ь вспомнишь Алену.
   Скушай!
 
   - Отчего же та прощанье? - Борис смотрел на юродивую через плечо,
приказывая себе уйти и не уходя.
 
   - Кисленько, с ледяшечкой. Тебе-то, чай, жарко будет.
 
   - Где жарко?
 
   - Да там! - пророчица вздохнула, и глупейшая улыбка расползлась по
мокрым ее губам.
 
   - Что ты такое говоришь, Алена? - укорил юродивую Борис.
 
   Она уронила пирожок в снег, подняла, ткнула царю в руки.
 
   - Ешь! Скоро уж ничего тебе не надо будет.
 
   - Скоро? - 
   - Скоро.
 
   Алена заплакала и села на ступени. И Борис заплакал.
   Такой он был старый, так дрожал, что у Федора губы свело до ломоты - ни
слова сказать, ни всхлипнуть.
 
   - Озяб! - испугался Борис за Федю. - Пошли, царевич мой милый, пошли. А
ты, Алена, помолись за нас.
   Помолись, голубиная душа.
 
   И стал перед пророчицей на колени.
 
   - Богом тебя молю! Открой! Где место моей душе?
 
   - Где ж царю быть? Он на земле в раю, а на небе тоже, чай, рядом с
Иисусом Христом.
 
   - Не утешай меня, Алена. Я один о себе знаю. Молись за меня.
 
   И косился, косился на пирожок с клюковкой.
 
 
   Миновала зима. Смыло снег мутными потоками.
   Опережая дождевые тучи, летели на гнездовья птицы.
 
   Борис Федорович, глядя из окошка в сад, на стайку синиц, облепивших
голую яблоню, засмеялся.
 
   - Нет уж, милые! Ваше время кончилось. Летите с Богом в темные леса.
Нам соловушку послушать невтерпеж.
 
   Кладовые были отворены. Обеды пошли, как в былые времена, воистину
царские, без чудачеств.
 
   - Много ли Самозванец достиг? Чинами сыплет, как поле сеет! - Борис за
столом был весел, глаза умные, в лице сполохи наитайнейших мечтаний и уже
содеянного.
   Понравилось сказанное, ловторил. - Как поле сеет! А кто прельстился?
Один Мосальский, ибо худороднее последнего жеребца на моей конюшне. В
бояре сиганул! В ближние! Кто в канцлерах? - Богдашка Сутупов! Хранитель
царской печати. Да он у нас перья чинил, и то плохо. Были дурака. Роща
Долгорукий, Гришка'Шаховский, Борька Лыков, Измайлов, Татев, Туренин. Ну
еще какие-то Челюсткин, Арцыбашев. Вот и вся свита. Роща в плен попал.
Лыков присягнул, голову спасая. Да и прочие.
 
   Борис говорил, а сам все ел, ел. Соскучился по хорошей пище, по вину,
по застолью с умными людьми, умеющими слушать, беседовать о предметах,
достойных царского внимания.
 
   За столом были Федор, доктора, учителя Федора, офицеры из немцев.
 
   - Весна оживила меня! - Борис отпил глоток фряжского вина, наслаждаясь
букетом. - Жить бы этак, отведывая сладкого и сравнивая одно с другим. И
многие, многие живут в неге, ища удовольствий. А нам иное.
   Иные времена. Ну да ладно. Весною землю метут, вот и нам надо весь
мусор метлою по сторонам, чтоб чихали те, кто тряс мешки в нашу сторону.
 
   Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.
 
   - Мне гороскоп из Англии привезли, - Борис лгал, гороскоп ему составили
в Москве, астролога из Ливонии доставили. - Звезды указывают мне открыть
глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья!
Мне нужен от вас добрый и ясный свет.
 
   "А вечером позовет ворожею Дарьицу, - подумал Федор. - Дарьица ныне
сильнее думы".
 
   Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел, Просыпался как камнем
придавленный.
 
   И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:
 
   - Федя! Умираю!
 
   С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.
 
   Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами - священство.
 
   Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:
 
   - Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах своих присягнула царевичу Федору?
 
   Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный
пот.
 
   - Как Богу угодно! Как народу угодно! - нашел глазами Федю. - Ах, не
сказал тебе...
 
   И провалился в забытье.
 
   Врачи, похлопотав над умирающим, уступили место монахам.
 
   И вот уже не царь лежал на лебяжьем пуху, но схимник Боголеп.
 
   Борис очнулся, увидел себя в черном, с знаком схимы, и глаза его
сверкнули сумасшедшей радостью: перехитрил! Сатану перехитрил!
 
   И тотчас лицо озарила печаль. Печаль о бессмысленности всего что
возвышает человека в жизни и что для вечности гири, тянущие в пропасть, в
сумерки пустоты, где нет Бога.
 
   Мария Григорьевна, стоя рядом с Федором, принимала присягу бояр и
священства, себе и сыну, и когда недолгая цепочка иссякла, постояла у
постели, любуясь мужем своим.
 
   - Царь! - вырвалось у нее из души. - Царь!
 
 



Владислав Бахревский

                         Похороненный среди царей
 
   Печи топили до того жарко, что князю Михаиле Васильевичу перед
пробуждением вот уж третью ночь кряду снилась угольная яма. Стоит у
черной, в саже, стены, кругом черно, дымно. Сам он в белом, в
ослепительночистых одеждах царского рынды, оттого и неудобство. С ноги на
ногу не переступить, пошевелиться боязно: сажу на себя посадишь, в горящие
угли угодишь. Угли огромные! Над углями взметываются во тьму синие языки
пламени, и в пламенах этих мерещится залитое кровью лицо Михаилы
Игнатовича Татищева, убийцы Басманова убиенного в Новгороде по навету по
его, Скопина, попустительству и греху.
 
   В третье сновиденье князь Михаила Васильевич, набравшись мужества,
спросил-таки убиенного:
 
   - Чего тебе, Татищев, надобно?
 
   И тот, колеблемый угарным воздухом, наклонился, завел руки под самый
низ кострища, черпнул полной пригоршней и принялся пить огонь с горящих
ладоней, и глядел на князя белыми, как у сваренной рыбы, глазами.
 
   - Не я тебя убивал! - закричал на Татищева Скопин. - Мои руки чисты.
 
   И показал руки.
 
   Призрак засмеялся, и было видно, как падают с его губ длинные капли
горящей смолы, так льется слюна из пасти бешеных собак. Скопин поглядел на
руки свои, а в ладонях доверху - кровь.
 
   - Неправда, - сказал князь Михаила и пробудился.
   И горько ему было. Пожелал он, пожелал смерти Татищеву, за того же
Басманова, за подлый нож в спину, но пожелал не умом, не сердцем, а так, в
мимолетной в стыдной минуте ревности. У каждого ведь человека мелькают в
голове дьявольские промыслы... Ангелы, слава Богу, на страже, тотчас и
обелят черное.
 
   Скопин с тоскою озирал опочивальню. Не стены ли навеивают сон? Здесь
отдыхал от своих кромешных дел царь Иоанн Грозный. Переменить бы спаленку,
да - Господи! - разговоров не оберешься.
 
   Тело было липкое от пота, но мерещилось, что это кровь.
 
   "Михаила, - снова закрыл глаза Скопин, - тезка!
   Мог ли я умолчать о доносе на тебя? Сколько измены!
   Кругом измена!"
 
   Слова полуправды не развеяли смертной тоски, сосущей сердце. Донос
можно было огласить перед митрополитом Исидором, за четырьмя стенами, а
огласил его Михаила Васильевич посреди Великого Новгорода, при стечении
всего народа. Татищев отправлялся в поход на тушинского воеводу
Кернозицкого, под Бронницы, чтобы не дать лихим людям пустошить
новгородскую землю. И вдруг сказано: ведет сей полк силу Новгорода, чтобы
переметнуться на сторону Вора.
 
   Был, был грех, возревновал Скопин к будущей славе Михаила Игнатьевича.
Всего и хотел - оттеснить на время. Проклятый! Проклятый дьяк Телепнев!
Он-то и нашептал: Игнатович де - закадычный челядник Гришки Отрепьева,
спит и видит, как бы услужить своему господину.
 
   Спрашивал Скопин народ не без игривости: мол, доверим войско ближнему
человеку Самозванца- будто сам не был Великим Мечником, ближе некуда - или
повременим?
 
   А дальше был ужас. Михаила Игнатовича тянули с помоста в толпу, будто
змея мышонка в утробу свою змеиную заглатывала.
 
   И давили ногами, и пыряли ножами. Да еще рот затыкали, чтоб оправданий
не слышать.
 
   Зато хоронили краше некуда - всем городом, с рыданиями, с раскаяньем, с
величавыми почестями. В обители святого Антония та горестная могила. Но
как аукнулось, так и откликнулось.
 
   Вместо мнимой измены произошла измена явная.
   Убийцы Татищева, спасая головы, бежали к пану Кернозицкому. Кернозицкий
же, заняв Хутынский монастырь, вдруг сам пустился наутек. Подошло к
Новгороду ополчение городов Онеги и Тихвина, с тысячу человек всего, но
слухи на войне тоже хорошо воюют.
   Михаила Васильевич сбросил одеяло и стал босыми ногами на пол, желая,
чтобы половицы были холодные - очнуться от жуткого сна. Но о князе, о
спасителе всея России заботились прилежно: полы в опочивальне были теплы,
вода для умывания подогрета.
 
   "Помянуть надо Татищева! Службу заказать!"- решил князь и прильнул к
морозному окошку, с удовольствием взирая на Троицкий собор. Славно
проснуться в Александровской Слободе. До Москвы сто верст с четвертью.
Далече Новгород Великий.
 
   В Новгород Скопин-Шуйский приехал еще в феврале 1608 года, сразу после
погибели царской рати под Болховым. Государь, уж не надеясь боле ни на
русских воевод, ни на русское войско, смиря гордыню, велел племяннику
сторговаться со шведами и привести в Москву шведских наемников. Переговоры
с королевскими людьми вел шурин Скопина Федор Васильевич Головин. Но шведы
помнили недавние царские грамоты и, прежде чем помогать, хотели, чтоб
Московский царь испил полной чашей напиток бессилия и позора. Давно ли
Корельский воевода князь Мосальский высокомерно выговаривал выборскому
коменданту: "Хотите знать от меня, кто у нас царь и великий князь! Но
государь ваш знает по нашей сказке, что у нас государь Василий Иванович
всея Руси... И все ему служат, и розни... никакой нет. По милости Божией,
и вперед не будет! А вы теперь, не ведомо каким воровским обычаем, пишите
такие непригожие и злодейственные слова. А что пишете о помощи, и я даю
вам знать, что великому государю нашему помощи никакой ни от кого не
надобно, против всех своих недругов стоять может без вас, и просить помощи
ни у кого не станет, кроме Бога".
 
   Сам-то князь Скопин все еще надеялся на своих. Хотел собрать войско из
новгородцев, псковичей, из многих иных северных городов, но вышло худо.
 
   В те поры на русской земле Гора Лжи вспучилась до небес. Не только
города, но и многие монастыри вознеслись на гнойнище, не ведая, что
вознесение сие антихристово - Вора принимали и за Вора Бога молили. Каждый
второй человек на Руси служил Неправде, ждал благополучия не от трудов, но
от грабежа, насильства, от разорения соседа.
   Попутал бес и псковского воеводу Петра Шереметева.
   Крестьяне пришли просить защиты от тушинского воеводы Федора Плещеева,
но Шереметев приказал им целовать крест Дмитрию - законному, прирожденному
государю. И сам же, восхищаясь вероломством своим, послал карательный
отряд грабить этих крестьян, брать их в плен за измену. Чего ради? А
поднажиться.
 
   1 сентября, опасаясь шведов, которые шли помогать Шуйскому, народ
пустил во Псков тушинца Плещеева.
 
   Через неделю бежали из Новгорода спасители России- Скопин, Татищев,
Телепнев. Тайно, подло, бросив и само дело на произвол судьбы, и дружину
свою, с одними только слугами. Героям выпал жалкий жребий мыкаться от
города к городу. Искали надежного укрытия, а попадали с одной измены на
другую. Сломя головы улепетывали от Иван-города, от Орешка, где
воеводствовал Михаил Глебович Салтыков. У Салтыкова нос в хоботок
вытянулся. Уж так мог унюхать переменные ветры, что самому себе ни в чем
не верил, гнал из сердца даже малую приверженность, а за позывы совести
наказывал свое чревоугодливое брюхо жестоким постом.
 
   Пришлось беглецам пуститься прочь, все дальше и дальше от мятежей и
недовольств, пока не очутились в устье Невы. Тут и разошлись пути Скопина
и Татищева.
   Татищев возвратился в Новгород раньше Михаилы Васильевича. Скопин обрел
храбрость лишь с посольством к нему новгородского митрополита Исидора,
который пресек измену в самом ее зародыше.
 
   Юный князь явился в Новгород в минуту роковую. К новгородским пределам
подступал тушинский воевода пан Кернозицкий, и не Михаила Скопин, а
Михаила Татищев собрал отряд для сопротивления.
 
   Уже стоя на утренней молитве, князь Михаил, размыкая в душе
заколдованный круг, спросил себя: "Отчего же ты не вступился за Татищева,
когда его в толпу потянули? Не Татищев ли сажал на престол твоего дядюшку,
не Татищев ли добрый гений рода Шуйских? За себя испугался?" У совести все
вопросы не в бровь, а в глаз, но в ответчиках Тихий Хранитель наш: "Каюсь.
Ужасом был объят. Смалодушничал по молодости лет. Каюсь". И тут же
выступили покоробленные Гордыня и Спесь: "А не сам ли Татищев обрек себя
на смерть подлую? Совершивший злодейство злодейством умерщвлен. Зачем
жгете. Господи, не молнию послал на грешника, но человеков? Так ведь и
конца не будет..."
 
   Горячо молился юный князь, смиряя греховное несмирение свое.
 
   -Не отвратись, Господи, от меня ради глупости моей.
 
   Бог был с ним. И войско шведское послал, и образумил многих русских
людей, и дал победы. Ныне же одним только стоянием в Александровской
Слободе он, князь Скопин, повергает врагов в бегство.
 
   С молитвы Михаила Васильевич поехал обозрить строительство деревянной
крепости, которой он обносил Слободу. Слобода была опоясана каменной
стеною, но за двумя надежнее.
 
   Одну из башен со стороны поля строили под наблюдением генерала Зомме.
Скопин желал получить от Зомме совет, но не явно, не при боярах и шведах.
Тайной встречи он тоже опасался, все равно углядят. Поговорить на стройке
у всех на глазах неприметнее. Князь верил генералу. В шведском
пятитысячном войске, которое в конце марта 1608 года привел в Новгород
Яков Делагарди, шведов почти и не было. Были шотландцы, англичане,
французы, немцы, голландцы- все повоевавшие в разньк армиях, за
Голландскую республику и против нее, с поляками и за поляков, за всех, кто
платил. Это войско шведского короля Карла IX стоило России города Корелы,
по-шведски Кексгольма. Еще Карлу союз и дружба, а наемникам сто тысяч
ефимков в месяц. Наемники в бою были хороши, но капризны и ненадежны.
   Дважды оставляли Скопина, поворачивали и шли назад к Новгороду, один
Христиерн Зомме со своей тысячью оставался верен договору, участвовал во
всех горячих делах, и, бывало, только стойкость его солдат спасала русское
войско от поражения.
 
   - Скажи, генерал, правду, будь за отца, - улучив минуту, спросил
князь,- Мне прислали деньги из Соловецкого монастыря и от Петра Семеновича
Строганова.
   Когда заплатить Делагарди и его солдатам, теперь или как в Москву
придем?
 
   О деньгах говорить Скопину было все равно что острым ножом по сердцу,
краснел, глаза опускал.
   - Деньги дай теперь, - ответил генерал. - Но заплатив, тотчас веди
войско на врагов твоих. Наемники умеют быть благодарными, но не очень
долго.
 
   - Спасибо, генерал, - просиял князь. - Что бы я без тебя делал?! А
башню ты поставил отменную! Мой государь наградит тебя за службу
по-царски. Шуйские дорого ценят верность.
 
   Полегчало на сердце у Михаилы Васильевича. Ждал Делагарди с
нетерпением, встречу он назначил здесь, у новой башни. Совет Зомме был уже
тем хорош, что приготовлял Скопин для союзника и друга одну нечаянность, а
их получилось две.
 
   Делагарди приехал с офицером-толмачем.
 
   Наслаждаясь легким морозцем, румяными облаками, инеем на огромных
березах, генерал улыбался князю уже издали, заранее раскрывая объятия. Оба
были высокие, молодые, и среди пышнотелого, изнемогшего от важности
боярства, среди своих умудренных войной и жизнью солдат они чувствовали
себя заговорщиками. Не войдя еще в серьезный возраст - люди завтрашнего
царства - вершили юные полководцы судьбы народов и государств.
   Генерал Яков Делагарди был старше воеводы Михаила Скопина на три года,
Якову исполнилось двадцать шесть.
 
   - Как спалось, князь? - спросил Делагарди через толмача.
 
   Михаила Васильевич от столь невинного вопроса растерялся, вспыхнул,
помрачнел.
 
   - Смутные вижу сны.
   Делагарди возвел руки к небу.
 
   - Надо женщину с собою класть в постель! У вас, русских, такие все
красавицы!
 
   - Моя жена в Москве. А я человек православный.
 
   - Это тоже по-русски, - Делагарди напустил на себя серьезности. - У вас
множество совершенно непонятных запретов, условностей... Впрочем, как и у
нас. Сказано же:
 
   в своем глазу бревна не видно.
 
   Делагарди по крови был французом, его род происходил из провинции
Лангедок. Отец Понтус Делагарди поступил на службу шведским королям и
много досадил Иоанну Грозному, обращая его рати в бегство.
 
   Делагарди некогда сходился с отцом князя Михаила на поле брани и в
посольском словопрении. Будучи товарищем новгородского воеводы князь
Василий Федорович писал эстонскому наместнику баро11у и фельдмаршалу:
   "Ты пришлец в Шведской земле, старых обычаев государских не ведаешь".
На что получил такой же гордый и дерзкий ответ: "Я всегда был такой же,
как ты, если только не лучше тебя". Воеводе же Делагарди писал еще хлеще:
"Вы все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости, а
пригоже было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого мало*.
 
   Отцы ссорились, а дети Божьим Промыслом стали и союзники, и друзья.
Яков отца не помнил, барон умер, когда сыну было чуть больше года.
 
   Поднялись на башню. Опытный воин, Делагарди так и кинулся к бойнице.
 
   - Князь! Посмотрите!
 
   На Слободу, так зримо на белых снегах, так страшно и спокойной
неотвратимости, надвигалось многотысячное войско. Михаил Васильевич
торжествовал. Напугал храбреца генерала!
 
   С воеводами Иваном Куракиным и Борисом Лыковым у князя было заранее
условлено, в какой час прибыть к Александровской Слободе. Полки эти пришли
от царя, из Москвы, чтобы разрозненные силы, соединились наконец в единую
государеву мышцу, роковую для врагов России.
 
   - Подарок нам от государя Василия Иванович, - улыбался Скопин. -
Молодцы! Хорошо идут, споро! Подождем еще боярина Федора Ивановича
Шереметева из Владимира и двинем на Сапегу. Избавим Троице-Сергиев
монастырь от польского ошейника.
 
   - Надо ли затягивать наше бездействие? - осторожно спросил Делагарди. -
А если монастырь, устояв год и еще полгода, не сможет вдруг продержаться
считанные дни? Я слышал, в монастыре был великий мор, силы защитников
совершенно истощились.
 
   - Но мы же помогли монастырю! Воевода Жеребцов привел за стены Троицы
почти тысячу ратников.
 
   - Это было в октябре, а сегодня второе января.
   Скопин поднял свои слишком кроткие для воителя глаза и посмотрел в
глаза Делагарди.
 
   - У моего паря и у всего русского царства - наше войско единственная и
последняя надежда. Если нас побьют, Россия погибнет... Многие, многие
предрекали ей погибель...
 
   -Я писал моему государю, что Сигизмунда вернее всего поразить можно в
России, под Смоленском. Именно в России, когда поляки так далеко от Речи
Посполитой. В Ливонии поразить польское войско будет много сложнее.
 
   - За братскую любовь и помощь мой государь воздаст твоему государю
полной мерой, - сказал князь. - Я жду обещанные твоим королем четыре
тысячи солдат из Выборга. Как только они придут, мы выступим на Москву и
на Смоленск, - и не выдержал серьезной мины, просиял. - У меня нынче
большая охота порадовать тебя, нашего друга. Нынче мы заплатим твоему
войску пятнадцать тысяч рублей, соболями.
 
   - Ах, князь, мне так нравятся ваши хитрости! - Делагарди нашел и пожал
руку Михаиле Васильевичу.- Пойдемте же встречать московских воевод. Сердце
всегда стучит веселее, когда силы прибывают.
 
   И тотчас остановил князя, чуть обняв за плечи.
 
   - Я на всю жизнь запомню ту мерзкую тоску, охватившую меня, когда мои
наемники под Тверью объявили, что не желают идти в российские дебри,
когда, свернув знамена, они отправились в Новгород. Я тогда обнажил меч, я
проклинал их и скоро остался на дороге один...
   Как же хорошо, что мы вместе, как хорошо, что нас много и становится
все больше!
 
   Им было радостно от их дружества. Они,