попал он к
мастерам заплечных дел. И долгими бессонными ночами измыслил Плещеев великую
хитрость.  Он решил крикнуть "Слово и  дело",  а там будь что будет.  И хотя
страшно было ему объявлять это, иного выхода не было.
     Знал Плещеев, что всякий, кто объявит "Слово и дело", обязательно будет
доставлен в Москву и там в Разрядном приказе непременно станет держать ответ
по всей правде,  без утайки,  перед государевыми судьями и дьяками. Знал он,
что снова могут вздернуть его на дыбу,  но могут поступить и по-иному: будут
прощены прежние вины и будет он государем обласкан и взыскан,  а может быть,
и приближен к собственной царской персоне.
     И,  дождавшись весны,  чтоб теплее было до  Москвы добираться,  крикнул
бывый чародей,  а ныне колодник Ленька Плещеев сын:  "Слово и дело!" И после
соизволения  московских  властей  повезли  его   в   Разрядный  приказ   для
всеконечного строгого розыска.


                            Глава восьмая

        "ДЕЛА ДАТСКИЕ"

     В  ту  самую  пору,  когда  лукавый колодник Ленька  Плещеев изнывал от
великой горести и измышлял,  как бы ему возвернуться к прежнему безбедному и
сытому житию,  Иван Патрикеев был призван в  Посольский приказ и определен к
великому государственному делу. Не заходя домой, завернул дьяк Иван в избу к
Тимофею и, хитровато улыбаясь, спросил:
     - А ну,  Тима,  угадай, каких гостей будем мы завтра встречать? - И, не
дожидаясь ответа,  сказал:  -  Едет  в  Москву датский принц Вальдемар,  сын
короля Христиануса.  Едет  он  вроде бы  простым послом по  торговым и  иным
надобностям,  однако ж на самом деле вытребовал его государь для того, чтобы
женить на  царевне Ирине  Михайловне.  И  того  королевича Вальдемара завтра
утром надлежит за Москвою,  на Поклонной горе,  встретить и  в избе его быть
мне при нем неотлучно для всяких государственных дел.
     Месяца три  Иван почти не  был дома.  Вместе с  королевичем Вальдемаром
поселился он  в  доме дьяка Посольского приказа Ивана Тарасовича Грамотина в
Китай-городе, неподалеку от Кремля.
     Вернулся Патрикеев домой только осенью,  проводив королевича и  всю его
свиту,  и  после того заскучал еще больше.  По  его словам,  пал ему на душу
королевич лучше родного сына,  и  если бы  был  Вальдемар его государем,  то
отдал бы за такого государя дьяк Иван тело свое на раздробление.
     Весел был королевич, ласков, прост, разумен и лицом и статью так хорош,
что лучше дьяк Иван и не видывал:  ростом высок, в поясе тонок, глаза серые,
волосом рус, в плечах широк.
     Но  более  всего  дивился Иван  Исакович тому,  каков был  королевич со
слугами.  Есть садился за один стол и  беседовал с ними,  как будто были они
ему ровней.  Слушал каждого внимательно, и если кто говорил насупротив него,
то не шумел и  не велел молчать,  а после беседы за супротивные слова сердца
на слугу не держал.
     И  слуги королевича,  хотя и  снимали перед ним  шляпы,  и  даже первый
посольский кавалер  Григорий Краббе  часто  перед  королевичем перьями своей
шляпы пол подметал -  так низко кланялся,  все же холопами себя не называли,
но были королевичу как бы отцу почтительные дети.
     Судьба ли  улыбнулась Ивану Патрикееву или  вспомнил о  нем  сероглазый
датский королевич,  только ранней весной 1642 года призвал его в  Посольский
приказ думный дьяк Федор Федорович Лихачев и  велел собираться в дорогу -  в
дальние заморские края, в стольный град Датского королевства Копенгаген.


        "x x x"

     Патрикеев уехал  в  Данию  17  мая.  Отправился он  в  дорогу  вместе с
окольничим Степаном Матвеевичем Проестевым - великим послом, коему надлежало
объявить королю Христиану, что царской дщери Ирине Михайловне приспело время
сочетаться  законным  браком,   а   великому  государю  Михаилу   Федоровичу
доподлинно известно, что есть у его королевского величества добродетельный и
высокорожденный   сын   -    королевич   Вальдемар   Христианусович,    граф
Шлезвиг-Голштинский.  И  если  его  королевское величество  захочет  быть  с
великим  государем  в  братской  дружбе,  то  позволил  бы  он  сыну  своему
государскую дщерь взять к сочетанию законным браком.
     Проестев  был   муж   многоопытный,   долгие  годы  исполнявший  разные
государевы поручения.
     Еще в 1613 году подписал он вместе с лучшими людьми Московского царства
грамоту об избрании Михаила Федоровича на царство. Затем он был то воеводой,
то ведал Земским приказом,  то разрешал порубежные споры с литовскими людьми
и не раз отъезжал в чужие земли, правя посольскую службу.
     Земский приказ передал он в  надежные руки -  посадил туда стародавнего
своего друга Наумова Василия Петровича,  а кто с Земским приказом ладил, мог
и жить спокойно, и спать крепко - мало какая беда проходила мимо Земского.
     Весной 1634  года  вместе с  князем Львовым подписал Степан Матвеевич с
польскими и  литовскими людьми вечный мир.  И  хотя по этому миру за врагами
России остались все ранее захваченные русские земли,  в том числе и Смоленск
- ожерелье царства Московского,  государь остался делом  доволен:  для  него
важнее  всего  было  то,  что  король  Владислав отказался от  притязаний на
русский престол.  А  ведь был король Владислав еще в  1610 году провозглашен
русским царем и  за  четверть века привык к  этому титулу не  менее,  чем  к
другим, кои носил по праву рождения.
     И  потому по возвращении в Москву был Степан Матвеевич царской милостью
взыскан деревеньками,  землицей, холопишками, а также взыскан шубой собольей
на атласном подбое да немалыми деньгами.
     Совсем вошел в  силу Степан Матвеевич,  когда на следующий год привез в
Москву прах Василия Ивановича Шуйского, скончавшегося в Гостынском замке под
Варшавой еще в 1612 году. За это многотрудное, ловко исполненное предприятие
был он пожалован окольничим и иными многими милостями.
     Потом были разные другие посольские дела, и все они искусно разрешались
новоиспеченным окольничим.  А  теперь  и  сватовство царевны  поручено  было
многоопытному Степану Матвеевичу.  А чтоб новое царское дело свершилось так,
как угодно было государю,  давано было послам пять сороков соболей да денег,
да иной рухляди сколь потребно.


        "x x x"

     Незадолго до отъезда,  перед самым концом великого поста, Иван Исакович
позвал Проестева в гости.  Несмотря на то что ни птицы, ни говядины, ни дичи
лесной подавать к столу было нельзя,  обед был из двенадцати перемен.  Одних
пирогов было полдюжины:  с  сигом,  с  осетром,  с  грибами,  с  визигой,  с
капустой,  с морошкой в сахаре. Наливкам и настойкам не было числа. И что из
того,  что нельзя было вкушать молочное?  Его и  не в  постные дни мало кто,
кроме баб да ребятишек, вкушал.
     За обедом,  расслабив кушак,  и более,  чем от вина, хмелея от почета и
ласки,  ударился окольничий в рассказы о прошлом.  Едва ли не самым приятным
было для Степана Матвеевича воспоминание о том,  как вывез он из Польши прах
царя Шуйского, брата его Димитрия, да жены Димитрия - Христины.
     - А как поехали мы в Варшаву,  то был нам даден наказ мертвые тела всех
трех Шуйских выпросить у короля непременно.  И если запросят денег,  то дать
хотя бы  и  десять тысяч рублей,  а  попросят более того -  то и  сверх того
прибавить, смотря по мере.
     И было то дело трудное, ибо канцлер коронный Якоб Жадик и пан Александр
Гонсевский нам,  государевым послам,  говаривали: "Отдать тело царя Шуйского
никак не годится.  Мы славу себе учинили вековую тем,  что московский царь и
сородичи его лежат у нас, в Польше".
     Однако,   когда  я  посулил  канцлеру  десять  сороков  соболей,   дело
сладилось.  Королевские  зодчие,  кои  следили  за  каменной  каплицей,  где
погребены были  Шуйские,  достали все  три  гроба  из  подпола и  отдали нам
честно.  Король прислал атлас золотный,  да золотные же кружева кованые,  да
серебряные гвозди,  да бархат зеленый. И когда проехали мы село Ездовы, то у
Варшавского посада встречали нас,  послов,  стольники и  иные  многие люди с
великой честью.  А уж как въезжали мы в Москву, того я и на смертном одре не
забуду.
     Проестев прослезился, атласным рукавом смахнул слезу.
     - За  то  тебя,  Степан  Матвеевич,  великий государь и  окольничеством
пожаловал, - ввернул словцо хозяин дома.
     - Пожаловал,  -  с  важностью  подтвердил  Проестев.  -  Дай  бог  ему,
государю, многих лет да доброго здравия.
     - Дай бог, дай бог, - тотчас же откликнулись все сидевшие в застолье.
     Проестев встал,  повернувшись к образам, широко перекрестился. Встали и
все другие, также истово осеняя себя крестным знамением.
     В  конце  обеда,  когда окольничий вконец опьянел и  в  который уж  раз
пытался поцеловать хлебосольного хозяина, Тимоша спросил:
     - А  правда  ли,  господине Степан  Матвеевич,  будто  у  царя  Василия
Ивановича в  Польской земле народился сын и  того царского сына паны-рада от
народа прячут для некоего умышления?
     Проестев, пьяно улыбаясь, приложил палец к губам:
     - Т-с-с,  вьюнош. Тайна сия велика есть. Слышал и я такое, да никому не
говорил.  - Проестев замолчал, уронив голову на руки. - А потому не говорил,
что боюсь. И ты бойся, а то быть тебе на дыбе.


        "x x x"

     Проестев и  Патрикеев,  возвратившись в  Москву,  не  успели и  в  бане
помыться,  как объявились у них во дворах малые служилые люди с наказом идти
обоим в Посольский приказ.
     ...Поправив  очки,   думный  дьяк  Федор  Федорович  Лихачев  вычитывал
Патрикееву и Проестеву:
     - "А то наше великое государево дело делал ты,  Степка Проестев,  и ты,
Ивашка Патрикеев,  не  по нашему государеву наказу.  Вам,  холопишкам нашим,
указано было  ради  того  нашего  дела  радеть и  промышлять всякими мерами,
уговаривать и дарить кого надобно,  а вы, Степка да Ивашка, услышавши первый
отказ от королевских думных людей,  с нами не обославшись,  из Датской земли
уехали.  А вам, холопишкам нашим, для нашего государева дела казны и соболей
было давано довольно.  А вы,  Степка да Ивашка, ту казну и соболей раздавали
для своей чести, а не для нашего дела.
     С  ближними королевскими людьми о  деле нашем говорили самыми короткими
словами,  что вам никак не пристало, многих самых надобных дел не говорили и
ближним королевским людям во многих статьях были безответны.  И  за то,  что
вы,  Степка да Ивашка,  дела нашего в  Датской земле не делали и  казну нашу
государскую и  рухлядь  мягкую  раздавали бездельно,  мы,  царь,  государь и
великий  князь..."   -   Лихачев  строго   посмотрел  сквозь  очки,   быстро
пробормотал:  -  Ну,  тут дальше титул. - И продолжал: - "...наложили на вас
нашу  опалу  и  нашим  государевым людям  велели взыскать на  вас,  Степке и
Ивашке, протори и убытки, что вашим нерадением в Датской земле нам учинены".
     Лихачев бумагу отложил на сторону и совсем иным тоном - свои люди перед
ним сидели - произнес:
     - Совет мой тебе,  Степан Матвеевич,  и тебе, Иван Исакович, две тысячи
рублей,  кои ищет на вас великий государь, сегодня же в его государеву казну
самим внести. А кою кому часть взносить, то вы сами промеж себя порешите.
     Проестев спросил робко:
     - А на ком ином протори взыскивали,  то каков рез первый посол платил и
каков - второй?
     - Разно бывало,  Степан Матвеевич. Платили те протори по их достаткам и
по тому, сколько кто напрасно чего стратил.
     - А нам как быть? - спросил Патрикеев. - Ты скажи нам, Федор Федорович.
Человек ты разумный, честность твоя всем ведома, как скажешь - так и будет.
     - А ты согласен, Степан Матвеевич? - спросил осторожно Лихачев.
     - Согласен,  -  неуверенно ответил Проестев -  чувствовал,  что большую
часть платить придется ему.
     - Делим мы по государеву жалованью,  -  ответил Лихачев.  -  Ты, Степан
Матвеевич,  получал жалованья в  два раза больше,  чем Иван Исакович.  Стало
быть, и платить тебе две трети долга, а ему треть.
     Проестев вздохнул, сказал раздумчиво:
     - В иные годы был я великим государем взыскан и обласкан много.  Теперь
же  по грехам моим наложил на меня государь опалу.  И  я  государю вину свою
приношу, и что ты, Федор Федорович, сказал, то сегодня же сполню.
     Проестев встал и, не дожидаясь Патрикеева, вышел.
     А  Иван  Исакович остался сидеть недвижно:  не  было  у  него  шестисот
шестидесяти рублей и где их взять - он не знал.


        "x x x"

     С  превеликим трудом  собрал  дьяк  Иван  со  знакомых и  родни  триста
тридцать рублей -  половину того, что было нужно. Сто рублей взял для него в
долг друг его  Тимофей Анкудинов у  известного всей Москве ростовщика Кузьмы
Хватова.
     На  третий день  явились к  Патрикееву на  двор  подьячий,  двое  ярыг,
сотский да мужики с  телегами.  И  вывезли чуть ли не все,  что было у Ивана
Исаковича.  Причем ценил домашний скарб подьячий нечестно: что стоило рубль,
за  то  едва-едва  давал полтину,  все  хорошее забирал,  оставляя старье да
рвань.
     Жена  Ивана  Исаковича  плакала,  пробовала  усовестить бесстыжего,  но
напрасно. Дьяк Иван на жену прикрикнул - велел идти вон. А сам плюнул, надел
шапку и - чего никогда не бывало - пошел в кабак, забрав с собой и Тимошу.
     В кабаке - на чистой половине - сели Тимофей да Иван Исакович одни, без
послухов. Выпили по первой.
     - Вот мне и плата за службу мою, - сказал Иван Исакович и заплакал.
     Тимоша, обняв опального дьяка за плечо, проговорил утешительно:
     - Та беда - не беда, отец мой и благодетель Иван Исакович.
     - Да уж чего может быть хуже - хоть по миру с сумой иди.
     - Главное,  Иван Исакович,  голова цела, а ей цены нет. Будет голова на
плечах - снова все наживешь, лучше прежнего жить станешь.
     Патрикеев краем рукава смахнул слезы.
     - Выпьем, Тимофей Демьяныч, за удачу.
     Тимоша поднял кружку,  однако пригубить вина не успел - в комнату вошел
сморщенный,  ростом  в  два  аршина  старичишка-ярыжка из  Земского приказа,
хорошо знакомый и Тимоше,  и Патрикееву.  Поклонился низко, подошел к самому
столу, зашептал сторожко:
     - Ведомо мне,  Иван Исакович, от верных людей - привезли нынче утром из
Сибири в  Разрядный приказ бывого вологодского воеводу,  а  ныне колодника -
Леньку Плещеева. И тот колодник доводит на тебя, Тимофей. Говорил-де ты ему,
Плещееву,  что  ты,  Тимофей,  царю  Василию  Ивановичу Шуйскому  -  внук  и
Московского государства престол держат ныне  мимо  тебя неправдою.  А  те-де
твои  слова  может подтвердить Новой же  Четверти подьячий Костка Евдокимов,
конюхов сын, при коем ты-де не раз сие говаривал.
     - Неправда это! Оговор и великие враки! - вскрикнул Тимоша.
     - А я,  голубь, и не говорю, что правда. Я тебе, голубь, то довожу, что
услышать довелось, - тихо и ласково проговорил ярыга.
     - А  буде станет Костка на  правеже запираться,  то привезут из Вологды
иных видоков и послухов.
     - Спаси те бог, дедушка, - проговорил Тимоша и протянул ярыге рубль.
     - Дешево голову свою ценишь, голубь, - так же тихо и ласково проговорил
ярыга и сел на лавку.
     Тимоша бросил на  стол еще три рубля.  Старикашка брезгливо смел их  со
стола,  будто  объедки  голой  рукой  снимал.  Не  прощаясь и  не  кланяясь,
нахлобучил рваную шапчонку и шастнул за порог.
     Иван Исакович, сощурив глаза, молчал. Затем проговорил раздумчиво:
     - Перво Костю упреди.  А  после того не позже завтрашнего утра вместе с
Костей беги,  Тимофей, за рубеж. Иного пути у тебя нет. А чтоб Кузьма Хватов
с тебя сто рублей не взыскал, сожги избу. С погорельца долга ростовщику нет.
Да и жена за мужа не ответчица.
     "Ах,  ловок Иван Исакович",  -  подумал Тимоша и, обняв друга за плечи,
сказал жарко:
     - Век тебе этого не забуду, Иван Исакович.


                            Глава девятая

        "РОЗЫСК"

     Решеточный приказчик Овсей Ручьев издали заметил лошадь,  запряженную в
телегу.   На  телеге  же  увидел  Овсей  домашний  скарб  да  бабу  с  двумя
малолетками.  Выехала лошадь из проулка,  что упирался в  Варварку.  Рядом с
телегой шагали два  дюжих  мужика.  Светало.  Блекли звезды.  Повозка тяжело
прогрохотала по бревенчатому настилу Варварки и свернула вниз к Москве-реке,
скрывшись за беспорядочно стоявшими избами.
     "Ни свет ни заря",  - подумал Овсей и пошел дальше, негромко постукивая
по доске и вполголоса покрикивая: "Слушай!"
     Тихо  было  вокруг и  безлюдно.  Не  будили спящих петухи,  не  брехали
собаки. И только ночные сторожа с разных сторон выкрикивали свое: "Слушай!"
     Вдруг  Овсей учуял слабый треск и  вслед за  тем  увидел высокий желтый
всполох огня, взметнувшийся над одной из изб. Это было столь неожиданно, что
он  вначале подумал:  "Привиделось,  что ли?"  Но тотчас же над крышей вновь
взлетели языки пламени.  На  этот раз  уже  два  -  желтый и  красный.  Тихо
постояли в недвижном воздухе, а потом сплелись друг с другом и метнулись над
крышей, будто молодайка в новом сарафане в пляс пошла.
     Тут-то Овсей и ударил в доску изо всей мочи и, не помня себя, заорал:
     - Караул! Горим!
     Что  было  потом,  помнил он  плохо.  Бежали какие-то  люди,  неодетые,
сонные. Простоволосые бабы в исподних холщовых рубахах передавали по цепочке
ведра от  двух ближних колодезей.  Мужики с  баграми метались вокруг горящей
избы,  как черти в аду возле грешника,  норовя покрепче зацепиться крюком да
посильнее дернуть.  Другие  мужики  окатывали водой  соседние  избы,  валили
заборы, чтобы огонь по доскам не перебежал в соседние дворы.
     Когда изба рухнула и  огонь лениво заплескался на куче обгорелых бревен
и досок, появился объезжий голова Митяй Коростин.
     - Кто видел, как изба занялась? - спрашивал Митяй грозно, но видоков не
оказывалось:  отговаривались тем, что спали и выбежали на пожар после многих
других.
     Пришлось говорить Овсею,  упирая на то, что, если бы не спохватился он,
Овсей, выгорела бы вся улица.
     Спрошенные Митяем соседи погорельца ответствовали одно и то же:  жил-де
в  избе,  что  ныне сгорела,  Тимошка Демьянов сын Анкудинов,  Приказа Новой
Четверти подьячий,  с женкой своей Наташкой да с двумя малолетками,  Ванькой
да Глашкой. А отчего изба загорелась, того-де они, соседи, не ведают.
     Объезжий голова соседских мужиков по  избам не отпустил.  Велел горелые
бревна по одному раскатать,  водой пепелище залить и  после того всем сказал
приходить в Земский приказ к думному дворянину Никите Наумовичу Беглецову. А
Овсею наказал быть в  том приказе ранее других,  ибо с него,  Овсея,  начнут
государевы служилые люди розыск: как на Варварке в ночь на 22 июня 7151 года
учинился пожар и кто в том пожаре виновен?
     После этого и Овсей,  и Митяй,  и мужики разошлись по домам.  На душе у
всех скребли кошки.  Одно было ладно:  что не сгорел никто,  -  по бревнышку
раскатали избу, сгоревших, слава богу, не оказалось.


        "x x x"

     Думный  дворянин Никита Наумович Беглецов проснулся от  шума.  Шум  был
невелик:  за  дверью  опочивальни негромко спорили двое.  Беглецов сразу  же
узнал голос одного из спорящих -  холопа своего Петрушки,  голос второго был
также ему знаком, однако вспомнить, кто это, Никита Наумович не смог.
     - Спит еще Никита Наумович, - говорил холоп.
     - Нешто я  не понимаю,  известно:  вся Москва еще спит.  Да я  потому и
приехал, что дело у меня безотложное, скорое дело.
     - Погоди немного, он и проснется.
     - Да никак не могу я ждать, пойми, пожалуй, Петра.
     - И ты, пожалуй, пойми: не могу я тебя к Никите Наумовичу допустить.
     Беглецов вздохнул,  сполз  с  пуховика,  надел  на  шею  четки янтарные
литовские,  натянул халат  бухарский,  ватный,  кизилбашские туфли юфтяные и
вышел из опочивальни.
     С  Петрушкой спорил  Коростин  Митяй  -  объезжий  голова  с  Варварки.
Беглецов поджал губы,  сморщился недовольно.  Митяй,  увидев хозяина, шагнул
навстречу, забыв поздороваться, проговорил быстро:
     - Беда,  Никита Наумо