ереезжали с
покоса на ниву и с нивы на покос.  Шла вторая половина июля - самое страдное
время на Украине, когда кончается первый покос и начинается жатва.
     "До солнца пройти три покоса,  ходить будет не босо,  -  вспомнил вдруг
Костя  невесть откуда  всплывшую пословицу и  подумал:  -  Здешние мужики до
солнца по пять покосов проходят, да все почти босы, лапти и то не на каждом,
а постолы на одном из десяти".
     И  снова  всплыли  перед  взором  Кости  дорожные картины...  Карета  с
гербами,  с гайдуками на запятках, окруженная дюжиной всадников. Бредущие по
обочине слепцы-нищие, серые и пыльные, как дорога. Вереница возов, груженных
глиняными горшками-"писанками",  что везли на продажу в Киев коричневолицые,
синеглазые гончары...  Брели  по  дороге странники -  с  высокими посохами в
руках,  с котомками за спиной.  Брели монахи - босые, в выгоревших на солнце
рясах,  подпоясанные веревками,  с  кружками  на  поясе.  Твердо  вышагивали
солдаты, неся на плече алебарды, с навешанными сапогами, шлемами, кирасами.
     Ехали  в  повозках  хитроглазые  торговцы,  утомленные  долгой  дорогой
ямщики.  Скакали верхами надутые спесью  паны,  окруженные толпой  загоновой
шляхты -  пьяной,  горластой, в латаных сапогах, дырявых кафтанах; и если бы
не усы в три вершка да не сабля - не отличить пана от хлопа.
     Проезжали сумрачные,  влитые в  седла гонцы,  с сумками через плечо,  в
кожаных штанах,  в  шапочках с  коротким пером.  Гнали по  дороге круторогих
волов, блеющих, суетящихся овец, изможденных острожников, иссушенных зноем и
голодом пленных татар и казаков. А вокруг шумели хлеба и травы, пели птицы и
жужжали шмели.  Пчелы  несли  мед,  и  земля дарила людям наливающиеся соком
яблоки  и  черные ягоды  черешен и  вишен.  И  тучные волоокие коровы копили
жирное  молоко,  и  суетилась в  перелесках всякая живность.  И  всего  было
довольно вокруг,  ибо земля была черна и  масляниста,  трава высока и  хлеба
густы.  Да только мужики и бабы, что работали вдоль дороги, показались Косте
еще беднее, чем те, что встречались ему у Москвы или возле Вологды...
     - Поехали, - буркнул Силуян.
     Костя быстро собрался,  переменил коня и поехал дальше,  держась позади
своего неразговорчивого попутчика.
     До  темноты гонцы еще  дважды меняли лошадей -  после полдника и  после
ужина.
     Поздним вечером Силуян остановился возле корчмы.  Спрыгнув на землю, он
передал повод Косте и,  произнеся только одно слово "жди", вразвалку пошел к
корчме.
     Было  темно,  светились лишь окна корчмы,  да  где-то  в  стороне -  за
огородами - желтым сполохом подрагивал над землей костер.
     Силуян открыл дверь,  еле втиснувшись в  узкий проем,  и  Костя услышал
пьяную разноголосицу собравшихся в корчме постояльцев.
     Не успел Силуян переступить порог,  как дверь распахнулась снова. Шум в
корчме стал сильнее.
     В  освещенном дверном  проеме  появился  темный  силуэт  широкоплечего,
приземистого Силуяна. Гонец, отступая, пятился на крыльцо.
     - Константин! - крикнул Силуян.
     Костя, мгновенно сообразив, подогнал лошадей ко входу в корчму.
     Он увидел,  как Силуян, выхватив пистоль, остановился у края крыльца и,
не сводя глаз с двух пьяных шляхтичей,  выскочивших на крыльцо с обнаженными
саблями,  проворно спрыгнул на землю.  Схватив одной рукой жеребца за холку,
Силуян быстро поймал ногой  стремя и  с  необыкновенной для  такого грузного
человека легкостью взлетел в седло.
     Шляхтичи,  увидев  Костю,  остановились,  громко  ругаясь,  отступили в
корчму.
     - От бисовы дети! - проворчал, Силуян и резко повернул коня.
     Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.
     Силуян, обогнув корчму, полем направился к недалекому костру.
     Проскакав саженей сто,  Силуян остановил коня.  Повернувшись к ехавшему
обок него Косте, сказал:
     - Что там за люди у огня,  не знаю. Только думаю, не хуже тех псов, что
выбили меня из корчмы, облаяв еретиком и схизматиком.
     - Как такое могло статься?  -  с удивлением спросил Костя.  - Ведь ты -
воеводский гонец.  Кто  может государева или воеводского гонца на  постоялый
двор или в ям не пустить?
     - Это  в  Московии такие  порядки.  А  у  нас  здесь...  -  Силуян,  не
договорив, махнул рукой.
     - Ничего,  дядя  Силуян,  -  ответил Костя,  -  под  небом спать -  оно
приятнее: ни клопов, ни вони.
     Силуян, ничего не сказав, тронул коня с места.
     Подъехав ближе,  Костя увидел у костра десятка два мужчин и женщин. Они
сидели и  лежали у  огня,  опасливо вглядываясь в темноту.  Заслышав близкий
топот четырех коней, они не ожидали ничего для себя доброго.
     Силуян и Костя остановились, не доезжая до костра саженей десять. Снова
Силуян перебросил повод Косте, а сам вперевалку пошел к огню.
     Один из сидевших у костра поднялся, и Костя услышал:
     - Сидайте с нами, добрые люди. Грейтесь, угощайтесь чем бог послал.
     - Спаси бог,  -  ответил Силуян,  позвал негромко:  - Константин, иди к
огоньку - погреемся да повечеряем.
     Костя вошел в  круг света.  У костра сидели,  лежали увечные да старые,
кто и  в  страдную пору был не  работник.  Чуть в  сторонке стояло несколько
телег с привязанными к ним конями,  худыми,  облезлыми, старыми - ни дать ни
взять хозяевам под стать.  В двух телегах на соломе лежали двое - хворые ли,
увечные ли,  покрытые по  грудь  рваными рогожами.  Такими же  рогожами были
покрыты и привязанные к телегам кони.
     Присев к  костру,  Костя  и  Силуян выложили хлеб,  сало,  но  никто не
прикоснулся к их чистосердечным дарам, отговариваясь тем, что все они только
что повечеряли.  В ответ гонцам предложили репу, ржаные лепешки и лук - все,
что было у этих бедных людей,  православных крестьян,  шедших на богомолье в
Киевско-Печерскую лавру.  Они  везли с  собою двух  больных -  мужа и  жену,
которым, кроме как на чудо да на милость божью, не на что было надеяться.
     Костя,  разминая затекшие ноги,  несколько раз  подходил к  больным.  В
сумерках они выглядели неживыми, думалось, что даже чудо им едва ли поможет.
     Возвращаясь к  костру,  Костя  видел  перед собой людей,  казавшихся не
намного лучше лежавших под  рогожами:  лица сидевших у  огня были измождены,
печальны, руки с набрякшими от работы венами бессильно лежали на коленях, их
свитки, шаровары, юбки и кофты были грязны и ветхи. Странники сидели молча -
все давно уже было переговорено.
     Посидев недолго,  богомольцы разбрелись в стороны, забравшись на ночлег
под телеги. Последними в таборе заснули гонцы, и думы их были невеселыми.


        "x x x"

     В  тот  самый  час,  когда в  ста  верстах к  западу от  Киева заснули,
наконец, Костя и Силуян, с подворья пана Киселя выехал еще один гонец.
     Адам Григорьевич сам  вышел провожать его.  Вручив гонцу второе письмо,
составленное слово в слово с первым, Кисель сказал:
     - К ночи будешь на месте.  А не поспеешь к ночи - не беда. Так что коня
не гони.  Жду тебя через четыре дня.  А  не окажется его на месте,  жди хоть
неделю, но без ответа не возвращайся.
     Гонец поклонился и вспрыгнул в седло.  Когда он уже был в воротах, Адам
Григорьевич крикнул:
     - Письмо только самому отдай, в собственные руки.
     Гонец кивнул головой и повернул коня к берегу Днепра,  на восход солнца
- к полтавской дороге.


        "x x x"

     Костя и  Силуян въехали в  Варшаву 30 июля 1644 года.  День уже угасал.
Солнце  упало  за  Вислу,  вызолотив  на  прощанье  кресты,  флюгера,  шпили
множества островерхих башен.
     По  узким  грязным улочкам Силуян  уверенно проехал к  центру  города и
остановился напротив большого нового  дома,  развернувшегося дивной  красоты
фасадом на небольшую площадь.
     - Тебе в  цей палац треба занести письмо,  -  сказал Силуян.  -  А мени
треба у другий палац.  - И негромко добавил: - Без мени не уезжай. Завтра об
цю пору буду ждать тебя у палаца князя Оссолинского, на цем мисте.
     Как только Силуян скрылся за поворотом,  Костя спрыгнул на землю и стал
соображать:  что ему делать с тремя конями,  куда хотя бы на время привязать
их?
     С  высокого крыльца  палаца,  лукаво  ухмыляясь,  глядели на  неловкого
московита двое  саженного роста  гайдуков  в  расшитых серебром кафтанах,  с
саблями, в шапках с перьями.
     И вдруг на площадь вылетела сверкающая, гремящая кавалькада всадников в
шелке,  в бархате, в лентах и перьях. Шурша шелком, звеня шпорами и оружием,
кавалеры проскакали перед самым Костиным носом,  едва не  сбив его  с  ног и
обдав целым облаком запахов -  конским потом, порохом, вином, сырой кожей и,
что вовсе уж дивно, каким-то благоухающим и терпким ароматом.
     Попятившись  назад,  Костя  совсем  растерялся,  но  проскакавшие  мимо
кавалеры с  птичьим гомоном,  со смехом и  шутками спорхнули с седел и стали
охорашиваться, поправляя шляпы, парики, плащи и оружие.
     Со  всех  сторон  кинулись  к  кавалерам мальчишки и  парни,  предлагая
подержать  коней,  пока  ясновельможные шляхтичи  будут  гулять  во  дворце.
Небрежно бросая поводья, кавалеры неспешно и важно потекли к парадной двери,
у которой остановились две кареты, только что появившиеся на площади.
     Гайдуки быстро распахнули дверцы карет, отбросили подножки. Из карет не
спеша вылезли два  старика.  Строго взглянули на  поднимающихся по  ступеням
шляхтичей.  Те  остановились,  забрякали шпорами,  стали  махать перед собою
шляпами, касаясь ступеней длинными яркими перьями.
     Гайдуки лихо распахнули дверь палаца. Старики неспешно и важно вошли во
дворец. За ними с непокрытыми головами чинно потянулись затихшие кавалеры.
     Тут и к Косте подбежал хлопчик,  шустрый, синеглазый. Улыбаясь, схватил
коней за уздцы. Костя дал ему грош и с замиранием сердца пошел к распахнутой
настежь двери -  такой высокой да красивой,  какие на Москве бывали только в
церквах.


                          Глава одиннадцатая

        "КАНЦЛЕР РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ"

     Вечером 30 июля в одном из покоев дворца князя Оссолинского встретились
трое немолодых мужчин. Это были хозяин дома Ежи Оссолинский и два его брата:
старший - Кшиштоф, и младший - Максимилиан.
     - Что же это делается?  -  нервно проговорил Кшиштоф. И по тому, как он
сказал это,  было ясно, что два других Оссолинских хорошо знают, что заботит
старшего брата.
     Максимилиан удрученно молчал. Ежи опустил глаза. Затем произнес:
     - Я  ничего не могу поделать с  Вишневецким.  Да и сам король ничего не
может с ним поделать.
     - Хороша республика!  -  воскликнул Максимилиан.  - Канцлер и король не
могут найти управу на зазнавшегося подданного!
     - Попробуй найди,  -  ответил  Ежи,  -  когда  у  Иеремии триста  тысяч
собственных подданных,  собственная армия и  даже  своя  монета.  А  замки и
города  Вишневецкого укреплены  намного  лучше  королевских  фортеций.  Люди
Вишневецкого захватили наш обоз и разграбили два наших села,  конечно же, не
потому,  что пану Иеремии стало нечем платить своим слугам. Эти грабежи есть
акт политический.  И направлен он против меня, канцлера Речи Посполитой, ибо
я - сторонник сильной королевской власти, а пан Иеремия - ее первый враг. Он
хочет быть абсолютно независимым от Варшавы и потому сеет раздоры,  поощряет
разбой и потворствует распрям во всех землях государства,  кроме собственных
своих  владений,  чтобы стать самым сильным среди ослабленных междоусобицами
магнатов.
     - Ты  все  хорошо  объяснил,  Ежи,  -  с  нескрываемой иронией произнес
Кшиштоф.  -  Скажи теперь только одно:  что делать нам, братьям Оссолинским,
после того как нашей фамилии нанесены ущерб и оскорбление?
     - Терпеть и  ждать своего часа,  -  бесстрастно произнес канцлер.  -  В
политике чаще всего побеждает тот, кто умеет ждать.
     "Что  же  тебе еще  остается?"  -  подумали и  Кшиштоф и  Максимилиан с
раздражением.
     Неловкую тишину прервал робкий стук в дверь.
     На  пороге появился ливрейный гайдук,  за  ним стоял незнакомый гонец -
высокий, жилистый, зеленоглазый.
     - От  его милости пана Адама Киселя до  вашей светлости,  пан князь,  -
произнес гайдук громко и тихонечко подтолкнул гонца в спину.
     Ежи шагнул к двери, взял из рук гонца пакет и с хрустом поломал печати.
     Быстро пробежав письмо,  он  еле  заметно улыбнулся и,  возвратившись в
глубину комнаты,  открыл  стол.  Письмо  исчезло во  тьме  одного из  многих
ящиков,  а  на  свет  -  оттуда же  -  появилась серебряная монета.  Канцлер
по-мальчишески подбросил монету,  ловко поймал ее  и  протянул гонцу.  Гонец
улыбнулся и, тряхнув в поклоне светлыми кудрями, вышел.
     - Чему  ты  улыбаешься,  Ежи?  -  спросил Кшиштоф,  как  только  братья
остались одни.
     - Может  быть,  теперь  нам  недолго  придется  ждать  погибели  зрадцы
Иеремии, - задумчиво проговорил канцлер и снова загадочно улыбнулся.


        "x x x"

     Адам Григорьевич, получив ответные письма, доставленные Костей и вторым
гонцом,  решил  везти  князя  Шуйского  в  Варшаву.  Поразмыслив,  он  велел
закладывать  одну  карету,  чтобы  во  время  неблизкой  дороги  кое  о  чем
порасспросить Ивана Васильевича, а кое-что поведать, чтобы знал князь, с кем
посчастливилось ему  иметь  дело  и  каков  есть  черниговский каштелян Адам
Григорьевич Кисель.
     Удобно разместившись в  карете насупротив Тимоши,  пан Адам потихонечку
начал выведывать то,  чего еще о нем не знал.  Однако князь Иван говорил все
то же, что и раньше, повторяя неспешно, тихо и печально:
     - В  смутное время,  Адам  Григорьевич,  неведомо какими путями попал я
вместе с  верным моим  слугой Константином в  Вологду.  Мал  я  был  совсем,
титешник,  должно быть,  и  потому от  времени того совсем ничего не  помню.
Возрос  я  в  доме  вологодского владыки,  архиепископа Варлаама.  И  он-то,
владыка,  открыл мне одноднесь великую тайну, назвав меня царевым рождением.
А  вслед за  сим показал мне тайно же грамоту,  коей царь московский жаловал
меня наместничеством и  воеводством,  и  по той грамоте на европейский манир
был я как бы вологодским королевичем.  Грамота та хранилась у владыки в ларе
железном, а ларь стоял в ризнице Софийского собора. В том же ларе хранился и
этот вот крест.
     Тимоша снял крест,  протянул его Адаму Григорьевичу.  Пан Адам, скучая,
как  бы  нехотя,  повертел крест в  руках,  поглядел из  вежества,  протянул
обратно.
     - Ты надпись на нем прочти,  Адам Григорьевич,  - настойчиво проговорил
Тимоша, не принимая протянутого к нему креста.
     Кисель вынул из  кармана очки и,  кривясь лицом от ненужной ему докуки,
долго не мог углядеть никакой надписи.  Тимоша пересел к пану Адаму на лавку
и так повернул крест, что надпись как бы выплыла из глубины. Кисель прочитал
и, не сказав ни слова, вернул крест Тимофею.
     - А дале что было?
     - А дале решил я правду искать.  И с верным моим слугою бежал в Москву.
Да только разве в Москве правду сыщешь?
     Тимоша вздохнул огорченно и,  отвернувшись,  стал глядеть в окно.  Адам
Григорьевич,  ничего в ответ не промолвив, засмотрелся в другое. Долго ехали
молча.
     Наконец  Кисель  отвернулся от  окна,  ласково на  Анкудинова поглядел.
Наклонившись, коснулся рукою его колена.
     - Теперь я  тебе,  князь Иван Васильевич,  о  себе расскажу.  -  Кисель
вздохнул,  глазами стал печален.  -  Вот ты думаешь -  едет с тобой в карете
большой  вельможа,  по-российски  -  боярин.  Многими  милостями  взыскан  и
титулами украшен:  каштелян и сенатор, комиссар его королевского величества,
владелец немалого числа  маетностей и  державца сел  и  починков,  угодий  и
бортей.
     Кисель  еще   раз  вздохнул,   руку  от   Тимошиного  колена  отнял  и,
выпрямившись, взмахнул ею, будто с кем прощался.
     - Что мне с тех титулов и маетностей?  Пошто они мне? Я и молодым был -
за богатством не гонялся,  а  теперь и  подавно не побегу.  Или я села мои и
земли смогу в могилу с собою забрать?
     Анкудинов молчал, не понимая, к чему клонит Адам Григорьевич.
     Кисель продолжал:
     - Жизнь  мою  не  скопидомству  я  посвятил,  не  погоне  за  чинами  и
милостями.  Видит бог,  -  Кисель истово перекрестился,  -  был я обласкан и
одарен многими богатствами и  королем Владиславом,  и  покойным его батюшкой
Сигизмундом, царствие ему небесное.
     - Что  же  для тебя,  Адам Григорьевич,  было наиважнейшим?  -  спросил
Тимоша.
     - Служить  православной  вере,   -   проникновенно  произнес  Кисель  и
испытующе поглядел на Анкудинова.
     - А попы на что? - простодушно спросил Тимофей.
     Кисель  замялся:   не   мог   понять  -   строит  ли   из   себя  князь
Иванушку-дурачка  или   на   самом  деле   не   понимает.   Решил  объяснить
по-серьезному.
     - Вера, князь, не одних попов дело. За веру сражаться треба, особь если
ее со всех сторон теснят. А у нас, в Речи Посполитой, нет тех обид, каких бы
не испытали мы,  приверженные от отцов наших греческому закону.  И  я потому
тебе защита и опора, что и ты, князь, в одной со мною вере рожден.
     - Это дело ясное,  Адам Григорьевич,  -  проговорил Тимофей, все еще не
понимая, куда клонит старый сенатор.
     - Ну,  а если ясное, то слухай со вниманием. Речь Посполитую составляют
пять народов:  поляки,  или  ляхи,  как  называют их  в  Московии,  литовцы,
малороссы,  белорусы и русские.  Есть еще и другие -  малые,  -  но не о них
сейчас речь. Поляки сплошь привержены римскому закону - католической церкви.
Литовцы  тоже  во  многом  числе,   а   малороссы,   белорусы  и  русские  -
православные.  А  так как король и  магнаты -  католики,  то  начальные люди
государства теснят православных,  хотя  в  битвах за  Речь  Посполитую равно
льется кровь и тех и других. Но только два народа - поляки и литовцы - имеют
свои сеймы,  своих канцлеров и  могут принимать собственные ординации или же
законы.  А православные,  живущие на земле польской короны, и их единоверные
братья  в  Великом  Литовском княжестве лишь  исполняют эти  законы,  платят
налоги да ходят на войну.  И всю мою жизнь,  Иван Васильевич,  воюю я за то,
чтоб  не  утесняли нас,  православных,  чтоб не  высилась папежская рука над
церковью нашей. Да вот беда - немного у меня помощников.
     Адам Григорьевич вздохнул еще раз, сокрушенно покачал седою головой.
     - Как  же,  Адам Григорьевич,  могу я  в  сем великом деле подмогу тебе
учинить?
     Кисель опустил глаза. Сказал глухо:
     - О том и речь пойдет, князюшка. Был ты в Вологде архипастырем обласкан
и  взыскан,  и того тебе показалось мало,  и ты,  желая правду отыскать,  из
гиперборейских пустынь прибежал на Москву.
     Тимофей согласно кивнул.
     - И из Москвы ты снова утек:  обидел тебя царь Михаил и бояре его -  не
дали тебе в Вологде наместничества, попрали твое доброродство.
     Кисель поднял голову,  строго взглянув на собеседника.  Анкудинов снова
кивнул согласно.
     - А в Речи Посполитой чего ты чаешь найти? Веселого да сытого житья? На
такое житье и здесь притязателей довольно.
     И  Тимоша вспомнил лес  под  Киевом и  сказанные ему  Костей слова:  "В
золоте будем ходить и на золоте есть,  как и подобает великим мужам,  кои от
одного  короля  к  другому  служить  отъезжают!"  Вспомнив это,  от  дурного
предчувствия заробел:  не  просто,  видать,  зарабатывают веселое  да  сытое
житье. Желая переменить разговор, он сказал:
     - И все-то ты,  Адам Григорьевич, меня пытаешь: что да как? А ну я тебя
спрошу:  зачем ты меня в Варшаву везешь?  С золотых тарелей кормить? Ренским
вином поить?  Или же к какому делу приспосабливать?  А ежели едем мы с тобой
для какого дела, так скажи мне о нем испряма, без утайки.
     Кисель надел очки, в упор посмотрел на Анкудинова.
     - А и скажу.  Испряма. Без утайки. Ты Речи Посполитой таков как есть не
надобен.  Воевод да  подскарбиев,  каштелянов да гетманов у  нас и  без тебя
довольно. Нам нужен московскому царю первого градуса супротивник и супостат