р.  И  когда  замерли его
последние раскаты,  протодьякон повернул фитилем вниз горящую свечу,  и  она
погасла, источая смрад.
     - И сугубо - анафема! - провозгласил протодьякон еще раз - и заплакали,
запричитали старухи и женки.
     - И трижды -  анафема! - вновь прорычал протодьякон - и в ужасе пали на
колени мужи и старцы.
     А Тимоша стоял, и всплывали в памяти его слова, прочитанные в книге: "А
иные,  некие,  говорят,  что был он, расстрига Отрепьев Гришка, до холопов и
простых хрестьян ласков и хотел волю им дати,  да,  говорят, встали супротив
него бояра, да князья, да помещики - и тово расстригу жизни лишили".
     И  когда на  рев  протодьякона вновь откликнулся владычный хор,  Тимоша
смятенно огляделся вокруг и пошел из храма -  каменного, тяжелого, тесного -
под небо, под звезды, в белые снега, на лунный свет.


        "x x x"

     За  месяц  Тимоша  прочитал  все,  что  относилось к  великой  замятне,
окончившейся за  шесть лет до его рождения.  Он узнал о  Лжедимитрии и  жене
его,  Марине  Мнишек;  о  другом  Лжедимитрии,  о  несчастном сыне  Марины -
двухлетнем  "воренке",   повешенном  московскими  палачами.   Он   узнал   о
крестьянских вождях Иване Исаевиче Болотникове и  Хлопке,  о  спасших Москву
нижегородском  мяснике  Кузьме  Минине  и   князе   Димитрии  Пожарском.   О
всеконечном разорении Русской земли поляками,  литовцами, татарами, шведами.
О  боярских заговорах и  предательстве,  когда по  воле боярства на  русском
престоле  должен  был  оказаться польский  королевич Владислав Ваза.  Однако
более всего Тимошу интересовал Василий Шуйский и судьба его рода.  Во многих
попадавшихся ему  книгах  встречал Тимоша фамилию Шуйского,  и  разрозненные
события выстраивались у него в голове в единую неразрывную цепочку.
     "Ростом он мал, глазами зелен, волосом плешив, нос имел протягновенен и
книзу концом загнут, нижняя губа была у царя Василия отвисла", - прочитал он
в книге князя Катырева-Ростовского и в одном из владычных покоев внимательно
погляделся в  зеркало.  Из  зеркала пристально смотрел на  него  темно-русый
юноша. Один глаз у него был зелен, а нижняя губа сильно выдавалась вперед.


        "x x x"

     Много книг прочитал Тимоша о Великой смуте.  И не нашел среди книг хотя
бы двух согласных между собой.
     Книги,  как  и  люди,  то  лукаво подсмеивались друг над другом,  то  в
открытую друг  друга  бранили.  И  каждая убеждала читающего ее:  "Вот  она,
правда-истина. В иных же книгах - враки и небылицы".
     "Впрямь как старые ратники, - думал Тимоша, - что собираются по вечерам
в  кабаке и  один другого уличают во лжи да в хвастовстве".  И книги,  ранее
казавшиеся  Тимоше  непогрешимым и  чистым  родником  правды,  теперь  стали
напоминать гораздых на  выдумки странников,  у  которых на одно слово правды
приходилось три слова выдумки.
     Однажды  завел  Тимоша  разговор о  Смутном времени с  самим  владыкой.
Крепко удивился Варлаам,  когда оказалось,  что юнец не просто рассказывал и
расспрашивал о вычитанном в книгах, но подметил такие несуразности, каких не
увидел и сам архиепископ - современник и участник многих событий.
     - А у тебя,  Тимофей, не голова - царева палата, - задумчиво проговорил
владыка,  с непонятной мальчику грустью взглянув на него. - Жаль только, что
не доброго ты кореню,  а  то быть бы тебе стольником или окольничим,  а  так
пропадешь ни  за што.  На Руси испокон повелось:  ежели ты родовит да глуп -
быть тебе возле царя, а ежели ты беден да умен - не сносить тебе головы.


                             Глава пятая

        "ЛЕОНТИЙ ПЛЕЩЕЕВ"

     Весной 1635  года  Петр  Васильевич Сумбулов поехал на  медвежью охоту.
Холопы  подняли из  берлоги полуторасаженного старого песта  -  стервенника.
Конь,  испугавшись зверя,  взметнулся свечкой -  и вылетел князь из седла, а
падая, ударился виском о старую корягу и, охнуть не успев, отдал душу богу.
     Через  месяц  в  палатах Вологодского кремля  поселился новый  воевода,
дворянин  московский Леонтий  Степанович Плещеев.  Ростом  он  оказался даже
меньше, чем покойный князь Петр, лицом был совсем нехорош: глазки маленькие,
носик  востренький,   борода  клочками,  рот  щеляст.  Говорил  тихо,  ходил
неслышно, смотрел куда-то вбок, не выпуская из рук желтых янтарных четок.
     Ни собак, ни лошадей не держал, и верхами никто его никогда не видывал.
     Новый  воевода  приехал с  немалым обозом  в  сопровождении двух  дюжин
холопов  -  молчаливых,  расторопных,  исполнявших малейшую  прихоть  своего
господина по мановению перста.
     На  следующее же после приезда утро все воеводские холопы оказались при
деле:  один сменил старого домоправителя, отобрав у него ключи от сундуков и
подвалов,  второй засел в  приказной избе,  чутко вслушиваясь в робкий шепот
пищиков и  подьячих и  неутомимо перелистывая бумаги.  Остальные оказались в
самых важных и прибыльных местах Вологды: у городских ворот, где взыскивался
мыт -  плата за торговлю,  иные на вологодском базаре,  в торговых рядах, на
постоялых дворах,  в  кабаках и даже в съезжей избе.  Повсюду враз появились
глаза и уши нового воеводы, Леонтия Степановича Плещеева.
     И  жизнь  в  Вологде также враз  переменилась.  Новый воевода,  как  бы
бесплотный,  невидимый и  неслышимый,  не  показывавшийся за  ворота кремля,
подобно злому духу  стал  витать над  каждой улицей города,  над  каждой его
избой.
     Уже через неделю многие поняли, что крикливый, скорый на расправу князь
Сумбулов  -  сущий  ангел  по  сравнению с  Леонтием Степановичем Плещеевым.
Купцы,  посадские, тяглые мужики, а затем и окрестные помещики почувствовали
цепкую,  липкую  руку  нового воеводы,  беззастенчиво лезшую в  их  карманы,
проникавшую под крышки их сундуков, раскрывавшую заветные кисы с серебряными
денежками.
     В приказной избе воцарилось великое уныние.  Просители шли в избу как и
прежде,  однако мзду получали теперь не пищики и  подьячий,  а  засевший под
образа плещеевский холоп, велевший именовать себя Кузьмой Ивановичем.
     Приказным же людям доставалось теперь то, что воеводский холоп давал им
в конце недели. И видит бог, сколь ничтожны стали их достатки!
     Столь же оскудели и другие письменные и начальные люди Вологды, которые
при  князе Сумбулове имели доходы много крат больше.  И  оттого меж  лучшими
людьми вначале произошло некое смятение,  а затем объявились супротив нового
воеводы заводчики, начавшие тихую, поначалу неприметную гиль.
     В приказной избе первым заводчиком оказался подьячий Петр Хрипунов. При
старом воеводе более всего перепадало ему мзды,  и потому теперь он оказался
обиженным сильнее других. Два других пищика, что не брезговали подношениями,
примкнули к подьячему, и лишь Тимоша остался от гилевщиков в стороне. Кузьма
Иванович оказался ох как не прост и  будто в  воду глядел -  с самого начала
все верно понял.
     Однажды в  конце дня,  когда все  приказные люди уже  понадевали шапки,
Кузьма Иванович буркнул:
     - Останься, Тимофей, ты мне надобен.
     Тимоша снял шапку и повернулся к Кузьме Ивановичу.  Тот подождал,  пока
все вышли, и сказал:
     - Приходи,  как  стемнеет,  в  избу  к  Леонтию Степановичу.  В  ворота
стукнешь четырежды.  А спросят:  "Кто таков?" -  ответствуй: "Добрым людям -
товарищ, недобрым - супостат".


        "x x x"

     Варлаам сразу же узнал о проделках нового воеводы:  верные архиепископу
люди и при Леонтии Степановиче оставались на старых местах, и владыка думал,
что, как и прежде, он знает все.
     Однако знал он лишь то,  что и почти все жители Вологды:  новый воевода
хитер,  жаден,  увертлив;  холопы его -  как пиявки на больном: сосут кровь,
пока не отвалятся; соглядатаи его, как тараканы, в любой избе.
     Не знал Варлаам главного:  что поделывает Леонтий Степанович за высокой
стеной, за крепкими воротами...


        "x x x"

     Тимоша,  принаряженный,  умытый, подошел к запертым воротам воеводского
двора.  Стукнул,  как было велено,  и на голос - чужой, незнакомый - ответил
по-условленному.
     - Иди  вслед,  добрым  людям  товарищ,  -  тихо  проговорил привратник,
громадный рыжий мужик с кистенем за поясом, и вразвалку пошел к палатам.
     Дверь  с  красного крыльца была  закрыта и  отворилась после  таких  же
условных,  тайных слов.  Привратник вернулся к  воротам,  а  Тимошу повел  в
палаты другой мужик,  ни  дать  ни  взять  родной брат  великана,  такой  же
большой, такой же рыжий, только за поясом вместо кистеня торчала пистоль.
     По устланной ковром лестнице они поднялись на второй этаж.  На площадке
- господь,  спаси и помилуй!  -  стояли два голых медных мужика с медными же
венцами из  ягод и  листьев на кудлатых головах.  Единую руку уперев в  бок,
другою держали светильники. Жир в светильниках трещал и смердел, голубоватый
дым плыл под невысоким потолком, из-за двери горницы слышен был говор многих
людей,  смех и -  должно,  примерещилось Тимоше -  звонкие и высокие женские
голоса.
     - Входи,  добрым людям  товарищ,  -  проговорил второй страж и,  указав
перстом на дверь, пошел по лестнице вниз.
     Тимоша  постоял  немного  и,  собравшись с  духом,  толкнул  дверь.  Он
окунулся в шум и дым -  будто в кузню нырнул. Оттого и не смог понять сразу,
кто,  где и что вообще творится вокруг:  слышал только многие как бы дальние
голоса и видел огни свечей,  средь которых мелькали люди -  неясные,  словно
тени.
     Внезапно совсем рядом оказался некто - не то мужик, не то баба, в шапке
с бубенцами,  из-под шапки -  волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с
кистями,  в  немецкой же  рейтарской куртке  желтой  кожи,  рукава кверху от
локтей  разрезаны,  а  лицо  так  заляпано белилами да  румянами -  будто  у
кабацкой гулены.  Обхватив за плечо крепко -  сразу пропали всякие сомнения:
мужик!  -  второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову - коню впору. Тимоша
отшатнулся, но ряженый держал его крепко. Оскалив зубы, крикнул:
     - Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!
     И  тут  еще  раз  Тимоша охнул неслышно:  по  голосу признал ряженого -
Кузьма Иванович!
     Из  тумана выскочил еще  один ряженый,  а  с  ним  две женки -  пьяные,
крикливые, простоволосые.
     Тимоша озирался,  соображая.  Вдруг стало совсем тихо,  и  возле Тимоши
оказался невысокий,  мелкий лицом мужичонка,  в лапотках,  в чистом, тонкого
холста портище.  Руки у  него были маленькие,  белые,  и  держал он в  руках
длинные четки - будто капли застывшего меда повисли в воздухе.
     - Дай ендову, - тихо сказал мужичок, и ряженый тут же поднес ковш прямо
к его губам - тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина - будто поутру
после  свадьбы с  травы  росы  выпил,  прикоснулся к  губам  рукавом рубахи.
Проговорил распевно: - Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.
     И  Тимоша -  неизвестно почему -  враз покорился его тихому голосу,  от
которого иного,  кажется, бросило бы в сон, ан нет - все кругом слушали так,
словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.
     Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой - все вокруг
в лад захлопали в ладоши, загомонили складно:
     - Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные, добре упоенные!
     Тимоше вдруг стало покойно и радостно:  вино и впрямь было добрым -  не
пивал слаще -  и привечали его,  как равного, донные люди, мужики да бабы, -
пройди свет,  изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом
- предстать перед ними этаким бывальцем из тех,  что не дома сидят,  а  и на
людях говорят.
     И  Тимофей,  осушив ендову до дна и еще ничего не почувствовав,  поясно
поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:
     - Благодарим за угощение!
     - Молодец!  -  воскликнул мужичок.  - Знает, кому кланяться, кому челом
бить!  -  Поглядев на притихших питухов,  сказал:  -  А кто иной вежеству не
учен,  и тому - где пень, тут челом; где люди - тут мимо; где собаки дерутся
- говорит: "Бог помощь!"
     - Так ведь мы,  господин,  читать-писать не горазды,  а  твоей милостью
пряники едим писаные, - сладко пропела простоволосая, большеглазая молодуха.
И с немалым лукавством добавила:  -  А вели,  милостивец, вежливому человеку
грамоту свою изъявить.
     Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом - засмеялся.
     - А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано.
     Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел:
     - "Век жить, век пить!"
     - Так-то,  голубь,  -  проговорил мужичок  и  в  другой  раз  сморщился
личиком.
     - А ну, чти еще! - И ткнул перстом в стенку ендовы.
     - "Пить -  умереть,  не пить -  умереть; уж лучше пить да умереть!" - И
рядом:  -  "И пить,  и лить,  и в литавры бить!" - Тимоша прочел все громко,
внятно, истово, как на клиросе стоял.
     - А верно ли то сказано? - спросил хозяин.
     - Доброе дело  -  правду говорить смело.  И  ты  за  то  меня,  Леонтий
Степанович, не суди.
     - Ох,   прыток,   вьюнош,  -  снова  засмеялся  мужичок.  -  Нешто  мое
имя-отечество у меня на лбу написано?
     - Не колдун я, угадчик. Живу - на людей гляжу. И не просто так гляжу, а
со смыслом.  И  всякого человека стараюсь распознать:  каков есть?  Вот и на
тебя поглядел -  и понял:  не простой ты человек -  добрый:  хоть бы сермягу
тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.
     Леонтий Степанович от  удовольствия аж зажмурился.  И  не заметил,  что
Тимоша на вопрос не ответил, обошел его хитростью.
     - Ладно,  ладно говоришь,  вежливый человек.  Чую я -  быть тебе добрым
людям товарищем, подлинно. А теперь пожалуй-ка за стол.
     И  хозяин,  обняв Тимошу за  плечи,  пошел впереди прочих к  свечам,  к
ендовам и  чарам,  к  блюдам и всяческим брашнам,  а за ними,  ударяя в такт
ладошками,  приговаривая и  приплясывая,  двинулись пестрые,  пьяные гулевые
люди.
     Встав во главе стола, в красном углу, под образами, завешенными плотным
холстом,  чтоб  не  видели  святые  угодники буйства  и  пьянства,  срама  и
богохульства,  Леонтий  Степанович по-скоморошьи воздел  руки  и  в  тишине,
мгновенно наступившей по мановению его всемогущих дланей, произнес тихо:
     Послушаем,  братья и сестры во диаволе,  премудрость язычника Соломона,
царя и чародея.
     Плещеев замолчал и  кивком головы позвал к  себе маленького человечка -
почти карлика, - одетого в рясу, но без наперсного креста.
     Карлик  ловко  прошмыгнул к  Леонтию Степановичу и  по-собачьи преданно
глянул в лицо ему.
     Плещеев, важно прикрыв глаза, сел на лавку и тихо произнес:
     - Начинай.
     Карлик встал  на  лавку  и  неожиданно густым и  красивым голосом начал
читать:
     - "Кратка и  прискорбна наша жизнь,  и нет человеку спасения от смерти.
Случайно мы рождены и после будем как небывшие:  дыхание наше - дым, и слово
- искра  в  движении нашего сердца.  Когда искра угаснет,  тело  обратится в
прах, и дух рассеется, как воздух, и имя наше забудется, и никто не вспомнит
о  делах наших,  и  жизнь наша пройдет,  как след облака,  и рассеется,  как
туман,  разогнанный лучами солнца.  Ибо жизнь наша - прохождение тени, и нет
нам возврата от смерти.
     Будем же наслаждаться и  преисполнимся дорогим вином и благовониями,  и
да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни,  увенчаемся цветами роз,  - пока
они  не  увяли.  Везде оставим следы веселья,  ибо  это -  наша жизнь и  наш
жребий.  Будем притеснять бедняка,  не  пощадим вдовы и  не постыдимся седин
старца.  Сила  наша  да  будет  законом  правды,  ибо  бессилие  оказывается
бесполезным".
     Попик замолк и, дурашливо скривившись, ернически взвизгнул.
     А услужливая память подсказала Тимоше то,  чего не договорил пьяненький
вития и  чем  на  самом деле  кончалась эта  притча:  "Так они  умствовали и
ошиблись, ибо злоба их ослепила их".
     "Почему же самого главного не сказал он?  -  подумал Тимоша.  - Потому,
видать,  -  ответил он сам себе, - что не желают и здесь знать истины. А что
истина в  вине,  так  то  слова не  для  разума и  не  для души -  пустое то
блудословие".


        "x x x"

     На  другой вечер по  приглашению воеводы снова стоял Тимоша у  знакомых
уже ворот и думал,  что предстоит еще одна знатная гульба и попойка. Однако,
когда вошел в дом,  понял: не туда повел его холоп с пистолью. Миновав узкий
коридор и  отворив низкую железную дверь  в  стене,  страж потоптался робко,
покрестился и сказал неожиданно плачущим голосом:
     - Спаси,  богородице,  и помилуй! Иди далее по лестнице сам-один. А как
придешь на  самый верх,  ко  двери малой,  чти молитву и  вступай в  горницу
бесстрашно. А я дале не пойду - лесенка мне узка.
     Тимоша вступил во  мрак  и,  касаясь руками и  плечами стен,  пошел  по
узкой,  выложенной винтом лестнице наверх.  На  последнем витке  стало  чуть
светлее.  Тимоша, поглядев вверх, увидел железный фонарь, висящий над дверью
вышиною не  более двадцати вершков,  сделанной как бы  для дитяти или малого
человечка - карлы.
     Тимоша стукнул в дверцу,  услышал голос слабый, далекий и, не разобрав,
что сказано,  согнувшись в  три погибели,  прополз через игрушечную дверцу в
горницу.
     Комнатка,  в  которой он оказался,  была мала и  сумеречна.  Под ногами
Тимоша  почувствовал мягкий ковер:  разогнувшись,  увидел сквозь серый  мрак
стоящий поперек длинный стол,  покрытый черным бархатом,  а  на столе единую
малую свечу,  воткнутую в  шандал для семи свечей.  За  столом сидел Леонтий
Степанович,  желтый,  маленький,  в черной не то рясе,  не то схиме, смотрел
перед  собою  не  мигая.  За  спиной его  висел  коврик малый,  изукрашенный
серебряными звездами  и  изображениями разных  тварей  и  предметов.  Тимоша
скользнул глазом по серебряным изображениям и увидел рака,  козла,  телка, а
прочее не понял.  Переведя же взгляд на стол,  вздрогнул:  рядом с  шандалом
белел на бархате человеческий череп -  голый,  страшный, а на другой стене в
большой железной клетке сидела желтоглазая, кривоносая сова. Увидев все это,
Тимоша побледнел и  сильно ослаб  ногами.  Леонтий Степанович,  скосив глаза
вбок, играл четками. Молчал.
     - Садись,  -  тихо  и  ласково  проговорил воевода  и  маленькой  белой
ладошкой указал место на лавке возле себя.
     Тимоша, косясь на череп, обошел стол и робко присел на лавку.
     - Ты,  Тимофей, вчерашнего своего разговора не помнишь, а я помню. И по
разговору твоему любо мне  испытать тебя.  И  то,  что  ты  вчера в  горнице
говаривал,  то не я один -  все холопы мои слышали. И если б довели на тебя,
то стоять бы тебе,  Тимофей,  в московском застенке,  на правеже, да не та у
меня изба,  чтоб кто-нибудь сор из нее хоть малой малостью выносил. И в том,
Тимофей, твое спасение.
     Леонтий Степанович помолчал немного, достал из-под лавки щипцы, снял со
свечи нагар.
     - Все,  что  ты  вчера сказывал,  вспоминать не  стану.  Однако главное
скажу.  Памятью да грамотой господь тебя не обошел,  да не знаю,  умен ли. А
каково тебе впредь станется,  то  мы  сегодня углядим:  ждет ли тебя порфира
царская,  как  ты  вчера  бахвалился,  или  же  плаха,  о  чем  ты  пока  не
догадываешься.
     Тимоша молчал,  напуганный и пораженный:  неужели то тайное, о чем лишь
ночами грезилось,  выпив  дьявольского зелья,  столь многим незнакомым людям
вдруг рассказал?
     Леонтий Степанович поглядел косо, поиграл четками, сказал загадочно:
     - В  наше  антихристово время все  может быть.  Может,  и  впрямь ты  -
Шуйский-царевич.  Да ведь и  у  царевича судьба в  божьих руках.  А  угадать
судьбу твою вполне возможно, для того у знающих особая наука есть. И имя той
науке - ос-тро-ло-ги-кус.
     Леонтий Степанович взял с лавки книгу, переложил на стол. Не раскрывая,
проговорил заученно:
     - Остроломейское учение,  или же острологикус, есть из наук величайшая.
Наука сия по  расположению светил определяет судьбу каждого смертного,  будь
он  царь