епки. Видела цыплят без перьев, так это
Маринка и есть.
 
   - Но ей быть в этой постели, а мне в монастырской.
 
   - Сама знаешь, царь себе не волен. А у меня есть мои долги. Я их плачу
и плачу.
 
   Он и впрямь принялся вдруг капать ей на грудь слезами, самыми
настоящими, и она тоже расплакалась, и тут затопали перед дверьми,
звякнуло оружие. Дмитрия сдуло с постели, как сквозняком. Натянул штаны,
сапоги, схватил алебарду.
 
   - Ко мне! - из потайных дверей вбежали стрелецкие головы Брянцев и
Дуров. - Кто? Сколько?
 
   - Неведомые. Трое.
 
   - Где они?
 
   - Побежали!
 
   - Искать! - и сам кинулся к дверям.
 
   И нашел. Возле домашней церкви на имя Дмитрия.
   Окруженных стрельцами, исколотых, изрубленных, но еще живых.
 
   - Пытать! Кто послал?
 
   Покусившихся на жизнь царя поволокли, кровавя полы, в пыточную, но
многого узнать не успели, перестаралась стража. Одного однако опознали:
служил в доме дьяка Шерефединова.
 
 
   11
 
 
   Утром Басманов предстал перед государем с провалившимися глазами,
потухший, потерявший голос.
 
   - Всю ночь бился над Шерефединовым, изломал мерзавца, все жилы ему
повытянул, гадит от боли и страха, но ни единого имени не назвал.
 
   - Значит, заговора нет! - беспечно откликнулся Дмитрий.
 
   - Есть заговор! Я его спиной чую. К Шуйским, хоть к Ваське, хоть к
братцам его спиной поворочусь, - вся спина в мурашках.
 
   Дмитрий сидел у подтопка, на огонь глядел. Нагнулся, взял кочергу да и
закрутил ее винтом, как веревку.
 
   - Шерефединова больше не трогай, отошли куда-нибудь. Васька Шуйский
плюгав в цари лезть. Неводок он плетет, но такого плетения, как мое, ему
не сплести. Дарю на память.
 
   Дал Басманову кочергу.
 
   - Ступай, отоспись.
 
   Басманов поклонился, сделал шаг, другой, но не ушел.
 
   - Не люблю, государь, огорчать тебя, но не сказать тоже нельзя.
 
   - Скорее скажешь - скорее забота отлетит.
 
   - На Волге объявился Самозванец. Величает себя Петром, сыном государя
Федора Иоанновича. Когда сестрица Борискина, царица Ирина, разрешилась от
бремени сыном, злодей подменил ребенка. Девочку хворую велел подложить.
Ту, что Феодосией нарекли.
 
   - Какие люди с Петром, сколько их? - спросил Дмитрий, щуря глаза.
 
   - Тысячи три-четыре. Терские казаки, донские, всякие шиши. Сам он тоже
из казаков, имя его Илейка.
 
   Дмитрий закрыл подтопок, встал, потянулся, улыбнулся.
 
   - Кто он мне, Петя? Родной племянничек? Я, Басманов, скучаю без
родственников. Отоспишься, пошли ему моим именем милостивое приглашение.
Ласково напиши, на золоте буду потчевать уберегшегося от козней
Борискиных. Напиши, пусть к свадьбе моей поторопится.
 
   Басманов моргал воспаленными глазами, но ушам своим верил. Как понять
царя? Иной раз на сажень под землей видит, а иной раз слепее крота.
 
   Не слеп был Дмитрий Иоаннович, но все для него сбылось, как в сказке.
Верил - Бог стоит за его плечами.
 
   "Господи!" - взмолился, и не произнеся ни слова более, пожелал принять
смерть, коли дела его и жизнь его Всевышнему неугодны.
 
   Шубу, шапку, рукавицы не надел, С1реб. Одевался на бегу, никому не
отвечая, куда, зачем. С увязавшейся стражей вышел на лед Москва-реки,
поискал глазами прорубь и не сыскал. На льду шла старомосковская потеха:
медвежатники выходили ломаться с медведями. И уже стояла на льду особая
клетка для охочих людей схватиться с ярым зверем один на один. Всего
оружия рогатина да нож за сапогом.
 
   В душе Дмитрия кипела горестная ненависть, и он желал утолить ее сполна.
 
   Подошел к той самой, к страшной клетке, а там уже зверь, ревущий от
одного только запаха человека. Грива в проседь, каждая лапа с коровий
окорок.
 
   Дмитрий отодвинул от дверцы снаряженного к бою медвежатника. Взял из
рук его рогатину и - стража ахнуть не успела, а царь уж был за железными
прутьями.
 
   Медведь замотал башкой, взревел, ужасом обнимая всех, кто был на реке,
поднялся на дыбы. И тут-то и ударил его Дмитрий Иоаннович. В самую грудь,
и держал, держал, пока билась в агонии эта лесная жуть. Вышел из клетки и,
как ведьмак, принялся искать глазами кого ему нужно было. И нашел! Уж чего
ради, но был на той потехе боярин Василий Иванович князь Шуйский.
 
   Стал перед ним Дмитрий, волосенки от пота на голове слиплись, рот
углами книзу, в глазах такая тоска окаянная, что боярин-князь принялся
кланяться царю, да так истово, что бородою снег мел.
 
   - Шкуру тебе дарю, - сказал Шуйскому государь и, взгромоздя на голову
высоченную свою шапку, помчался во дворец, тихо хаживать не умея.
 
 
   12
 
 
   Как же это так? Написанное за тридевять земель, на чужом языке, для
глаз немногих посвященных, соединившихся ради столь высокой, наитайнейшей
мысли, что само божество становится ее заложником, когда все рассчитано на
пять колен вперед, - как оно, неотвратимое и недоступное людской воле,
вдруг производит беспокойство среди мужичков и баб, простых, как свечка, и
подвигает их запалить ту свечку свою и сгореть.
 
   Где дьяку Тимохе знать латинские промыслы римского пары? Трубами
органными не соблазнялся, костелов не видывал. И уж слыхом не слыхал о
письме Павла V царской невесте Марине Мнишек!
 
   Папа прислал Марине письмо после ее обручения с царем Дмитрием, для
католички драгоценное и святое:
 
   "Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в
винограднике господнем!.. Да родятся от тебя сыны благословенные, каковых
желает святая матерь наша церковь".
 
   Обручение происходило в Кракове, в присутствии короля Сигизмунда, его
сына принца Владислава, его сестры Анны, шведской королевы. Место жениха
пришлось занять царскому послу Афанасию Власьеву. Чувствовал он себя
дураком и грешником, исполнял службу- не смог унять вздохов, когда дошло
дело до жениховых подарков - все ведь от России отымалось, от казны ее
худоватой. Подарки были один чудеснее другого: золотой корабль, золотые
бык, павлин, пеликан, часы, возвещавшие время игрою флейты и труб. Три
пуда жемчуга, чуть не тысяча соболей, самых превосходных, парча, бархаты,
чаши, кубки, одно перо из рубинов чего стоило. Да ведь и корона на Марине
была не из польских, не из Мнишековых тощих сундуков.
 
   Ни о чем этом не ведал Тимоха. Но однажды, ложась в постелю, загляделся
он на икону Спаса Нерукотворного, на огонек в лампаде.
 
   Пробудясь же, к еде не притронулся и держал пост семь дней, и были ему
те дни, как единый час.
 
   Исповедался Тимоха в Казанской церкви, причастился Святых Тайн,
попрощался с домашними и пошел в Думу, прихватя из Приказа грамоту, какая
в руки взялась. И войдя в Грановитую палату, подождал, пока князь
Мстиславский закончит рассуждать о похвальном желании государя идти вместе
с польским королем на крымских татар, дабы избавить христиан от этого
вековечного бедствия. Едва умолк, Тимоха вышел на середину палаты и, не
поклонившись Дмитрию, указал на него рукою, в самую грудь.
 
   - Воистину ты есть Гришка Отрепьев! Расстрига, но не цесарь. Не царевич
ты Дмитрий, сын блаженной памяти царя Иоанна Васильевича, но еретик и
греху раб!
 
   И поворотился к царской страже.
 
   - Чего глаза выпучили, слуги дьявола? Хватайте! На то вы тут и
поставлены, чтоб правду хватать, а ложь хранить.
 
   Дмитрий молчал, но и бояре молчали. И тогда он закричал, наливаясь
бешеной злобой.
 
   - Умертвите!
 
   В тот же день Дмитрий приехал к инокине Марфе.
 
   Инокиня держала строгий пост и была хороша, как в юности. В глазах
искорки, лицо же напоено светом, будто не стены келий вокруг, а березовая
роща. Впрочем, и в келий было много света, от монашеского разве что иконы
на стенах, в шкафчиках столько драгоценностей, что жилище походило на
ларец индийского раджи.
 
   Дмитрий и теперь приехал не с пустыми руками, привез зеркало в
перламутровой раме, амбру, шафран, заморское мыло.
 
   Марфа благословила его, довольная подарками и уже зная, каким известием
он собирается ее порадовать.
 
   Дмитрий заговорил о часах с флейтами и трубами, копии тех, какие
подарил он Марине. Ему хочется, чтоб и у матушки были такие же. Мастеру о
том сказано, и он трудится самым прилежным образом.
 
   - За наши тихие стены не всякая молва перелетает, - сказала
нетерпеливая Марфа, - пошли слухи, что ты скинул запреты с князей
Мстиславского и Шуйского, жениться им позволил.
 
   - Мстиславские, Шуйские, Голицыны - безродному Годунову бьгаи страшны.
Мне, в жилах которого царская кровь, о запретах на браки моих самых
родовитых бояр даже слышать дико!
 
   - Кого же они сватают? - быстрехонько спросила инокиня, хотя все ведала
в подробностях.
 
   -Для Федора Мстиславского я сам нашел невесту, твою двоюродную
сестрицу. Старичок Шуйский тоже оказался не промах. Выглядел цветочек в
садах Буйносова-Ростовского. Княжна Марья Петровна и нежна, и статью
горделива. И голубка, и лебедь.
 
   - Буйносовы в свойстве с Нагими, - инокиня подарила Дмитрия благодарным
взглядом.
 
   Он вдруг сел рядом и держа ее за обе руки, сказал быстро, глядя в глаза:
 
   - В Угличе, в могилке, та, что в церкви - поповский сынишка лежит. Так
я его выброшу прочь! Довольно с нас! То дурак взбрыкнет, то кликуша
объявится! Довольно! Довольно!
 
   - Не-е-ет! - Марфа, мягонькая, дебелая, застонала, и все-то ее белое
мясцо пошло скручиваться в жгуты и окаменевать. - Не-е-ет!
 
   Он бросил с брезгливостью ставшие жесткими ее руки:
 
   - Вы всегда были умны! Так будьте же собой! Будьте умной.
 
   - Прокляну! - сказала она шепотом.
 
   - Принародно?
 
   - В душе моей.
 
   - Вы истинная царица.
 
   Он поклонился ей и, хотя она отшатнулась, взял ее за голову, поцеловал
в чистый, в светлый, в государственный лоб.
 
   От уязвленной в самое сердце Марфы отправился к королю Сигизмунду
доверенный человек с тайным словом: на Московском престоле Самозванец!
Экая новость Сигизмунду!
 
   А для Дмитрия жизнь стала вдруг одним ожиданием.
   Выходка дьяка Тимохи всколыхнула в нем страх. Он желал вокруг себя и в
Москве поляков, казаков и верил - венчание успокоит сомневающихся:
венчание от Бога.
   Гоня от себя тревоги, закатил пир боярам, застолье роднит людей. На
пиру откровенно льстил сановитым своим гостям, не без яду, впрочем.
 
   - Вы, вековечные российские роды - заповеданная моя дубовая роща! Будет
ваше плечо крепко и надежно для государя вашего, и я, государь ваш, обнажа
мечь, приведу вам толпы покорных народов. Не на рабство, но к свету
вашему. К истине истинных, к святому нашему православию.
 
   - С поляками в обнимку? - спросил вдруг дерзкий Михаил Татищев.
 
   - Без поляков нам Турции не одолеть.
 
   - Сначала на войну вместе, а потом и в один храм на молитву. Латиняне
спвят и видят - заполучить наши души.
 
   - Латиняне много чего хотят, да все на том же месте, куда их Господь
поставил. А поляки хотят землю Северскую, хотят Псков, хотят, чтобы мы
добывали Сигизмунду шведскую корону. И я на одно их хотение говорю -да, а
на другое говорю - нет! Больше нет, чем да.
 
   - И послал Сигизмунду сто тысяч! - выпалил Татищев. I 
   - То был мой долг, и я его заплатил.
 
   - А Мнишеку отправил двести тыщ за какие глаза?
 
   - Мнишек стоял за поруганную честь моего царского рода! Не ты, Татищев
- Мнишек! Те деньги пошли для твоей будущей царицы. У царя же с царицей
казна общая.
 
   И рассмеялся.
 
   -Ешьте, пейте! Споры для Думы, застолье- для дружбы.
 
   - Дмитрий ударил в ладоши, и слуги понесли на серебряных подносах новые
кушанья.
 
   - Телятина! - тихохонько ужаснулся Василий Шуйский. - Телятина
православному, как Магомету свинина.
   Вели убрать, государь. Бога ради!
 
   Губы вытягивал хоботком, будто хоботок этот в ухо царя хотел просунуть.
 
   - Что болтаешь пустое! - рассердился Дмитрий. - Что у царя на столе, то
и свято.
 
   - Телятина свята? - поднял и хватил куском мяса об стол Татищев.-
Телятина свята?! На шестой неделе великого поста?! В четверок?!
 
   - Чем тебе телятина не угодна?! - изумился Дмитрий.
 
   - Да православный ли ты? Да есть ли на тебе крест?
   Латинянин ты гнусный! Оборотень!
 
   - Защитите государя своего! - тише Шуйского сказал Дмитрий, отведывая
одну за другой черные, как черной кровью налитые, клюквины.
 
   Татищева выдернули из-за стола, поволокли из палаты прочь.
 
   - В Вятку его, - сказал Дмитрий, не поднимая голоса, - от моего стола -
и в Вятку. Держать его там в колодках. Да чтоб имени не ведали. Отныне -
нет ему имени в земле Русской.
 
 
   13
 
 
   Был сон Дмитрию. Видел он, как заходящее за горизонт солнце закрыла
черная луна и сделались сумерки. И пошла по земле, под черною луною
бесконечная чреда спящих на ходу людей. И вгляделся он и увидел, что все
их множество - один человек. Что это он. Кинулся прочь от своего сна, да
чтоб скорее- на крыльях. Только те крылья были перепончатые, как у летучей
мыши. Холодные.
 
   Пытаясь избавиться от увиденного, он встал с постели, и хотя утро еще
не наступило, вместе с охраною поехал выбрать место для потешной
деревянной крепости, взятие которой должно было венчать будущие, скорые
уже, свадебные пиры.
 
   Место он уже облюбовал - пустырь за Сретенскими воротами, но надо было
куда-то деть себя от сновиденьица. На пустом месте дела не сыскал,
поворотил коня и поскакал смотреть, как готовят дорогу, по которой приедет
к нему его весна - благоуханный сосуд красоты - наияснейшая панна Марина.
 
   Его армия собиралась под Ельцом. Продовольствие уже свезено, и пушки, и
порох. На днях пришла и стала под Москвою новгородская рать, восемнадцать
тысяч молодцов. Сойдет половодье, дороги просохнут, и-в поход. Вот только
куда? Одно ясно - Россию он оставит на попечение хозяйки. Потому и ждет
ее-не дождется.
 
   Вернулся Дмитрий в полдень. Пахнущий весенним солнцем, счастливый.
Дорога для шествия Марины и гостей была исправна, мосты обновлены или
построены заново, жалкие избушки и развалюхи, печалующие взоры, разобраны.
 
   Он примчался, настроив себя, еще раз, напоследок, отведать горчайшей
любви царевны Ксении. Ее нынче должны были увезти в монастырь. И струсил.
Не мести или обличительного слова - глаз ее, слез ее, а то и молчания.
 
   Устроился возле окошка, из которого ему будет видно, как пойдет она
садиться в крытые санки. Ждал Ксению, а мыслями улетел по дороге, на
которой уже в пределах Смоленщины ему суженая. Дальше, дальше, пока не
уперся в Вавель. Хозяин польского Вавеля швед Сигизмунд Ваза чересчур яро
и уже почти явно требует исполнения статей тайного договора. По этому
договору Марине Мнишек отходили Великий Новгород и Псков со всеми землями,
с правом продавать эти города и земли, дарит, строить католические храмы,
католические монастыри, заводить латинские школы. Отец пани Марины пан
Юрий Мнишек, сандомирский воевода, в потомственное владение получал
княжества Смоленское и Новгород-Северское, но так как половина смоленских
земель и городов даровалась в собственность Сигизмунду, то столько же
земель и городов Мнишек получал в соседних княжествах, в Тверском, в
Калужском. Отдать все эти земли было делом немыслимым, да и сам Сигизмунд
был королем больше по имени. В шляхте ходили разговоры: корону надо отдать
московскому Дмитрию, свой человек. Все, кто ему служили, получали от
щедрой руки.
 
   Дмитрий души не чаял в шляхте, а в России земли много, крестьян много.
Послужишь - получишь. Был даже такой слух: у Московского царя для изгнания
Сигизмунда уж и войско наготове. Поведет его великий мечник Скопин-Шуйский.
 
   Перебирая нити всей этой паутины, смертно держащей его, Дмитрий решил
вдруг, что надо оставить все как есть. Пусть себе висит клубком до поры до
времени.
   Взяться за веник никогда не поздно. Не натравить ли на Сигизмунда
иезуитов, пообещав им все, что им хочется.
   Сигизмунд, почитая себя владетелем Смоленского княжества, наверняка
поглядывает на Мономахову шапчонку? Мечтает о наследственной, о шведской
короне, для борьбы за нее лишняя хорошая шапка не помеха.
 
   Пришел Басманов. На лице тоска.
 
   - Ну, что у тебя? - спросил его Дмитрий, краем глаза увидав, что во
дворе появилась серая лошадка и серые, крытые лубяным коробом, санки.
 
   - Инокиня-государыня Марфа по всем боярам вчера ездила. Не трогай,
государь, могилку. Бог с ней!
 
   - Болтуны надоели.
 
   - Не трогай, государь. У меня с утра вся Дума перебывала, поодиночке.
 
   -Я человек сговорчивый. Не трогай, говоришь. Не трону. Что еще? - от
нетерпения лицо у Дмитрия стало красным. - Что еще у тебя?
 
   - Иван да Дмитрий Шуйские приезжали в дом купцов Мыльниковых. Братья
Голицыны туда же ездили.
   Боярин Татаев, окольничий Крюк Колычев.
 
   - Им что, мыло нужно?
 
   - Мыльниковы не мылом торгуют, государь. Мыльниковы - гости. У них
торговля по всей земле.
 
   Дмитрий глянул в окно. Лошадка стояла смирно. Людей не видно.
 
   -Все?
 
   - Нет, государь, не все. Стрельцы тебя хулят...
 
   - Стрельцы? Ну-ка! Ну-ка! Да слово в слово!
 
   - Говорят, что ты есть враг веры, тайный латинянин.
 
   - Так говорят все московские стрельцы?
 
   - Нет, государь, не все. Хулителей семеро.
 
   - Семеро... Из одного полка?
 
   - Из двух, государь.
 
   - Из двух, - глаза Дмитрия, бегавшие во время разговора, остановились.
- Собери мне, друг мой, Петр Федорович, всех московских стрельцов. В
Кремле собери.
   Завтра. Да не завтра! Сегодня же и собери. Ступай! - ласково подтолкнул
Басманова в плечо. - Поторопись, товарищ мой верный.
 
   - Татищева, государь, вернул бы. Многие просят за него, - сказал вдруг
Басманов.
 
   - И Шуйский?
 
   - И Шуйский.
 
   - А ты просишь?
 
   - Прошу, государь.
 
   - Не на свою ли голову, Басманов? Возвращай, коли соскучился! Тебе за
ним смотреть.
 
   Басманов радостно улыбнулся, поклонился, вышел.
 
   - Дмитрий тотчас побежал к окошку, а возок уж поехал.
 
   - Как же так? - застонал Дмитрий, уцепясь пальцами за решетчатое окно.
- Как же так?
 
   За лубяным возком след простыл, а Дмитрий все глядел и глядел... И
перед глазами, как лаком покрытое, стояло его видение. Чреда людей под
черною луною, и каждый из чреды - это он.
 
   ..Вечером того же дня царевну Ксению постригли.
   Царевна умерла, родилась черница Ольга.
 
 
   14
 
 
   Стрельцам было велено прийти в Кремль без ружей.
   Они и не взяли ружья. У иных совсем ничего не было, иные же прихватили
бердыши, протазаны, сабли.
 
   Место выбрано царем было странное, за садом, на огороде, у глухой стены.
 
   Царь пришел с ротою Маржерета, а другая рота, конная, капитана
Домарацкого, встала поодаль.
 
   Привели семерых стрельцов, что оговаривали государя. Конвой тотчас
отступил, и Дмитрий шел среди этой семерки без опасения. Они, думая, что
Бог пронес, стали среди своих, в первом ряду. Дмитрий приятельски положил
руку на плечо стрелецкого головы Григория Микулина и, высоко поднимая
голос, чтоб слышали все, сказал:
 
   - Я вырастал в палатах отца моего великого Грозного царя Иоанна
Васильевича. Происками Годунова матушку мою, меня и всех Нагих, матушкиных
кровных родственников, - выслали в Углич. Там я и жил, покуда верные люди
не сообщили матушке, что Годунов замыслил злое дело. Тогда нашли ребенка,
схожего со мною лицом и ростом, поповского сынишку, а меня укрыл в
надежном месте Богдан Яковлевич Вольский... Остальное долго рассказывать.
Многие из вас видели мою встречу с матушкой на лугу в Тайнинском. Не будь
она мне матерью, слез бы благодарных, чистых не проливала. Я перед вами,
как на духу, но и вы скажите мне всю правду: есть ли у кого из вас
доказательства, что я ие царевич Дмитрий?
 
   Стрельцы молчали, опускали глаза. Государь глядел на них, посапывая
носом-лапоточком. Высморкался посвойски, на снег. Закричал на стрельцов:
 
   - Наушничать горазды! Говорите в лицо, коли вам есть что сказать, а нам
послушать.
 
   Стр