белой свадебной перевязью через плечо.
 
   Дмитрий был в толпе встречающих, одетый простолюдином. Ему хотелось
видеть ликование Марины и москвичей. И он видел это ликование, он видел
всеобщую радость. Лицо Марины светилось высшим небесным озарением, и он,
благодарный судьбе, таясь от своей переодетой охраны, смахивал с ресниц
слезы счастья: народ полюбил Марину, как его самого.
 
   Над Москвою-рекою был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем
царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре.
 
   Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с
серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей,
белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам,
понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретою
скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретою
катило еще тринадцать карет с боярынями и родней жениха и невесты, бахали
пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.
 
   За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.
 
   Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и
опять же с целым войском. То совершили торжественный въезд послы польского
короля Госевский и Олесницкий.
 
   - Что-то больно их много... - засомневались москвичи, и тотчас люди
Василия Шуйского принялись разносить слушок:
 
   - Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает
Литве русскую землю по самый Можайск.
 
   Марину поместили в Вознесенский Кремлевский монастырь под крыло матушки
жениха, инокини Марфы.
 
   Марина как вошла в отведенную для нее келию, так и села. И не подойди к
ней, не заговори.
 
   Оскорбленная убогостью комнаты, Марина воспылала местью к жениху, к
инокине-свекрови, к русским, ко всему их непонятному, лживому
существованию.
 
   Коли тебя привезли в царицы, зачем же монастырь?
   Коли все утопают в соболях и драгоценностях, к чему эти лазки, эти
голые стены с черными страшными ликами икон? Почему не ей кланяются, а она
должна выказывать смирение перед черными бабами?..
 
   Понимала, идти к инокине Марфе хочешь-не хочешь - придется: царская
матерь. Матерь, только вот кого?
 
   Время шло, Марина сидела сиротиною на голой лавке- несчастный, забытый
всеми истукан. Вот тогда и явилась в келию ее гофмейстерина от гофмейстера
Стадницкого, который просил передать их величеству, что благополучие
поляков в стране русских зависит от снисходительности их императорской
милости.
 
   Марина вспыхнула, но каприз прекратила.
 
   - Такое великолепие! Столько лиц! Я до сих пор не пришла в себя! -
сообщила она инокине Марфе, поклонись ей с порога по-русски смиренно, до
земли.
 
   Инокиня Марфа смотрела на нее, не мигая. Марина тоже попробовала не
мигать, но в глазах началась резь, она прослезилась и не замедлила пустить
эти свои слезы упрямства в дело:
 
   - Я плачу от счастья видеть вас, мама!
 
   Марина говорила на смеси русского и польского и скрашивала свои ошибки
беспомощною улыбкою. Но она видела, вся ее ласковая неумелость, доверчивая
покорность, все впустую. Инокиня Марфа смотрит на нее будто кошка на мышь:
"Играйся, играйся! Как наиграешься, я тебя съем!"
 
   Марина поспешила вернуть лицу пристойный холод.
   Глаза ее заблистали стеклянно, еще более стеклянно, чем у инокини.
Гордость стянула губы в полоски, в лезвия.
   Она вдруг сказала:
 
   - Я понимаю, как трудно вам, живя в Кремле, быть молитвенницей. После
нашей свадьбы переезжайте в Новодевичий монастырь. Вам ведь уже не надобно
будет печься о сыне. Я сама позабочусь о его покое и счастье. С вашего
благословения.
 
   Инокиня Марфа не проронила ни слова в ответ. И, не зная, как поступить,
чтобы достойно покинуть келию свекрови, Марина в панике опустилась на стул
перед вышиванием. Это был почти законченный "воздух", запрестольная пелена
с изображением Евхаристии.
 
   Марфа, не отпуская невесту ни на мгновение своим остановившимся, жутким
взором, молчала.
 
   -Я привезла вам подарки! - встрепенулась Марина.- Чудесные вышивки. Я
вам пришлю. - И совершенно расцвела: - Меня же портные ждут! Надо успеть
пошить платье!
 
   Вспорхнула, чтоб лететь и не возвращаться под эти взоры.
 
   - Благодарю за прием! - губы совершенно исчезли с лица, хоть как-то
ответила на унижение.
 
   - Он не мой сын, - сказала вдруг Марфа.
   Марина кинулась к дверям, будто не слышала. Нога в ступне подвихнулась,
больно сделалось очень, по не вскрикнула, не остановилась, не повернулась.
 
   В келий служанка осмотрела ногу: не опухла, боли не было, следов вывиха
тоже.
 
   - Она колдунья, - сказала Марина. - Пошли за обедом. Я не желаю умереть
с голода.
 
   Оказалось, обед уже давно кончился. Нужно было ждать ужина.
 
   А на ужин принесли пироги с капустой и с репой. Марина надкусила тот,
что был с капустой, и замерла от омерзения.
 
   - Я не могу есть такую пищу! - прошептала она и залилась горючими
слезами.
 
   О бедственном положении несчастной невесты было доложено гофмейстеру
Стадницкому. Стадницкий явился к царю, царь послал за поварами к тестю.
Повара явились, для них открыли царские кладовые, и пошла стряпня!
 
   Пока монашенки отстаивали вечерню, в монастырь чредой в черных
монашеских рясах вошли многие люди.
 
   Марина со служанкою сидели за занавескою на кровати. А в келий меж тем
творилась безмолвная и почти беззвучная сказка. Люди в черном устилали пол
коврами, лавки сукнами, на столе явилась белая скатерть, на скатерти
напитки и яства, источающие запахи кухни Вавеля. Наконец, были внесены
великолепные серебряные канделябры, комната наполнилась сиянием, и в этом
сиянии, как пламенный ангел, возник император Дмитрий.
 
   Он стал перед богинею своею, вознесшей его столь невероятно высоко, на
колено и целовал ее руки так бережно, так нежно, как прикасаются губами к
лепесткам цветов. Грудь Марины волновалась, она шептала что-то бессвязное,
ласковое.
 
   Не отпуская ее рук из своих, он сказал:
 
   - Это первый миг за многие уже годы, когда я живу искренне. Вся
остальная моя жизнь - скоморошье бесовство.
 
   Он повел ее за стол. И она, наголодавшись, ела так вкусно, что и он,
знавший меру в еде и питье, пил и ел, и не мог ни насытиться, ни
наглядеться на любимую.
 
   - Ты есть моя судьба! - воскликнул он в порыве откровения. - Клянусь,
каждый твой день, прожитый на этой земле, на моей земле, которая уже через
несколько дней станет нашей землею, землею детей наших, потомков наших -
будет для тебя прекраснее самых счастливых твоих сновидений.
 
   Он ударил в ладоши, и в келию вошли музыканты.
   Под музыку сколь тихую, столь и волнующую начались танцы дев. Они
являлись с каждой новой мелодией в одеждах более смелых и вдруг вышли в
кисее с подсвечниками в руках. Танец был мучительно сладострастен.
 
   - Как это грешно! - прошептала Марина, бледнея и обмирая.
 
   - Этому танцу моих танцовщиц обучил иезуит Лавицкий. Так развлекали
папу римского Александра, кажется...
 
   Девы поставили светильники на пол и, обратясь к пирующим спиною,
склонялись над свечами и гасили по одной свече. Снова круг, наклон, и еще
одна свеча меркнет.
 
   - Остаток ночи я проведу у тебя, - прошептал Дмитрий Марине.
 
   - Но это невозможно!
 
   - Отчего же невозможно?
 
   - Это монастырь, - и засмеялась, утопая в глазах соблазнителя, и чуть
не застонала. - Но ведь надо будет показывать боярыням мою рубашку!
 
   - Экая печаль. Курицу зарежем.
 
   И смеялись, заражая друг друга, смеялись, пока не опустела келия.
 
   Тогда снова стали они тихи и серьезны и посмотрели глаза в глаза, и
было то мгновение в их жизни мгновением доверчивости и одного счастья на
двоих.
 
   Люди Шуйского разносили слухи о поругании Маринкой и расстригой святого
места. Рассказывающий крестился, слушающий плевался. Вся Москва плевалась.
 
   А слухов все прибывало, один пуще другого.
 
   - Сретенский потешный городок, думаешь, для чего? - шептали шептуны. -
Для чего пушки туда свезли?
   Соберут народ на потеху, да и перестреляют всех! Вот для чего! Все
боярские дома - полякам, все монастыри - полякам. Монахинь замуж будут
выдавать. Вот как у расстриги с Маринкою задумано!
 
   Хоть верь, хоть не верь, но Мнишеку уже отдали дом Бориса Годунова. Все
пригожие дворы в Китай-городе да в Белом городе отведены под постой
полякам. Даже Нагих из домов повыгоняли. Дескать, на дни свадьбы. А коли
дома понравятся? Москва понравится? Житье на русском горбу понравится?
Ведь не уйдут!
 
   Третьего мая в Золотой палате государь всея Руси принимал Юрия Мнишека,
его родственников и великих послов короля Сигизмунда, которые должны были
представлять его величество на свадебных торжествах.
 
   Самую замечательную речь на этом приеме произнес гофмейстер Марины пан
Станислав Стадницкий.
 
   - Сим браком утверждаешь ты связь между двумя народами, - сказал он,
упирая глаза в бояр, - двумя могучими, гордыми народами, которые
сходствуют в языке и в обычаях, равны в силе и доблести, но доныне не
знали искреннего мира и своею закоснелою враждою тешили неверных; ныне же
готовы, как истинные братья, действовать единодушно, чтобы низвергнуть
луну ненавистную...
 
   То было прямое указание на Турцию, против которой у Дмитрия собраны
полки и против которой готовы выступить вольные шляхтичи, хотя у короля
были иные намерения и цели.
 
   Интрига короля тотчас и явилась на свет перед боярами и поляками. Посол
Олесницкий, произнеся приветствие, вручил Афанасию Власьеву королевскую
грамоту.
   Власьев чуть ли не на ухо прочитал ее Дмитрию и возвратил послу.
 
   -К кому это писано? - сказал Власьев, пожимая плечами. - К какому-то
князю Дмитрию. Монарх российский есть цесарь.
 
   - Какое беспримерное оскорбление для короля! - крикнул Олесницкий. -
Для всех высокородных рыцарей Речи Посполитой, для всего отечества нашего!
 
   Дмитрий сделал знак, и когда с головы его сняли цар ский венец - без
венца он получал право на свой голос - сказал, не скрывая гнева:
 
   - Слыханное ли дело, чтобы венценосец пускался в споры с послом? Я бы и
смолчал, но дело касается величия великой России. Король диким своим
упрямством вывел меня из терпения.
 
   Дмитрия понесло, он кожей чувствовал, что слушают его, затая дыхание, и
уж не мог остановиться.
 
   - Королю Речи Посполитой изъяснено и доказано: я есть не только князь,
не только господарь и царь, но император, ибо владения мои не имеют
измерения и народы, подвластные мне, неисчислимы. Сей титул дан мне Богом,
и он не есть пустое слово, как титулы иных королей, - понял, что стрела
бьет точно в Сигизмунда, улыбнулся и увел в историю. - Ни ассирийские, ни
мидийские, ни римские цесари не имели действительнейшего права так
именоваться. Могу ли я быть доволен титулами князя и господаря, когда мне
служат князья, господари и даже цари? Не вижу равного себе в странах
полунощных: надо мною один Бог! Многие монархи европейские называют меня
цесарем. Не понимаю, какая выгода Сигизмунду убавлять то, что огромно, что
видят все, кроме него одного? Пан Олесницкий! Мог ли бы ты принять на свое
имя письмо, если бы на нем не было означено твое шляхетское достоинство?
   Сигизмунд имел во мне друга и брата, какого еще не имела Речь
Посполитая, теперь же я вижу в нем своего зложелателя.
 
   То была чудная отповедь! Дмитрий сиял: пусть только господа послы
посмеют заикнуться о земельных притязаниях Сигизмунда. Шиш ему под нос!
 
   Но Олеснийцкий тоже вскипел.
 
   -Я не готов говорить складно без приготовления!..
   Но нужна ли она, достойная складность, когда на глазах у нас всех
творится неблагодарнейшее забвение королевских милостей? Не безрассудство
ли требовать титулы, не предъявляя на них ни единого законного права? Нет
в истории России ни единого самодержца, который именовал бы себя -
цесарем. Ты в одном прав, государь, - над тобою Бог, и он совершит свой
Суд за все неправды.
 
   Дмитрий слушал посла, склонив голову набок, как врач слушает дыхание
больного, но глаза его были устремлены на Шуйского. Лицо Шуйского пылало
от возбуждения - понравилось, как чистят его государя.
 
   Дмитрий вздохнул, улыбнулся.
 
   - Пан Олесницкий! Ты не совсем прав, уличая меня в забывчивости к тем,
кто делал мне доброе. Я помню твое добро ко мне, гонимому. Я помню, что ты
был мне ласковым знакомцем. Так подойди же ко мне, к руке моей, не как
посол, а как друг.
 
   Пан Олесницкий встрепенулся по-петушиному и попетушиному же выкрикнул:
 
   - Или я посол, или не могу целовать руки твоей!
   Дмитрий был уже в шапке Мономаха и молчал. Ответил пану Олесницкому
Афанасий Власьев:
 
   - Государь, готовясь к брачному веселию, желает всем доброго. Он
снисходителен ныне даже к противникам своим, для друзей же у него сердце
открыто.
 
   И принял королевскую грамоту. Послам указали место, где сесть, и,
соблюдая правило, Дмитрий спросил их о здоровье короля.
 
   Пан Олесницкий встал, и снова с протестом:
 
   - Немыслимо спрашивать о здоровье короля Речи Посполитой сидя. Царь,
если он не желает оскорбить его величество, должен сказать это стоя.
 
   Глаза бояр блестели, как у мышат, им нравилась схватка, им нравилось,
что их государь достоинство свое блюдет и стоит за него каменно.
 
   Но Дмитрий вдруг усмехнулся, оторвал зад от трона и повторил вопрос о
здравии не совсем сидя, но и не совсем стоя. Поляки расцвели, а на лица
бояр хлынула досада.
 
   - Король отступился от него, - шепнул Василий Шуйский Василию Голицыну,
когда они рассаживались по каретам.
 
   И окинул кремлевские Терема с победою.
 
   Отсветы огня шарили по стенам, будто искали кого.
   Марина приказала потушить в келий все свечи, келия снова была пуста и
пугала мешком тьмы, который всякий раз вытрясала в этот огромный каменный
склеп длинная ночь Московии.
 
   - Пора на выход, наияснейшая моя панна млада! - тихонько сказала
служанка.
 
   - В этой жуткой комнате кончается моя прежняя, моя беспечная жизнь, -
откликнулась Марина. - Там, где факелы - величие, история, но здесь я,
Марианна, мамина дочка, панночка из Самбора. Это не я, это ноги мои
медлят. - И обняла свою верную панну. - Что бы ни случилось, никогда,
никогда не оставляй меня!
 
   Расцеловала, утерла платочком ее и свои слезы и принялась каменеть, и
окаменев, двинулась, как статуя, из монашей келий в королевы.
 
   Во дворе монастыря ее ожидала золотая колесница.
   Двести факельщиков, подняв над головою факелы, озаряли путь во Дворец.
 
   Посрамление вечных русских обычаев началось с самого утра. Сначала был
совершен обряд обручения. Наряжали Марину боярыни. Платье тяжелого
багряного бархата было унизано алмазами, узоры по подолу и рукавам -
персидский жемчуг.
 
   - Матерь Божия! Тяжелее кольчуги! - охнула Марина.
 
   А на ножки ей уже натягивали сафьяновые сапоги, в жемчужных цветах, с
сапфирами и сердоликами.
 
   Шапка - все два пуда!
 
   - Да я же умру! - взмолилась Марина, но не умерла.
   Поддерживаемая под руки отцом и княгиней Мстиславской, она приведена
была в Столовую палату, где ее ожидал жених, одетый таким же сказочным
королем. На помолвку пригласили самых близких родственников, свадебных
бояр и боярынь. Благовещенский протопоп Федор обручил молодых. Дружки
Василий Шуйский, брат его Дмитрий, Григорий Нагой резали караваи с сырами,
разносили ширинки.
 
   Как на пожар торопился Дмитрий! Хоть бы неделю подождал после
обручения. Так нет! Все в один день втискивал: обручение, венчание Марины
на царство и свое венчание с Мариной.
 
   Из Столовой наспех обрученные явились в Грановитую палату, где жениха и
невесту ожидала Дума, все высшие придворные чины, послы польские,
командиры гусар, придворные будущего двора императрицы.
 
   Два трона стояли на царском месте.
 
   Василий Шуйский, поклонясь Марине, сказал необычайные для русского
царства слова:
 
   - Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божиею
и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея России, ты избрана
быть его супругою. Вступи же на свой цесарский маестат и властвуй вместе с
государем над нами!
 
   Обновила престол Марина серьезно. Не таращилась в пространство,
распертая гордыней, не спешила одарить боярство улыбкою, сидела опустив
ресницы и была так нежна и величава, что во многих сердцах шевельнулось
примиряющее: "А может, и хорошо все это? Царей Бог дает!"
 
   Посидели недолго. Уже поспело новое действо, небывалей небывалого. Все
отправились в Успенский собор на венчание царской невесты, - пока еще
невесты! - на царство!
 
   Князь Василий Голицын нес царский скипетр, Петр Басманов - державу,
невесту вела княгиня Мстиславская, жениха - невестин отец.
 
   Посреди Успенского собора был водружен чертог, на котором поставлены
три престола: государя, персидский, золотой, государыни - серебряный, и
патриарший.
 
   Началось священнодействие, с пением, с возгласами, молитвами. Святейший
патриарх Игнатий возложил на Марину Животворящий Крест и бармы, а когда
свахи сняли с ее головы венец невесты - диадему и царскую корону.
 
   Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.
 
   - За что нас наказывают?! - во весь голос, заглушая службу, воскликнул
пан Госевский. - Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и
мы должны сидеть! Мы представляем его королевское величество!
 
   Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать
послам, что он, самодержец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня же
сидит единственно ради коронования Марины.
 
   Послы примолкли, во оба они, и Госевский, и Олесницкий, громко
рассмеялись, указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под
ноги царю и царице скамеечки.
 
   - Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости во
веки веков не было и не будет! - не умеряя голоса, выкрикнул Госевский.
 
   На него не оглянулись, ибо в тот миг совершалось еще одно замечательное
действо: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и
поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкою,
полной крови Христовой.
 
   Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли,
а поляки захлопали в ладоши.
 
   - Виват, Марина! - негромко, но радостно воскликнул Олесиицкий.
 
   Через малое время служба, наконец, закончилась, но из храма вышли одни
только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и
Марию по всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие
и во всем была послушной, кроткой и даже робкой.
 
   Таких пиров Москва не ведала. Весь Китай-город, Белый город, не говоря
уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла
гульба.
 
   Не тем она была нехороша, что пушки палили, музыка гремела и пьяные
паны занимали всю ширь московских улиц. Нехороша она была всяческим
умалением русского государства, русского обычая и русского человека.
 
   Русский человек хоть и помалкивал, не зная, как за себя заступиться, но
обиду понимал и болел ею. И не той, что совершалась умышленно, намеренно -
эту можно растолковать и простить им, по природному своему великодушию, -
а вот обида нечаянная камнем в сердце падала. Нечаянная обида у обижающего
в крови сидит.
 
   Ладно! На обеде в Грановитой палате царь Дмитрий сидел к русским боярам
спиной, к гостям польским - лицом. Ладно! Посадили польских гусар в
Золотой палате, и царь, придя к ним, провозгласил тост во славу польского
оружия, пил чашу до дна и объявил, что жалует каждому гусару по сто
рублей! Ладно! На пир в царицыных комнатах Марина снизошла пригласить
только двух русских: Власьева и Мосальского. Она и русским оказала
милость, сделав пир для них, без поляков, и была в русском платье, ела
русские блюда, пила русские меды. Ладно! То - двор! Вечная игра.
 
   Но вот мос