ельцы молчали. Дмитрий ждал. Не дождавшись, снова заговорил, подходя
к переднему ряду, чуть не грудь в грудь, положа обе руки на свое сердце.
 
   - В чем ваше недовольство мною? Скажите мою вину перед вами! Тому, кто
служит мне по чести и совести, и я служу, как самый усердный слуга.
 
   - Господи! Государь, избавь нас от таких горьких укоризн! - воскликнул
Микулин.
 
   - Я готов избавить! - откликнулся Дмитрий, и в глазах его заблистали
слезы. - Но ведь порочат! Слухи разносят! Все о том же - расстрига на
троне, Гришка Отрепьев! Да всех Отрепьевых я по ссылкам разогнал за то,
что помогали расстриге своровать, слухи распускали. За то что все они -
враги святейшего патриарха Иова~..
 
   - Государь, освободи! Я за твои слезы у твоих изменников головы
поскусаю!
 
   - Ваши это товарищи, и поступайте с ними по вашей совести.
 
   Махнул на семерку рукою и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.
 
   А на том, на царском огороде на осевший весенний снег хлестала кровь:
рубили бедняг, кололи сообща, яростно.
 
   Тотчас тела погрузили на телегу и телегу провезли по всей Москве.
 
   Народ царя жалел, не изменщиков.
 
 
   15
 
 
   Жуткая телега еще кровавила московские улицы, а уж князь Василий
Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да с
князем Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в
махонькой церковке.
 
   -Нынче царь показал свою силу,- начал Шуйский, - бедный обманутый народ
верит ему, проклятому расстриге.
 
   - Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич
истинный, - рассердился Куракин.
   Шуйский обнял князя.
 
   - Время ли о клятвах поминать? Потому и клялись, что Годунов сидел на
наших шеях. Сидел, как татарин!
 
   - Он и был татарин! - сказал Голицын. - Бог с ним с Годуновым.
Православие надо спасать от царя-еретика.
 
   - Как от него избавишься? - повздыхал Куракин. - Убить - вот и все
избавление.
 
   -Убить!- твердо сказал Шуйский.- Убить до свадьбы! Невеста явится с
целым войском.
 
   - Дадим же обет заодно стоять, - перекрестился Куракин,- Не мстить за
обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.
 
   Шуйский наклонился над распятием, лежащим на крошечном алтаре,
поцеловал.
 
   - Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю
обет - править царством по общему совету, общим согласием...
 
   Голицын и Куракин повторили клятву.
 
   Троекратное истовое целование завершило тот странный сговор.
 
   Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья
Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Стопин-Шуйский, был боярин Борис
Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил
Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков,
стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.
 
   Столы даже скатертями не застелили - не до еды, не до питья.
 
   Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках "Псалтырь",
открыл, прочитал:
 
   - "Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе на придет. Не
отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое.
В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни
мои, и кости мои обожжены яко головня."
 
   Положил книгу на стол, положил на книгу руки и говорил тихим голосом. И
не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.
 
   - Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем?
Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.
 
   Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину,
на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно, откуда
в таком человеке твердость?
 
   Шуйский поднял лицо и осмотрел всех, кто был за столом, никого не
пропуская.
 
   - Тот, кого мы называем государем, - Самозванец.
   Признали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не
потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник.
Лучшее становилось при нем худшим, доброе- злым, богатое- бедным.
   Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что
человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду
храбр, да ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он
умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не
по-нашему.
 
   Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспькнули,
на щеках выступил румянец.
 
   - Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже
клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло
время всем быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что
он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем
и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь!
Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет.
   Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!
 
   Кто-то из протопопов сказал:
 
   - Многие, многие стоят за расстригу - соблазнителя душ наших.
 
   -Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас,- подтвердил Татаев.
 
   - Так что же делать? - спросил Шуйский. - Терпеть и ждать, покуда нас,
русаков, в поляков переделают.
   Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.
 
   - Дядя! Надо ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с
моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими
людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.
 
   - Его следует тотчас убить! - чуть ли не прикрикнул на племянника князь
Василий.- Отсечь от поляков, от охраны и - убить!
 
   - И всех поляков тоже! - сыграл по столу костяшками пальцев Иван
Безобразов. - А чтоб знать, где искать дома их следует пометить крестами.
 
   - Очень прошу не трогать немцев, - строго сказал князь Василий. - Они
люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге
служить будут, пока жив.
 
   - А как не будет жив - другому послужат! - вставил слово Дмитрий
Шуйский и подался вперед, чтоб все его 
   Старший брат рыхлый толстячок с тощей лисьей мордочкой, а этот как
мерин. Голова породистая, глаза навыкате- всякому видно, высокого рода
человек, но сколь высок в степенях, столько же недосягаем и в глупости.
 
   Была у заговора голова о три башки, теперь сотворилось тело, правда,
без ног, без рук.
 
   Весна по небу гуляла, зима за землю держалась.
   Иод колокольнею Ивана Великого пророчица Алена упала и билась в корчах
до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос:
 
   - Овцу золотую, Дмитрия-света на брачном пиру заколют!
 
   Блаженную в ссылку не упечешь.
 
   Другое дело царь Симеон. Этот на паперти Успенского сооора, перед
обедней вдруг принялся кричать на все четыре стороны:
 
   - Совесть трубит во мне в серебряную трубу, в трубу слезную! Царь наш,
не Богом нам данный, не Богом, тайно уклонился в латинскую ересь! Как
придут поляки с Маринкою, так и погонит он православную Русь к папе
римскому на закланье!
 
   Старика взяли под руки, отвели в Чудов монастырь, постригли в монахи и
отправили на Соловки.
   Народу было сказано: за неблагодарность.
   Дмитрий от Симеонова предательства стал чернее тучи. Все твердил,
похаживая взад-вперед по личным своим комнатам:
 
   - Татарва православная! Совесть ему дороже царского житья. При Грозном,
чай, о совести помалкивал.
 
 
   16
 
 
   У зимы осталось последнее ее покрывало. Она бережно расстелила его
ночью и, оберегая от неряхи весны, ударила на шалопутную собранным по
закромам последним крепким морозом.
 
   Леса вздыбились, как оборотни - седы, корявы, духом дышат ледяным,
солнце от такого-то напора совсем махонькое стало, совсем белехонькое.
 
   - Куда вы меня везете? Это же погреб! - ясновельможная пани Марина
закрыла собольими рукавичками длинноватый свой носик и бросилась в санки,
застланные песцовыми пологами, как в полынью.
 
   Полынья была ласковая, а как сверху укутали, то и совсем стало покойно
и даже прекрасно, потому что мороз всех нарумянил, все двигаются проворно,
радостно.
 
   Послышались команды, заскрипели седла, заухала под снегом земля от
конского топа, и, наконец, полозья взвизгнули, как взвизгивают паненки в
руках парней.
   Огромное, яркое тело поезда тронулось и, набирая скорости, пошло, как с
горы.
 
   Пани Марина, хорошо выспавшись за ночь, тотчас оказалась на спине
пушистого, голубого, с алмазной искрой по ости, зверя. Совершенно
обнаженная, на жутком русском морозе, и однако же не чувствуя ни холода,
ни какого другого неудобства. Песец мягко, плавно взмывал над землей, и от
каждого его беззвучного маха душа замирала.
 
   - Не ты ли это, Дмитрий? - пораженная догадкой, спросила Марина.
 
   Песец, не прерывая бега, повернулся к ней мордой, и она увидела лицо
мудрого, грустного иудея.
 
   - Что за шутки?! - Марина гневно треснула скакуна по бокам и проснулась.
 
   И зажмурилась! Но не оттого, что все сверкало и блистало - от
радостного ужаса: солнце сошло на землю, и земля стала солнцем.
 
   Марина чуть разлепила веки и, полная, как короб с земляникою, самого
ласкового, самого сокровенного счастья, смотрела на Преображение земли.
 
   Снежные поля полыхали золотым, и кожа принимала огонь и становилась
позлащенной.
 
   Смертная белизна лесов обернулась такой молодой, такой живою плотью,
словно это было тело невесты, сбросившей покровы ради любимого. И небо
переменилось. И небо стало плотью, плотью всемогущего солнца.
 
   Марина чувствовала, как воздух припадает к ней, к ее щекам, губам,
глазам, как хватает он горячими прикосновениями кончики ее запылавших
ушей. Засмеялась.
 
   - Нарзежона! Нарзежона круля! - и повторяла порусски: - Невеста!
Невеста короля!
 
   Движение вдруг стало замирать, полет полей накренился на одно крыло, и
все замерло.
 
   -Что случилось?- крикнула Марина пану Тарло, своему советнику.
 
   Пан Тарло подскакал к саням.
 
   - Река Утра, государыня!
 
   - Так и что же?
 
   - Но это граница Литвы и России.
 
   - Здесь граница Литвы?
 
   -Прежняя граница, государыня. Давняя! Но всем это интересно.
 
   - И мне тоже! - лицо Марины вспыхнуло гневом. - Да помогите же мне
выйти из санок!
 
   Красота пышущего солнцем белого поля погибла. Гусары, вольные шляхтичи,
драгуны - рассыпались по полю, над черною Утрой, с которой бурные
февральские ветры унесли снег, а тот, что выпал за ночь, подтаял на
разбушевавшемся солнце.
 
   - Все это было наше! - восторженно воскликнул седоусый Юрий Мнишек и
распахнул руки. Алый кунтуш под собольей шубою пламенел, красное молодило
воеводу. - Так было, Панове! Но так и будет!! Не сабля достанет нам славу
и богатство, но любовь. Любовь моей дочери. Помните об этом, панове!
 
   Поезд снова тронулся, но езда опять была недолгой.
   На другой стороне реки, в селении ударили колокола, и на дорогу, с
крестами, с иконами, с хлебом-солью, вышли к своей будущей царице
крестьяне.
 
   Ритуал этот был для Марины испытанием. Превозмогая отвращение к запаху
овчинных шуб, к грубым, косматым от бород лицам, расплывавшимся перед ней
в улыбках, к корявым рукам, подававшим ей этот их хлеб, эту их соль. Иной
раз ведь совершенно черную! Для вкуса и пользы крестьяне перемешивали соль
с березовым углем.
 
   Марина отведывала хлеб- правду сказать, всегда вкусный, воздушно
высокий, взирала на кланяющихся крестьян, слушала молитву попа и, подарив
народ улыбкою, торопилась в сани. Торопливость ее люди одобряли.
 
   - К жениху спешит! К свету Дмитрию Ивановичу!
 
   Марина же, садясь в санки, выплевывала хлеб в ладошку, прополаскивала
рот крепким вином и натирала руки розовым маслом.
 
   Но иногда и забывалась. Съедала вкусную корочку. И если плевалась, то
уж ради одной прислуги своей.
 
   В середине апреля, сменив сани на карету, царская невеста въехала под
колокольный звон в Вязьму, в окрестностях которой для нее был приготовлен
дворец Бориса Годунова.
 
   Юрий Мнишек тотчас отправился в Москву на последние перед свадьбой
переговоры.
 
   Встретила его Москва 25 апреля колоколами, пушечной пальбой, игрою
польской музыки.
 
   Вид зятя ошеломил сандомирского воеводу. На блистающем троне, низвергая
при каждом движении водопады алмазного огня, восседал тот, кто пришел к
нему в дом его с блудливыми глазами лжеца.
 
   По правую руку самодержца патриарх, митрополиты, епископы, по левую
бояре, цвет Российской пержавности.
 
   Мнишек, распираемый восторгом, воскликнул:
 
   - Давно ли с участием искренним и нежным я жал руку изгнанника, гостя
моего печального? Эту державную руку, к которой я допущен для
благоговейного лобызания! О счастье! Как ты играешь смертными! Но что
лепечет язык мой неверный и невежественный! Не слепому счастию. Провидению
дивимся в судьбе твоей, великий государь великого государства! Провидение
спасло тебя и возвысило к утешению России и всего христианства!
   Ты делишь свое величие с моею дочерью, умея ценить ее нравственное
воспитание и выгоды, данные ей рождением в государстве свободном, где
дворянство столь важно и сильно, а всего более зная, что одна добродетель
есть истинное украшение человека!
 
   Дмитрий слушал тестя, сияя влажными глазами, но не промолвил ни единого
слова. Его царскими устами был Афанасий Власьев.
 
   И за трапезою в честь дорогих гостей сидел за отдельным столом. Юрия
Мнишека и Адама Вишневецкого побаловал Дмитрий лишь тем, что подавали им
яства на золотых тарелях.
 
 
   17
 
 
   Дело предстояло утомительнейшее. Чтобы лишить упрямцев самого воздуха
державных Грановитых палат, Дмитрий собрал совет церковных иерархов,
ближних бояр, родственников своих и невестиных в новом деревянном дворце.
 
   - Под шелковыми небесами, надеюсь, черные мои вороны тоже станут как
шелковые, - подмигнул Дмитрий Басманову и приложился к потайному окошечку,
чтобы по лицам советчиков угадать их настроение.
 
   Адам Вишневецкий был мрачен, он уже успел объявить, что прибыл получить
сполна тысяч сорок золотых, которые издержал, собирая людей для похода
царя Дмитрия на Годунова. Вишневецкого слушал казначей Власьев и не сказал
ему ни да ни нет, но так не сказал, что было ясно - это окончательное нет.
 
   Юрий Мнишек прибавил в величавости. Он то и дело правил левою рукою
левый ус, который у него лихо топырщился. Хотелось выглядеть орлом, но
несерьезный ус придавал лицу что-то уж очень петушиное.
 
   - Будет ли тесть за Адама просить? - подумал вслух Дмитрий. - Они
как-никак родственники.
 
   И улыбнулся, сообразив, что Адам скоро будет приходиться ему, царю
русскому, свояком. Брат Адама женат на младшей сестрице Марины.
 
   Думал о поляках, а глазами уперся в Гермогена, казанского митрополита.
Красавец старик! Ему уж, говорят, семьдесят пять, но красавец! Глаза
зеленющие, что тебе изумруды, огромные, брада шелковая, седина голубизною
отливает... На лице - ни морщинки. Его преосвященство - из донских
казаков. Донцов Дмитрий знал.
   Если у них дурак, так дурак, а уж коли умный, так умный.
   Впрочем, те и другие на правде спотыкаются, не умеют порожка сего
невидимого переступить...
 
   - А ведь что-нибудь ляпнет старикан, - предположил Дмитрий, и как в
воду глядел.
 
   Первым о свадебных делах сказал свое слово патриарх Игнатий. Говорил он
ласково, обводя совет ласковыми глазами.
 
   - Царица наша рождена в римской вере, в христианской вере. По сему
будет ей добродетельно и негрешно посещать православные наши церкви. Я сам
стану приобщать ее Святым Тайнам. Но царице не возбраняется иметь свою
латинскую церковь, блюсти уставы, коим она обучена с детства.
 
   - Окрестить ее надо! - сказал с места коломенский епископ Иосиф.
 
   - Государь пожелал, чтобы супруга его была венчана на царство. Обряд
венчания предполагает возложение животворящего креста и миропомазание. Это
явится приобщением государыни к святоносному Духу православия. Дважды
крестить христианина нельзя. Это еретичество.
 
   - Что есть еретичество, мы не хуже твоего знаем, святейший, - вспылил,
вскакивая на ноги, митрополит Гермоген.
 
   - О! Я не желаю ссоры между моими возлюбленными пастырями! - тотчас
вступил в разговор Дмитрий. - Будет ли праздник праздником, если он
поставлен на дрожжах несогласия? Дело надо кончить к обоюдному согласию.
Кстати, надо нам быстро решить одно небольшое и простое дело. Свадьба
требует больших расходов, а впереди поход. Драгоценные мои, светоносные
пчелы, собиратели нектара Божественной истины! Я прошу помочь казне. Мои
запросы не так уж и велики.
   Пусть Иосифо-Волоколамский монастырь даст мне три тысячи, а
Кирилло-Белозерский - пять тысяч рублей.
 
   - Государь, но ты уже взял с Троице-Сергиева монастыря не три и не
пять, а все тридцать тысяч! - воскликнул коломенский епископ Иосиф.
 
   - Не мне нужны деньги, я ем и пью не больше вашего. Деньги нужны
отечеству. Я иду избавить Россию от вечного страха перед нашествием с юга-
Мне бы хотелось, чтобы вы сами, подумав, дали бы часть церковных доходов
на общее дело.
 
   - На общее дело, ежели оно чистое и воистину общее, денег не жалко, -
сказал Гермоген. - Но вот ежели царская невеста не будет крещена, то такая
свадьба станет пам всем в великую стыдобу, ибо такая свадьба есть
беззаконие перед Богом и перед всем русским православным народом!
 
   - Без крещенья нельзя! - согласились с Иосифом и Гермогеном
архимандриты чудовский и Новоспасский.
   Им возразил со стороны поляков Андрей Лавицкий.
 
   - Нет закона ни у вашей церкви, ни у нашей, который бы воспрещал браки
между христианами греческого и римского вероисповедания. Но нет и другого
закона, который требовал бы жертвовать одному из супругов своею совестью.
Предок царя Дмитрия Иоанновича, великий князь Московский Василий III,
женившись на Елене Глинской, дал ей полную свободу в выборе веры.
   Есть и другие примеры.
 
   - Верно ли в царских делах угождать бессмысленному народному суеверию?
- выставился со своим умом Юрий Мнишек.
 
   - В словесах - мы герои! - пристукнул митрополичьим посохом Гермоген. -
Не перекрестите Марину - будет она народу русскому не матерью, но
бесстыдной девкой!
 
   - Что же это все так смелы у меня? - Дмитрий рассмеялся, да так весело,
словно похвалить хотел упрямцев.
   Долгим взглядом поглядел на патриарха. - Святейший, есть у тебя крепкие
монастыри для смирения несмирных?
 
   - Есть, государь, - ответил Игнатий с поклоном.
 
   - Вот и пошли в сии монастыри Гермогена и всех с тобою несогласных.
Пусть Богу молятся, приготовляют нам Царство Божие. С земными же делами мы
сами управимся.
 
   Четверых иерархов тотчас вывели из палаты.
   Но дело еще было не улажено, требовалось назначить день свадьбы.
 
   -Я хочу венчаться как можно скорее, в воскресенье, - сказал Дмитрий.
 
   -Четвертого мая никак нельзя, - смутясь, развел руками Игнатий. -
Царевна должна хотя бы три дня попоститься, пожить в монастыре.
 
   -Восьмое вас устраивает?! - сердито прикрикнул Дмитрий.
 
   -Устраивает, государь! - пролепетал Игнатий, но остальные-то иерархи
ахнули про себя. Восьмое - пятница, постный день, предпраздничный.
Девятого - Никола Вешний.
 
   - Платье ведь надо успеть пошить! - засомневался князь Мстиславский,
недавно испытавший на себе все свадебные хлопоты.
 
   - Успеют! - весело сказал Дмитрий. - Пока держава в моих руках, мы
успеем столько, как никто до нас не успевал.
 
   - Никола ему покажет! - погрозил посохом Гермоген, когда ему сказали о
царевом выборе свадебного дня. - В мае женится, еретик! Помает его Никола!
Еще как помает!
 
 
   18
 
 
   В бурю въезжала в Москву царская невеста.
 
   Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, и казалось,
это метлы метут небо.
 
   Перед городскою заставою пани Марину встречало дворянство, стрельцы и
казаки. Все в красных кафтанах, с