ковские люди в первый день свадьбы пришли под окна дворца,
чтобы порадоваться красоте и счастью новобрачной, звали ее выйти на
крыльцо, а из дворца вышла стража и огласила великое царское слово.
 
   - Довольно орать, прочь пошли!
 
   Пьяные паны тискали на улицах женщин, тащили в свои дворы. До того
распоясались, что выхватили из колымаги боярыню, и быть бы горчайшему
бесчестью, если бы люди не отбили у наглецов несчастную. В набат ударили.
 
   Гайдук Адама Вишневецкого пустил в ход оружие и ранил посадского
человека. Пол-Москвы сбежалось ко двору царского родственничка. Грозились,
но все же в дом не посмели ворваться. У Вишневецкого тоже было много
людей, и все - солдаты.
 
   Кремлевские обиды - потеха для злой памяти, из таких обид рождаются
умыслы. Уличные обиды - обиды народу. Их не запоминают, за них бьют.
 
   15 мая Дмитрий, устав от пиров, взялся дела разбирать. Принял польских
послов, отдал новые распоряжения о походе. Выслушал тревожные сообщения
Басманова о беспорядках в городе.
 
   Снова объявился правдолюбец: обличал царя в еретичестве, называл
расстригой. Дмитрий приказал пытать болтуна.
 
   16 мая в субботу царь приехал на Конюшенный двор смотреть коней,
отобрать себе для похода самых крепких и быстрых.
 
   Солдат-умелец, улучив мгновение, вместе с поводом подал царю записку.
Дмитрий прочитал ее только через несколько часов, в Кремле. Записка была
короткой: "Государь, побереги себя! Изменники назначили переворот на
завтра, на 17 мая*.
 
   С тем же примчался Юрий Мнишек, он был так напуган, что не мог усидеть
на одном месте и минуты.
 
   - Вся Москва против нас! На базаре полякам не продают пороху и свинцу.
Передо мной к тебе приезжал Стадницкий со своим братом, сказать о том же,
но их не пустили к тебе! Гроза не минует, если ее не предотвратить.
 
   - Поменьше надо безобразить и не развозить по Москве свои страхи. -
Дмитрий бьш спокоен, он улыбался. - Народ любит меня! Народ не даст меня в
обиду.
 
   - Народ и впрямь тебя любит! Но будь благоразумен, введи в город
войско. - Мнишек подал зятю целую стопу челобитных. - Это все писано тебе.
Твои доброжелатели называют изменниками - бояр.
 
   - Я успокою всех захватывающим зрелищем взятия потешного города за
Сретенскими воротами, - пообещал Дмитрий.
 
   Как только Мнишек уехал, его спокойствие улетучилось, позвал Басманова.
 
   - Охраны в Кремле - пятьдесят человек. Поставь на ночь еще одну роту.
Но главное, надо выставить караулы перед казармами и домами поляков. Резни
никак нельзя допустить. - И положил на плечи Басманова обе руки. - Кто?
Кто из моих бояр самый опасный?
 
   Басманов опустил глаза.
 
   - Сегодня особо явно дерзил польским послам Татищев.
 
   -Я же говорил тебе! Приставь к нему соглядатаев.
   Будь тверд, Басманов. Пусть стража убивает на месте всякого, кто
попытается проникнуть во дворец без зова.
   На месте!
 
   И приказ этот был исполнен. Ночью в Кремле убили троих неизвестных.
 
 
   19
 
 
   Майская румяная заря заливала небо и землю. Пламенели, как маков цвет,
и маковки, и луковки, и купола.
 
   Марина спала, сбросив одеяла, раскинув ноги и руки - так богатырски
спят дети.
 
   Нежность дотронулась до сердца Дмитрия и - тотчас все тревоги встали
перед ним.
 
   Через минуту-другую он был одет. Поспешил к Басманову. Басманов ночевал
в ту ночь во Дворце.
 
   - Все спокойно, государь, - сказал Басманов. - Забрело трое людей, но
их убили.
 
   Дмитрий вышел на Красное крыльцо. Здесь государя ожидал Власьев.
 
   - Надо приготовиться и подготовить наших гостей к завтрашнему потешному
взятию Сретенской крепости.
   Да смотри, Афанасий, говори с послами твердо. Коли будут упрямиться,
намекни, что войско собрано, а куда пойдет, то - один государь знает.
 
   - Не круто ли?
 
   - Понятливее будут, а то уж больно бестолковы.
   Ушел довольный, мечтая пробудь Марину ласками.
   В это время как раз менялась стража. Стрельцы, выставленные на ночь
возле польских казарм, ушли домой.
   Покинула дворец рота Маржерета, сам он то ли был болен, то ли сказался
больным, но на службе его не оказалось.
 
   Для своих думных дел поспешали в Кремль бояре.
   Первыми через Фроловские ворота прошли Василий Голицын и трое Шуйских,
Василий, Дмитрий, Иван. Дверь во Фроловские ворота так и не закрылась
более в тот день.
   Сразу за боярами - хлынула толпа вооруженных людей.
   Ворота были заняты и отворены. Стража, побросав оружие, бежала в город.
 
   - Вот уж одно дельце сделалось, - приговаривал Василий Шуйский, садясь
в седло. - С Богом!
 
   И поскакал через Красную площадь в Торговые ряды.
   Набат ударил сначала у Ильи Пророка, потом на Новгородском дворе, и
пошел рокот, покатил по всей Москве так рьяно, с таким рыком, будто
медведь на задние лапы встал.
 
   Народ высыпал на улицы и, еще не зная, что и почему, тянулся на Красную
площадь. А там уж кричали:
 
   - Кремль горит! Литва царя убивает!
 
   Поляки, вышедшие из своих домов и казарм, принуждены бьыи защищаться и
отступали обратно в дома.
 
   Немецкая пехота построилась в боевые порядки, развернула знамена, но
народ, вооруженный чем попало, загородил дорогу. Пришлось и немцам
свернуть знамена и уйти в казармы.
 
   Василий Шуйский успел облачиться в доспехи и теперь в латах, в шлеме
скакал со своим дворовым полком через Спасские ворота, и все взоры были
устремлены на него. В одной руке у него сверкал обнаженный меч, в другой
крест.
 
   Спешился у паперти Успенского собора, приложился к иконе Владимирской
Богоматери и, выйдя из храма, направил и крест и меч в сторону дворца.
 
   - Идите и поразите злого еретика! Бог с нами! Бог оставил отступника!
 
   И снова Дмитрий одевался, как на пожар.
   За Басмановым посылать не пришлось, встретились в дверях.
 
   - Что за колокола такие?
 
   - Не верил мне. А ведь вся Москва на тебя собралась!
   Кругом измена! Во дворце тридцать телохранителей - остальные все ушли.
Спасайся, государь. Я задержу их.
 
   Дмитрий выхватил бердыш у телохранителя Шварцгофа, ударил бердышем в
окно. И, замахнувшись на толпу, закричал:
 
   - Прочь! Все прочь! Я вам не Годунов!
   Грохнул выстрел, пуля ударилась в подоконник и завизжала, как ведьма.
 
   - Ступай к ним! Скажи им! - взмолился Дмитрий Басманову.
 
   И тут в комнату вбежал, растопыря руки, здоровенный детина. Басманов
рубанул его саблею по голове сверху, во всю силу, и развалил.
Телохранители тотчас подхватили тело, выбросили в окно.
 
   - Иду, государь! Иду! - сказал Басманов и бросил на пол окровавленное
оружие.
 
   Дмитрий смотрел на эту саблю, на кровавый след, оставленный зарубленным
человеком, и впервые ему пришла в голову простая мысль: "Д ведь и меня
могут".
   Столько видел убитых, столько рисковал в жизни, и ни разу, ни разу не
подумал, что могут... его.
 
   Нагнулся, поднял саблю. Сабля была тяжелехонькая.
 
 
   20
 
 
   Басманов вышел на Красное крыльцо один. Увидел Михаилу Салтыкова.
 
   - Зачем ты сюда пришел? - спросил он его. - И Голицыны здесь?"
Здравствуй, Иван! Здравствуй, Василий!
   Ба! Татев! Вот и хорошо, что вас много. Удержите народ от безумства.
Бунт и вас погубит. Вас самих. Коли не в первую, так во вторую руку. Царь
милостивый. Он умеет прощать... Без государя волки по Москве будут
рыскать, как у себя в лесу. Вы только подумайте, что станется с Россией
без власти?
 
   Говорил со всею страстью, со всею верою в справедливость своих слов, и
не видел, как за спину ему зашел Михаиле Татищев.
 
   -"Иди-ка ты в ад со своим царем! - крикнул Татицев, по рукоять всаживая
в Басманова засапожный нож.
 
   Грохот ног на лестнице вывел Дмитрия из оцепенения, кинулся к спальне.
Крикнул:
 
   - Сердце мое, измена!
 
   Большего он не мог сделать для жены. Чтобы что-то сделать, надо
вырваться за стены Кремля.
 
   Не выпуская из рук сабли, метнулся по комнатам, забежал в баньку.
Окинул взглядом печь, каменку. Здесь не отсидишься. Промедлишь - смерть.
 
   Потайными ходами пробрался в "Каменные палаты".
   Палаты выходили окнами на Житный двор, место малолюдное. Отворил окно,
положил на пол саблю, перенес через подоконник ногу, подтянул другую. И,
прыгая, задел чрезмерно высоким каблуком каменный подоконник. Упал
неловко, на одну ногу. В глазах сделалось темно.
 
   Тем временем несчастная Марина, едва приодевшись, кинулась из покоев
прятаться. Но куда? Прибежала в подвал, а слуги смотрят. Множество глаз.
Вроде бы и участливых. Но не очень.
 
   - Шла бы ты к себе! - сказал ей один сердобольный человек.
 
   Марина побежала обратно. К дамам своим, к охране. А по дворцу уже
метались искатели царя и царицы. Поток диких грубиянов подхватил ее, понес
по лестнице, выдавил на край, столкнул. Она упала, ушиблась. Но никто не
обращал на нее никакого внимания - не знали своей царицы. Она снова
влилась в поток, и на этот раз ее вынесло на Верх. Зная дворец лучше, чем
погромщики, Марина опередила их, забежала в свои комнаты. А рев зверя уже
в дверях.
 
   - Прячтесь! Прячтесь! - крикнул Марине ее телохранитель Ян Осмульский.
 
   Марина стала за ковер, выскочила, озирая такие огромные, такие
предательские, ясные по убранству покои.
 
   Ничего лишнего! И кинулась под огромную юбку своей величавой
гофмейстерины.
 
   Ян Осмульский один, с одною саблей, встретил толпу.
   Он убил двух или трех осквернителей царского достоинства и даже обратил
толпу в бегство, но никто ему не помог. Алебардщики покорно сложили
алебарды у ног своих. И он был убит. И растоптан.
 
   - Где царица? - кинулись убийцы к Маринйным статс-дамам.
 
   - Она в доме своего отца! - был ответ.
 
   И тут наконец-то появились бояре. Покои царицы были очищены от лишних
любопытных глаз.
 
   Марина вышла из своего удивительного укрытия. Ее отвели в другую
комнату. Приставили сильную стражу.
 
   Дмитрий очнулся от потока воды - на него опрокинули ведро - увидел
склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним
с самого начала.
 
   - Защитите меня! - сказал он им. - Каждый из вас получит имение
изменника-боярина, их жен и дочерей.
 
   - Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим!
 
   Стрельцы устроили из бердышей носилки и понесли государя во дворец.
 
   А во дворе разор. Все грязно, повалено, брошено. Алебардщики без
алебард, опускают головы перед государем.
 
   "Господи! - взмолился про себя Дмитрий. - Пошли мне милость твою, я
буду жить одною правдой! Я очищу душу мою перед тобою, господи. Только не
оставь меня в сей жестокий час".
 
   Боярам донесли о возвращении Самозванца во дворец. Заговорщики Валуев,
Воейков, братья Мыльниковы кинулись с толпою - убить врага своего.
Стрельцы пальнули в резвых из ружей, и двое уж не поднялись с полу.
   Но толпа росла.
 
   Дмитрий, сидя на кресле, сказал людям:
 
   - Отнесите меня на Лобное место! Позовите матерь мою!
 
   Все мешкали, не зная как быть.
 
   - Несите меня! Несите! - приказал Дмитрий и опустился на бердыши.
 
   И тут через толпу продрался князь Иван Голицын.
 
   - Я был у инокини Марфы, - солгал он людям. - Она говорит: ее сын убит
в Угличе, этот же - Самозванец.
 
   - Бей его! - выскочил из толпы Валуев.
   Стрельцы заколебались и стали отходить от царя.
 
   - Я же всех люблю вас! Я же ради вас пришел! - сказал Дмитрий, глядя на
толпу такими ясными глазами, каких у него никогда еще не бывало.
 
   - Да что с ним толковать! Поганый еретик! Вот я его благословлю,
польского свистуна!
 
   Один из братьев Мыльниковых сунул дуло ружья в царево тело и пальнул.
 
   И уж все тут кинулись: пинали, кололи и бросили, наконец, на Красное
крыльцо на тело Басманова.
 
   - Любил ты палача нашего живым, люби его и мертвым!
 
   Толпа все возрастала, и уже спрашивали друг у друга:
 
   - Кто же он был-то?
 
   - Да кто?! - крикнул Валуев. - Расстрига. Сам признался перед смертью.
 
   Никто дворянчику, у которого вся одежда была в крови, не поддакнул.
 
   Кому-то явилась мысль показать тело инокине Марфе.
 
   Поволокли труп к монастырю, вывели из покоев инокиню.
 
   - Скажи, матушка! Твой ли это сын? - спросил ктото из смелых.
 
   -Что же вы не пришли спросить, когда он был жив? - черна была одежда
монахини, и лицо ее было черно, под глазами вторые глаза, уголь и уголь.
Повернулась, пошла, но обронила-таки через плечо: - Теперь-то он уж не мой.
 
   - Чей же!
 
   - Божий.
 
   Смущенная толпа таяла. Нр пришли другие, которые не слышали инокиню.
Потащили труп к Лобпому месту.
 
   Озорники принесли стол. На стол водрузили тело Самозванца. На разбитой
лицо напялили смеющуюся "харю", маску, найденную в покоях Дмитрия, Этого
показалось мало, сунули в рот скоморошью дудку.
 
   Тело Басманова уложили на скамью, в ногах хозяина.
 
 
                                 Последнее 
 
   Три дня позорила Москва своего бывшего царя. Простые люди глядели на
безобразие и плакали.
 
   Тело Басманова выпросил у Думы Иван Голицын.
   Басманов был ему двоюродным'братом. Похоронили верного товарища
Самозванца возле храма Николы Мокрого.
 
   Тело же Самозванца по приказу Шуйского привязали к лошади и, унижая в
последний раз, проволокли через Москву. Упокоили бедного на кладбище
убогих, безродных людей за Серпуховскими воротами.
 
   И в ту же ночь ударил мороз. Как ножницами срезал озимые. Скрутил и
вычернил листья на деревьях.
 
   - Та погибель на нас от чародейства расстриги! - будоражили Москву
слухи. - На его могиле синие огни по ночам бродят.
 
   А мороз не унимался. Целую неделю земля в Москве была седой.
 
   Уж кто сообразил? Сообразительных людей в стольном граде всегда много.
Могилу убиенного разрыли, гроб отнесли в Котлы. Сожгли вместе с телом,
пепел перемешали с порохом и пальнули из пушки в ту сторону, откуда
принесло безродного сего соблазнителя.
 
   Тут бы и точку поставить. Но сколько еще детишек-то рождалось у
боярышень, у купеческого звания дев, у баб простого звания, горожаночек,
крестьяночек.
 
   И ныне бывает. Поглядишь на человека - и узнаешь.
   И вздрогнешь. А вздрогнув в себя поглядишь да и призадумаешься.
 



Владислав Бахревский
 
                               БОРИС ГОДУНОВ

   Свеча пылала, но свет не мог поглотить теней, черных, шевелящихся. Даже
от пламени была тень. Чудилось: то горит двойник белой - черная свеча.
 
   Скрючившись, бочком сидел за печкой в простенке на березовых рубленых
полешках правитель Борис Федорович.
 
   Печь скрывала от нескромных взоров куцеватую лежанку. Монастырь потому
и Новодевичий, что для дев.
   Все тут складно, махонько... На лежанке было бы удобнее, но печь днем
протопили, и кирпичи, отдавая тепло, жгли нестерпимо. Борис Федорович о
жаре и тесноте забывал, слушая речи. Ему бы еще щелочку!..
 
   - Вот тебе денюшки! И тебе столько же! - дружески шептала инокиня
Александра.- Всего вашего делапривести людей. Послужите Борису Федоровичу,
- и он вам послужит.
 
   - Царица, ты всем нам мать! Ради Бориса Федоровича вот так постараемся!
- сказал один, и другой поддержал товарища.
 
   - Когда в прошлый четверг Печатник Васька Щелканов выходил на площадь,
мы кричали "Да здравствует Борис Федорович!"
 
   - Верно, царица-матушка! Щелкан глазами зыркает, как волк: "Присягайте,
так вашу, Думе, боярам великородным!" А я ему в ответ: "Не знаем твоих
бояр! Знаем одну царицу!" Это же я кричал!
 
   - Он, царица! Он! - подтвердил товарищ. - А я тут и возопил: "Да
здравствует Борис Федорович!"
 
   - За такую службу нас имениями наградить не грех.
   Братик мой добро помнит. Такой уж уродился: зла не держит, за доброе
- "последнее с себя скинет и отдаст.
 
   - Послужим Борису Федоровичу! Царь Федор Иоаннович был чистый Ангел. Мы
разве враги себе, чтоб благодетеля-правителя на плута Шуйского сменять?!
Будь, царица, спокойна!
 
   - Не царица я! Нет уж больше Ирины Федоровны, есть инокиня Александра.
Не ради брата хлопочу, ради доброго мудрого царя для государыни Москвы! С
Богом!
 
   Тени на стене сломались пополам, сапоги затопали и - стали в дверях.
 
   - Мы по сто человек пригоним завтра к твоим окошкам! И по двести! А ты,
царица, Борису Федоровичу напомни про именьица, когда в царях будет.
 
   - Постараетесь вы для Русской земли, постараюсь и я для вас, - обещала
мать Александр";".
 
   Борис выбрался из-за печи, спеша распрямиться, размять затекшие руки и
ноги.
 
   - Разговорились!
 
   - Ласковый разговор дороже денег. На слова ли жадничать?
 
   - Спасибо, Иринушка! Устала хлопотать, а я ждать устал, но поспешить
никак нельзя! Потрафишь нетерпению - угодишь в такие сети, что и за сто
лет не выпутаешься. Боярам нужен не царь, а дудка в шапке Мономаховой.
Чего они дунут, то царь и гуднет. Не бывать поихпему. Не бояре меня на
престол посадят, вся земля.
   Русская.
 
   - Шел бы ты спать, Борис. Сбудутся завтра твои сны, утолишь свою жажду.
Был первым слугою, будешь первым господином.
 
   Испуг вскинул Борису брови. Кончики пальцев задрожали.
 
   - В чем? В чем попрекаешь меня?
 
   Мать Александра устало потянула ворот черной рясы.
 
   - Боже упаси! Час поздний, вот и сказалось что-то не так. Что
сказала-то, не помню?
 
   Борис перелетел келию, растворил дверь, закрыл тихо, плотно.
 
   - По ногам дует... - Пал на колени. - Клянусь! Кладу жизнь мою на
Господню Судную книгу. Да судимо будет потомство мое Страшным Судом!
 
   - Не надо, Борис! - побледнела мать Александра.
 
   - Нет, я клянусь! Клянусь! Не травил царя Федора Иоанновича. Как можно
придумать такое? Я за царем был, как за стеной, от всех ветров и дуновений
защищен и сокрыт! Всем пылом моего благородного сердца любил я мужа
твоего, Иринушка. За кротость! За мудрость, недоступную нам грешным! Уж
кто-кто, а я знал: простота царя - от великодушия, убогость - от смирения.
Он был врач. Душу царства врачевал тишиною.
 
   Мать Александра махнула рукавом по столу, и серебряный колокольчик для
вызова слуг упал, покатился по полу, рассыпая звон.
 
   Борис вскочил с колен. Поднял звонок, а в келию уже входили две сестры.
Мать Александра сказала им:
 
   - Принесите квасу вишневого да черемухова. А правителю в его келию воды
горячей поставьте ноги перед сном попарить.
 
   - Там еще двое пришло! - сказала монахиня.
 
   - Попотчуйте вином и приводите.
   Борис сел на лавку, плечи у него опустились, правый глаз ушел в угол
глазницы, кося по-татарски.
 
   - А вот не пойду в цари и - живите, как знаете! Дурака сыскали - за все
человеческие мерзости быть Богу ответчиком. Клянусь! Трижды клянусь!
Царевича Дмитрия не резал! Дочери твоей младенцу Феодосии яду с молоке не
подносил. То Шуйские, то Романовы наплодили лжи. Господи, пошли им -
утонуть в их же злоречье...
 
   - Борис, не хочу я этого слушать. Чего томишь себя?
 
   - Да потому что никакой правдой, никаким добрым - не отмыться от черных
шопотов. Нет! Я завтра же всенародно отрекусь. Царством Годунова взялись
искушать!.. Я, Ирина, и впрямь умен: отрину от себя сто забот ради одного
покоя.
 
   Сестра молчала, смолк и брат.
 
   - Я уже семь мешков денег раздала, - сказала наконец мать Александра. -
Ты бы раньше в цари расхотел.
 
   - Прости, милая! - вытер выступившие на глазах слезы. - У меня дух
захватывает, будто хрена хватил крепчайшего.
 
   Взял сестру за руку, прижал к своей груди.
 
   - Слышишь, как стучит? Признаться тебе хочу. Мечтал, мечтал я,
Иринушка, о царстве. Но сесть на стол с бухты-барахты или злонамерием -
нет! Желал я видеть себя в царях, но не нынче, не завтра. Мне люб был по
европейскому счету 1600 год. Новое столетие - новая династия. Новая Русь.
Русь, открестившаяся, отмолившаяся от Грозного Ивана. Ах, как много
доброго хочу я сделать для русских людей, для всего царства православного!
 
   Мать Александра потянулась к Борису, поцеловала в лоб.