего
будет  сразу  же  встретиться  с   ним  и  затем  как  можно  дольше  водить
Мосалитинова за нос,  не говоря ему ничего определенного.  А  вместе с тем в
разговорах с ним исподволь выведывать, какие же козни готовит ему царь?
     Допустив дьяка к себе в келью, Тимоша стал спрашивать:
     - По государеву ли указу ты приехал?  Не с замыслом ли каким?  Нет ли у
тебя подводных людей? Не будет ли мне от тебя какого убийства?
     Мосалитинов,  крестясь  на  образа,  целуя  святое  Евангелие и  божась
страшными клятвами, говорил:
     - Господине,  Тимофей Демьянович, спасением души и жизнями детишек моих
клянусь, что никакого дурна тебе от меня не учинится.
     Тимофей,  сидя на лавке и  поигрывая концами кушака,  спрашивал дьяка и
вдругорядь и в третий раз. И дьяк все время говорил одно и то же, всякий раз
находя новые клятвы и дивясь собственному красноречию.
     Анкудинов сказал, наконец:
     - Завтра приходи ко  мне обедать,  дьяк Тимофей.  Дело твое не простое,
сразу его не решишь.
     Мосалитинов униженно кланялся,  благодарил за честь, сам же думал: "Ну,
доедем мы с тобой до Путивля, там ты у меня по-другому запоешь".
     Прошел обед, а за ним - второй, в избе у дьяка. Тимоша явился на обед к
Мосалитинову сам-сем -  шесть человек с саблями и пистолями были при нем,  и
сам есаул Тарас Кононенко среди них.  Однако и  на этот раз ехать в  Путивль
Анкудинов отказался:  потребовал привезти  ему  из  Москвы  охранную царскую
грамоту на имя князя Ивана Васильевича Шуйского.
     Мосалитинов чуть не заплакал,  услышав новую воровскую хитрость. Однако
делать было  нечего,  и  дьяк,  пообещав такую грамоту привезти,  отъехал на
следующий день в Путивль.


        "x x x"

     Меж  тем  13  сентября  1650  года  у  самого  литовского рубежа  посла
Унковского  догнал  еще  один  гонец  и  повелел,   не  заезжая  в  Чигирин,
направляться в Лубны.
     Унковский свернул на  Ромны и  через Лохвицу добрался до монастыря.  Но
вора в монастыре не оказалось:  уехал неизвестно куда.  И посол,  расспросив
братию и игумена о худородном подьячишке Тимошке и товарище его -  конюховом
сыне Костке, поехал в Чигирин.
     1  октября посла  встретил генеральный писарь  Запорожского Войска Иван
Выговской,  правивший всеми делами в отсутствие гетмана, который все еще был
с войском у волошских границ.  Выговской разместил посольство и,  сославшись
на  то,  что  переговоры может  вести  только  гетман,  попросил  Унковского
дождаться возвращения Хмельницкого.
     Унковский тайно спросил доверенных людей, державших сторону российского
государя,  и те люди сказали ему,  что есть здесь некий мещанин,  по фамилии
Левко.  И тот мещанин,  сказали Унковскому царские доброхоты, жил с вором на
одном дворе и добре все о нем знает.
     За  обещанные Унковским изрядные  деньги  Левко  приехал  в  Чигирин  и
поведал послу,  что истинно - жил он с князем Шуйским на одном дворе, не раз
видел его  с  Адамом Григорьевичем Киселем и  слышал,  что  князь -  близкий
Выговскому человек.
     Унковский  посулил  Левко  немалую  дачу,   чтобы  он,  Левко,  Тимошку
каким-либо питьем опоил или  чем-либо окормил до  смерти.  И  мещанин Левко,
потребовав часть  денег  вперед,  пообещал Василию  Яковлевичу вора  Тимошку
уморить.


        "x x x"

     После того как  Хмельницкий ушел в  поход,  Тимофей и  Костя жили то  у
Самуила в Лубнах, то у Киселя в Киеве.
     Узнав, что в Чигирин приехал царский посол, Анкудинов и Конюхов поехали
туда же, нимало не опасаясь, ибо правил всеми делами в Чигирине их друг Иван
Выговской.  И  на  этот раз  Тимофей хотел доподлинно выведать,  что надобно
здесь московскому послу.
     Генеральный писарь принял Тимофея, как и прежде, душевно и приветливо:
     - Ты,  князь Иван,  на меня будь надежен и Василия Унковского нисколько
не страшись.  Здесь я  хозяин.  Если кому и  надобно чего страшиться,  то не
тебе.
     Анкудинов слушал Выговского внимательно:  давно понял,  что  нет  среди
близких гетману людей большего врага русскому царю, чем Иван Евстафьевич.
     В конце разговора Выговской сказал,  где стоит посольство, и Анкудинов,
оставив коня  во  дворе  Выговского,  пошел к  посольскому дому.  Возле дома
встретил  он   двух  слуг  Унковского  и,   назвавшись  торговым  московским
человеком,  легко затеял с  ними беседу о  Москве,  о  дороге в  Чигирин,  о
местных делах.  Нашлись у собеседников и общие знакомые: знал Тимофей свояка
Унковского,  думного дьяка  Михаила Данилова,  нашлись и  общие  знакомые из
числа торговых людей средней руки.
     По  совету  Выговского Анкудинов направил  к  московскому послу  Костю,
назначив Унковскому на завтра в полдень свидание в церкви.
     Тимофей и  Костя весь остаток дня  советовались,  как  им  вести себя с
послом и  что говорить.  И хотя решили стоять на прежнем,  покоя в душе ни у
того ни у другого не было.
     Тимофей заснул под утро.  Снилась ему Вологда,  мать,  владыка Варлаам,
табуны в ночном.
     Проснувшись близко  к  полудню,  Тимофей  вспомнил  ответы  рукописного
сонника,  или же "Снов толкователя",  что видеть лошадь -  ко лжи,  а многих
лошадей - ко многим вракам. Видеть же попа - к несчастью. И закручинился.


        "x x x"

     Когда Анкудинов пришел в церковь,  Унковский был уже там. "Видать, тебе
увидеться со мной не терпится больше,  чем мне с тобой",  - подумал Тимофей,
вглядываясь в бледное, благообразное лицо царского посла.
     Унковский тоже неотрывно глядел в лицо Анкудинову -  сурово и спокойно.
Оба  они сразу же  узнали друг друга:  хотя и  не  часто,  но  встречались в
московских приказах по разным делам.
     Тимоша,  войдя в  церковь,  снял шапку,  и получилось,  что он вместе с
угодниками божьими  заодно  приветствует и  Василия Яковлевича.  Унковский в
ответ еле наклонил голову. Не называя Анкудинова ни по фамилии, ни по имени,
Унковский сказал:
     - Надобно тебе ехать в Москву.
     - Кому это надобно? - спросил Тимоша дерзко.
     - Великому  государю  Алексею  Михайловичу,   -  ответил  Унковский  со
сдерживаемым раздражением.
     - Пошто я ему занадобился? Ай жить без меня не может?
     - Ты, Тимофей, не дури. Если государь велит - сполняй. Много ты дурного
ему учинил, но он все то тебе прощает. А не поедешь, - голос Унковского стал
строгим и  пугающим,  -  достанем тебя  силой  и  привезем,  где  бы  ты  ни
обретался.
     - Да зачем я ему,  государю?  Ежели он меня простил, для чего же меня в
Москву требовать?  Для  награды?  -  В  голосе Анкудинова звенела все та  же
насмешливая струна, с самого начала раздражавшая Унковского.
     - Не холопье дело - рассуждать! - взорвался посол. - Ты прежде исполни,
что тебе велено, а потом уж увидишь, зачем да почему.
     - А  я сызмальства в дураках не ходил и холопом себя никогда не считал!
По мне,  тот холоп,  кто себя таковым сам понимает,  будь он хотя бы боярин,
князь или государев посол!
     - Вот как ты заговорил,  христопродавец!  - покраснев, будто от удушья,
закричал Унковский. - За сколько сребреников продал народ свой, иуда?
     - Это ты будешь о народе радеть,  благодетель?  -  по-прежнему тихо, но
уже  без насмешки,  а  с  еле сдерживаемой яростью спросил Анкудинов.  -  Ты
будешь  мне  говорить о  народе?  Да  вы  его  десять  тысяч  раз  ограбили,
обездолили и продали - ты, твой царь и вся ваша воровская ватажка! Вы потому
и  боитесь меня,  что я  давно вас раскусил:  понял,  какие вы народу отцы и
защитники.  Оттого-то и нет вам покоя, оттого-то и ловите вы меня, да только
не поймаете.  А я до вас когда-нибудь доберусь.  Помяни мое слово,  господин
посол. И тогда не ждите у меня пощады, не будет ее