- Ступай спать! Тебе завтра нужно быть румяным и здоровым. Русь
соскучилась по здоровому государю.
 
   - Этих послушаю и пойду. Сама знаешь, никакой малости нельзя упустить.
 
   Снял с лавки сукно, бросил на лежанку. Жарко, но терпимо. Лег, поджал
ноги, чтоб не торчали.
 
   И будто его и не было.
 
   Проснулся, почуя меж лопатками оторопь беды. Ноги вытянуты, и на
ноги-то ему и глядели враз смолкшие ночные гости.
 
   - То братец мой почивает, - услышал Борис ровный голос царицы. -
Монастырь женский, в другой келий поместиться - сестрам неудобство...
 
   Борис встал, крутанул глазами, чтоб проснулись, вышел к сотникам. Те
попадали с лавки на пол, на колени.
 
   - Встаньте! - сказал он, трогая их за плечи. - Не слышал, про что вы
тут говорили, ночь, спать надо...
 
   Зевнул так сладко, что и сотники зевнули. Выпил квасу из ковша.
 
   - Черемуховый! Пейте! - пустил ковш по кругу. - Одно вам скажу. Буду в
царях - будет всем благо. Крестьяне в моем царстве заживут, как дворяне,
дворяне, как бояре, бояре, как цари. Утро вечера мудренее, милые люди.
Спать я пошел. Скоро уж, чай, заутреня.
 
   Забрался на лежанку, поворотился на бок, задышал ровно, как крепко
заснувший человек.
 
   Петух пропел зарю, и заря послушно заливала небо и землю малиновым
золотом.
 
   - Вот мы и встали, - сказал Борис Федорович, дождавшись у окна солнца.
- Нынче у нас 20-е февраля.
 
   Морозы, как по заказу, сникли, и окно наполовину очистилось от узоров.
 
   Сел в кресло, положил перед собою руки. Из пяти перстней три снял.
Потом снял все. Один, с изумрудом, вернул на средний палец, на безымянный,
к обручальному кольцу, присовокупил перстень с рубинами. Богатством не
оскорби не оскорби и скоромностью.
 
   Не мало ли дала Ирина сотникам? Не обидела ли пятидесятников? Все ли
придут, кому заплачено?
 
   - Господи! Не оставь!
 
   Екало сердце: играй, Борис, да не заигрывайся! Земский собор позавчера
на коленях Бога просил в Успенском главном храме царства, чтоб он, Борис
Федорович, смягчась сердцем, принял венец. С восторгом имя кричали. И
Шуйские, и Сицкие, Телятевские с Ростовскими да Воротынскими! Перед ними,
Рюриковичами, род Годуновых- холопский. Деваться некуда! За него Бога
просили, за ненавистного им. Говорят, Федор Никитич Романов помалкивал да
еще Васька Голицын. Голицын - Гедиминович, царских кровей. Федор Никитич -
племянник Ивану Грозному, двоюродный брат царю Федору... Правду ли сказали
о Романове?
 
   В ночь перед собором Борис Федорович тайно был в доме Федора Никитича.
Чуть не до зари просидели, отворив друг другу сердца уж так настежь -
дальше некуда.
 
   Лобызая Федора Никитача, Борис, озаренный братской любовью, плакал,
клялся головой и головами детей своих:
 
   - Будешь ты мне первым советником, Федюша! Наитайнейшим! Без твоего
слова не приму, не отрину. А коли память моя будет коротка, да заплатит
род Годуновых кровью. Я твоему батюшке. Никите Романовичу, в последний час
его обещал быть для тебя и для братьев твоих за отца. Коли изберут меня в
цари, в тот же день тебе и Александру скажу боярство, Михаиле-
окольничего, Иван и Василий войдут в возраст - тоже получат окольничих.
Ваньке Годунову- Ирину, сестру твою, высватаю.
 
   Федор Никитич только помаргивал: не привык к бессонным ночаму смаривало.
 
   Вздремывать, когда решается судьба мономаховой шапки?!
 
   - Идут! - всполошенно вбежала в келию мать Александра.
 
   Обида сжимала сердце Годунову. Обида и презрение.- Господи! Да ведь
один я во сей Руси только и знаю, что есть/такое быть на царстве. Пропасть
не мерянная под ногами и такая же над головою и каждое слово - или змей
или голубь.
 
   Привскочил со стула, прильнул к окошку. Рыжая от шуб и шапок толпа
простолюдья заполняла площадь.
 
   - Пошли, Борис, к моему окну! Народ должен видеть нас вдосте.
 
   - Сначала покажись ты!
 
   Он смотрел, как воду хлебал, нажаждавшись... Переодетые в простое
платье приставы и сотники толкали людишек, и те, огрызаясь, посмеиваясь
друг перед другом, опускались на колени. Зазевавшихся приставы лупили
палками...
 
   "Однако ж пришли и на колени встали", - сказал себе Борис, хотя тайно
указал взыскать по два рубля с каждого, кто осмелится увильнуть от похода
под царицыны окна. Два рубля деньги большие, стрельцам за год службы по
пяти платят.
 
   И вдруг похолодел. Где теперь Симеон Бекбулатович?
   Совсем из головы вышел. Посаженный в цари Иваном Грозным, Симеон
Бекбулатович к несчастью своему носил титул тверского царя, и был в
родстве с могущественными Мстиславскими, тоже Гедиминовичами. Борис
Федорович о Симеоне заранее позаботился - ослепил. И все же где он теперь?
Так же тих? Нет ли к нему гонцов, странников?
 
   С мыслью о Симеоне, Борис тер бодягою щеки и, горя румянцем, подошел к
царицыному окну.
 
   -Масленица! Гулять бы да гулять, а они к тебе пришли, великая
государыня!
 
   - К тебе, Борис, они пришли! Я вместе с ними готова встать перед тобою
на колени: прими венец.
 
   -Я клятву дал - не быть на царстве! - он придумал это только что,
изумив сестру.
   Пришли выборные.
 
   - Я клятву дал - не быть мне на царстве! - повторил 
   им свое слово Годунов и прибавил: - Не смею! Не смею и помыслить на
превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя. Простите
меня гоешного!
 
   - Да как же? Да тоже ли? Что людям-то сказать?! - растерялись,
испугались народные посланники.
 
   Кто-то из священства принялся выставлять Борису его права на престол,
которые были исчислены патриархом Иовом на соборе и которые составил для
святейшего сам Борис:
 
   - "При светлых очах царя Ивана Васильевича был безотступно с
несовершеннолетнего возраста, от премудрого царского разума царственным
чинам и достоянию навык*... Государское здоровье царя Федора Ивановича
хранил, как зеницу ока. Победил прегордого царя крымского! Города, которые
были за Шведским королевством, взял, все Российское царство в тишине
устроил. Святая вера сияет во вселенной выше всех!
 
   -Простите меня, грешного! Простите!- твердил Борис, низко кланяясь
звавшим его в цари, заплакал, наконец, и удалился.
 
   Ночью он был у немцев-астрологов. Трое старцев и юноша вышли к нему и
поклонились. На лицах старцев он увидел смятение, на лице юноши страх.
 
   -Звезды не жалуют меня?- спросил он весело и слегка задохнулся.
 
   Старейший из астрологов протянул ему серебряную пластину с гороскопом.
 
   - Мы исследовали все двенадцать домов твоей жизни, великий государь.
 
   - Почему ты называешь меня государем? - спросил Борис и опять
задохнулся.
 
   -Мой-язык, воля же- звезд, стоящих над тобою, государь.
 
   - Звезды пообещали мне царство?
 
   - Они не обещают, они утверждают. Ты и сегодня для них царь царей.
 
   Борис отер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.
 
   - Мне отрадно слышать это, но отчего на ваших лицах неуверенность?
 
   Трое старцев упали на колени. Борис взял за руки юношу.
 
   - Что говорят звезды? Не опускай глаза. Не лги!
 
   - Твоему царствованию - семь лет, великий государь.
 
   Борис икнул. Засмеялся и опять икнул.
 
   - Семь лет... Да хотя бы семь дней! Царь - это вечное имя в веках. Да
хотя бы единый день!
 
   Положил в ладонь юноши мещочек с золотом. Другой мешочек положил на
стол.
 
   -Возрадуйтесь вместе со мною. И забудьте об этом гороскопе. Да так
забудьте, будто его и не было.
 
   Вышел бесшумно, не колебля, кажется, самого воздуха. Со временем службы
Ивану Грозному умел ходить, как бестелесный.
 
   Утром 21 февраля братья Шумские, Василий, Дмитрий, Иван, прибежали в
Успенский собор и потребовали продолжить избрание царя, коли Борис
поклялся не принимать венца.
 
   Патриарх Иов тотчас приказал ударить в колокола и пошел крестным ходом
в Новодевичий монастырь с хоругвиями, со святой чудотворной иконою
Богородицы Владимирской впереди.
 
   С иконою Смоленской Богоматери крестным же ходом и под колокола
двинулся навстречу патриарху Борис Федорович.
 
   Будто два золотых облака нашли друг на друга. Пал на колени Борис перед
иконою, что пришла с Иовом, и воскликнул во всю силу голоса, рыдая и дрожа:
 
   - О милосердная царица! О пречистая Богородица!
   Помолись обо мне и помилуй меня!
 
   И укорил патриарх Иов Бориса Федоровича сурово и непреклонно.
 
   -Устыдись пришествия пречистой Богородицы со своим предвечным
младенцем! Повинись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного
гнева Господня!
 
   Много еще было затей. Служили молебен, ходили к царице Александре
просить у нее на царство брата. Борис, однако, твердил все то же:
 
   - О государыня! Великое бремя возлагаешь на меня, предаешь меня на
превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было.
 
   - Против воли Божией кто может стоять? - кротко ответила сестра.
 
   И вздохнул Годунов, словно полжизни из себя выдыхал:
 
   - Буди святая твоя воля. Господи!
 
   Великий пост и Пасху Борис Годунов, царь, да все еще не венчанный,
миром не помазанный, прожил в Новодевичьем монастыре.
 
   Только 30 апреля прошествовал он в Кремль, держа за руки милых детей
своих, Ксению и Федора. Обходил кремлевские соборы, кланялся гробам
государей, прикладывался к иконам и кротко просил людей, на звания не
взирая:
 
   - Отобедайте нынче со мною! Пожалуйте детей моих, наследников моих.
 
   Федор, девятилетний отрок, смотрел вокруг себя соколенком. Глаза карие,
ясные, а в них то вопрос, то восторг:
 
   "Любите ли моего отца? - Любите! нет его в мире умнее, добрее, могучее!
Коли вы его полюбите, и я вас полюблю".
 
   - Царевич-то! Царевич - вылитый Ангел! - громко шептали нанятые
говоруны.
 
   - Под его бы рукою пожить.
 
   - Окстись! Еще отец не поцарствовал, а он уж о сыне возмечтал.
 
   Улыбался Борис: болтовня, но- драгоценнейшая!
   Коли в сыне царевича видят, значит, весь род признают за царский.
 
   На Ксению только ахали. Совсем уж невеста. Да какая!
   скажешь - лебедь, и не ухмыльнешься. Есть же такие птицы набелом свете!
Высокого лета птицы! Не про нашу честь., И ведь гордыни-то в лице совсем
нет. Глаза кроткие, горличьи. Темных, мохнатых, как ельник, ресниц не
подняла, кажется, ни разу.
 
   Шелестнуло из толпы, будто крючком рыбьим, под губу да в сторону,
подсекая:
 
   - Малютино отродье. Ишь идет! Как змея на хвосте.
 
   - Голубица! - крикнула женщина, возмущенная наговором. - Голубица
наша!..
 
   Борис все слышал, про голубицу и про отродье. Улыоался. Истинный царь
ради истины царствует Что ему похвала или злоба?
 
   - Отобедайте нынче со мною, добрые люди. Пожалуйте меня, царицу, детей
моих.
 
   - Спасибо, царь! Мы твое доброе сердце знаем!
 
   - И впрямь природный царь! Румяный, ласковый!
   И это услышал. Нехорошо ворохнулось сердце: за деньги сказано, или само
собой сказалось?
 
   Царица Мария Григорьевна, войдя' в свои новые покои, обрадовалась свету
и тотчас села за рукоделье, не желая быть на глазах и на язычке у боярынь
и сударушек.
   Она и от мужа готова была затаиться, виноватая перед ним не своей виной.
 
   Борис, однако ж, пришел тотчас после всеобщего застолья. Тихо сел на
подставку для ног, положил голову жене на колени.
 
   - С переездом, Мария Григорьевна!
 
   Она радостно вздохнула, трогая пальцами жилочки на его висках.
 
   Никогда не забывала эта умная, русской красоты, величавая и нежная
женщина, что она дочь Малюты Скуратова.
 
   Иван Грозный почтил любимца в потомстве его. Одну дочь Малютину выдал
замуж за двоюродного брата своего Михаила Глинского, другую за Дмитрия
Шуйского, третью - за Бориса Годунова. Повязал боярские роды с опричниной
кровью, посеял Малютино семя на благодатных огородах, чтоб хохотать из
смердящей своей, из огнедышащей тьмы: нет конца воле моей.
 
   - Плечо ноет, помни, погладь! - попросил Борис, расстегивая на груди
ферязь.
 
   Боль эта была пожалована ему в страшный день 16 ноября 1681 года самим
Иваном Васильевичем.
 
   - Все от Бога! - сказал Борис, задохнувшись от осенившей его мысли.
 
   Поворотился к жене, зная, что и она подумала о том же. И увидел -
подумала.
 
   Встало вдруг перед глазами. Царевич Иван, с лицом белым, натянутым на
костяк так туго, что, кажется, раствори он рот пошире - кожа на скулах
лопнет, заорал на отца, ибо во всем был копия. И во гневе.
 
   - Коли сам бегаешь от врагов, дай мне хоть один полк! Накручу хвост
Замойскому, чтоб и дорогу забыл ко Пскову. Он потому и стоит, что погнать
его некому. Войско дай,говорю тебе!
 
   Иван Васильевич, откинувшись на высокую спинку низкого стула, немощно
загораживался от слов сына левою рукою, как от ударов хищной птицы.
Заслонял глаза, темя, слабо отмахивался и вдруг совершенно обмяк,
помертвел и принялся манить Ивана уж и не рукою, а только шевелящимися
пальцами.
 
   Иван смолк, виновато прижал руки к груди, пошел к отцу, опустив
по-овечьи голову, раскаиваясь в недержании обидных слов.
 
   Тогда-то и полыхнули навстречу овну змеиные, сожравшие человеческое
счастье глаза. Иван Васильевич изогнулся и, выхватя правою рукою из-за
спинки стула костяной жезл, принялся бешено тыкать сына, метя в голову.
 
   - Мятежник! Выкормыш Захарьинский!
   Борис, обмиравший в стороне, почуя собачьей натурой своей, что пришел
час жертвовать жизнью хозяина ради, кинулся между отцом и сыном, и подлый
царский жезл с копьем на конце не раз и не два вошел в его тело.
   Но поздно! Поздно! Царевич, обливаясь кровью, гулькад что-то
по-голубиному, невнятно и примиряюще, рухнул на колени, завалился. И
последнее, что видел Борис: глаза, подернутые пеленою.
 
   - Не жалей меньшого Ивана, - утешала мужа Мария Григорьевна, - он бы
творил-то-же, что м отец. Тебя первого во грех бы ввел.
 
   Борис согласно покачал головой. С Марией Григорьевной поговорить всегда
интересно. Первые годы с ужасом в груди и жил, и спал. Но привык. Коли с
Грозным было привычно, чего же к красавице Марии Григорьевне не
привыкнуть... Пробовал тишайше сбивать ее со своего подколодного следа,
куда там! Читает в душе как по-писанному, лучше уж не сердить.
 
   - Помолимся? - сказал он ей.
 
   - Помолимся, - глазами в лоб ему уперлась, будто пестом тюкнула: до
слез разжалобился. Мужик в слезах, как баба в соплях. С души воротит.
 
   Зажег свечи перед образами, принялся шептать молитвы, глуша в себе
былое. Но знал: обернись он сей миг - за спиною его, ухмыляясь, стоят
двое: Иван Васильевич и Малюта.
 
   - Приложился бы ты ко святыням, что привез патриарх Иеремия, -
посоветовала Мария Григорьевна.
 
   Он обрадовался и совету, и самой тревоге за него: не все-то ему печься
о доме своем, о царстве, о народе. Онто хоть единой душе жалобен? Ах,
умница Мария Григорьевна! Милый человек, с душою, \как гладь колодезная.
Урони песчинку, и от песчинки круги пойдут.
 
   Взявши жену за руку, повел ее Борис Федорович в заветную сокровищницу,
где хранились не золото, не жемчуг, не светоносные каменья, но святыни.
 
   Константинопольский патриарх Иеремия, вчистую разоренный турецким
султаном, приехал в Россию за милостыней. У патриарха за долги и дом
взяли, и храм.
   Привез он с собою панагию с мощами и с крестом, сделанным из дерева
Иисусова креста. В ту же панагию были вшиты часть одежды Христовой, часть
копья, коим кололи римские солдаты тело Иисусово, части трости и губки, на
которых было поданы Иисусу питие, называемое отцом - желчь с уксусом,-
часть тернового венца и три пуговицы с одежд Богородицы.
 
   Поцеловал Борис Федорович святыню, будто к самим Христовым страданиям
приложился. Но в тот самый миг, когда растворилась его душа Божеству,
померещилось ему лицо князя Тулупова, опричника и советника царя Ивана
Васильевича. В ушах залаяло, хуже чем наяву, и понеслась любимая царская
потеха - травля собаками зашитого в медвежью шкуру обреченного на муки
человека.
 
   - Что ты бледен стал? - перепугалась Мария Григорьевна.
 
   - Новгородского архиепископа Леонида вспомнил, - косноязычно пролепетал
Борис Федорович, о Тулупове помянуть не смея.
 
   - Крест целуй! Древо креста Христова! - прикрикну-.
   ла на супруга Мария Григорьевна, и он был послушен.
   Прикладывался по порядку ко всем мощам, привезенным Иеремией: к левой
руке по локоть святого Якова - одного из сорока мучеников,, к малому
персту с руки святителя Иоанна Златоуста, к частице мощей мученицы Марины
антиохийской, к кости из глазницы мученицы Соломенеи.
 
   - Ну что ты раздумался? - утешила, дыша женским добрым теплом, добрая
жена. - В такой-то день поминать разное... А уж коли худое вспомнилось,
вспомни и доброе. Не знаю другого в русской земле, кто был бы щедрее тебя
в милостыне. Помнишь, посыпали подарки вселенским патриархам? От царя
Федора царьградскому Иеремии убрусец в жемчуге, а от Слуги, от Бориса от
Федоровича-сорок соболей, да кубок серебряный, да ширинка в жемчуге.
Ерусалимскому Софонию от Федора - убрусец, да четыре сорока соболей, а от
Слуги от Бориса Федоровича- хоть и сорок соболей, да ценою четырех сороков
дороже. От Марьи Григорьевны - ширинка, от Федора Борисовича - кубок, от
Ксении - Спасов образ в дорогом окладе... И антиохийскому патриарху, и
александрийскому: то же самое. Бела твоя душа, все отмолено, открещено. Не
томись, не казнись - вольно живи. Уж не Слуга ты боле, царь!
 
   - Царь! - улыбнулся Борис Федорович и погладил жену по щечке. - Царица
ты моя! Умница! Государыня!
 
   -А коли так, пошли за царский стол царские кушанья кушать.
 
   - С охотою, - сказал Борис Федорович, но тотчас встала посреди потемок
его души смурная, пьяная харя князя Тулупова.
 
   Всего-то и шепнул Борис царю Ивану Васильевичу - упаси Боже! - не
оговаривая, истинную правду: "Князь сегодня нож точил, к тебе собираясь".
Кто ножа не точил, идя к Грозному: тупым ножом человечью шкуру не
обдерешь, а в те поры царев двор был не хуже живодерни.
 
   Царь Иван поместья Тулупова, старого любимца, молодому любимцу
пожаловал.
 
   - Я ведь все монастырям отдал, - сказалось вслух само собой.
 
   - Ты про что? - не поняла Мария Григорьевна.
   Борис Федорович, осердясь на свою оплошность, ответил в сердцах:
 
   - Не поцарствовать мне, как Федору цврствовалось.
   Он, блаженный человек, думами себя редко обременял, а тут и на миг
единый отдохновения нет. Муха прожужжит, и муху держи в голове.
 
   - Зачем тебе царствовать, как Федор царствовал? Что полено, что Федор!
Царство ему небесное!
 
   Борис в ярости чуть было не затопал ногами, в горле булькнуло, хотелось
орать одно только слово: Дура! Дура!
 
   Улыбнулся.
 
   И за столом улыбался, хрустел заморскими миндальными орешками да еще
плавничок от карасика жареного отщипнул.
 
   - Нет, Мария Григорьевна! Нет, моя царица! Не благородство царствует,
не ум, но кровь, - думал он вслух свою навязчивую думу. - Федор мог быть
поленом, ветром, инеем, и все же царство липилось к нему, как банный лист.
Он Богу молился, а золота в казне через край.
   Он в колокола бил, а царство прирастало не по дням, а по часам.
 
   - Потому что и чихнуть было нельзя не по-твоему!
   Все! Все свершалось премудрым твоим разумением.
 
   - Иные пробовали своим-то жить, - и снова татарское проступило в лице
Бориса. - Ты права, царство стояло так, как я хотел. Но мне оттого не
легче, Марья! У Федора Ивановича был Борис Федорович, а у меня, Бориса
Федоровича, Борис Федорович только и есть.
 
   И подумал: "Чего же это я теперь на жену не посмел крикнуть? Малюта,
чай, уж в прах рассыпался".
 
   В царских палатах, в царской постели спать бы, как на облаке. Но не шел
сон к Борису.
 
   Не хуже летучей мыши слухом и всею чутью своей осязал он кремлевский
терем. Каждый темный закуток, каждую дверь, каждое окошко. Не выдержал. На
цыпочках прокрался к потайному .глазку, проверил стражу, не дремлет ли?
 
   Лег, ухнул в сон и тотчас выскочил из^ег