о, как из ледяной проруби.
 
   - Господи! Что же это я? Какого татя жду? За какое зло? Какие ковы мне
уготованы? Да кто посмеет даже подумать о Борисе дурно, когда на царство
призван народом от всех русских земель?! Стены крепки, стража надежна,
войско со мной и Бог со мной, ибо разве не я, Борис, дал русской церкви
патриарха?
 
   Принялся перебирать, как четки, добрые дела. И дела эти великие и
малые, воистину милосердные, незамутненные и прямые, как лучи небесного
света, билось о серую стену Тщеты, которая тайно, но незыблемо стояла в
его душе, разгородив душу на две половины.
 
   - Царь я, о Господи! Твоим промыслом царь! - шептал Борис и выставлял
Богу ум, дородство, прозорливость, величие помыслов! Богатство! - Ты меня,
Господи, всем наградил и одарил! Царь яГ Царь! Для всех желаний, жданный,
всеми призванный.
 
   Как звезда, переливалась живыми огнями живая сторона души, а за стеною,
за Тщетою было глухо, темно и ледовито. За той стеной, коли с Грозным
равняться, пустячки, полугрехи. Своей волей своих рук даже в крови
животины не замарал. Но сама стена убивала в нем царя.
   Иван Грозный творил Содом и Гоморру у всех на виду, творил и каялся. А
тут всех грехов - Тулунов... От кровопийцы освободил Землю Русскую.
 
   - Ни единого золотника нет в тебе царской крови, - сказал Борис со злым
удовольствием я успокоился.
 
   И встала перед ним Поганая лужа.
 
   Летний июльский день. Ему нет двадцати лет, но он уже совсем неподалеку
от царя. Царь на коне, и он, Борис, от желания исполнить любую волю
государя, тоже на коне, и с ними еще полторы тысячи конных, жаждущих
царской воли. Поганая лужа под стенами Кремля, день рыночный, людный.
Видя, что площадь берут в тиски, народ кинулся врассыпную. Да поздно! Куда
ни поворотить - пики в грудь... И когда движение замерло в безысходности и
когда люди попадали на колени, не зная, как еще себя защищать, царь Иван
Васильевич сказал им:
 
   - Хотел я вас, гордых москвичей, истребить, как истребил
изменников-новгородцев. Да сложил с вас мой гнев, ибо сыскал врагов. Вот и
скажите мне, правильно ли я делаю, что собираюсь срубить измену под корень?
 
   И закричали люди, чтобы спасти себя:
 
   - Живи, преблагой царь!
 
   - Наказуй врагов своих по делам!
 
   - Руби приказную строку! Колесуй!
   Тогда вывели на Поганую лужу три сотни избранных царем на казнь.
 
   - Со всеми до ночи не управимся! Тишает мое сердце. Незлонамеренных
милую. Отпустите их. Пусть поглядят, что будет с теми, кто на своего царя
нож точит.
 
   Сто восемьдесят человек- мелкую приказную строку - отделили от
обреченных и пустили в толпу. Остальным вычитывали вины.
 
   Первым поставили под скрещенные, врытые в землю бревна Печатника
Висковатого.
 
   Иван Михайлович был из простолюдья, своим умом достиг государственных
высот. Правил Посольским приказом многие годы и столь мудро, что Грозный
любил его, как себя. Да все же чуть меньше, чем себя.
 
   Вина Висковатого заключалась в том, что спросил государя: "За какие
козни опричники моего брата казнили?
   Чего ради людей истреблять?" И Грозный ответил: "Я вас еще не
истреблял, я только начал. И уж постараюсь всех вас искоренить, чтоб и
памяти вашей не осталось".
 
   - Поди скажи Печатнику, пусть повинится да попросит хорошенько
прощения! - Грозный глянул на Бориса, и Борис на всю жизнь сохранил в себе
тот взгляд.
 
   Может, без крови бы тогда обошлось, но Печатник закричал с креста:
 
   - Будьте прокляты, кровопийцы! Вместе с вашим царем будьте прокляты!
 
   - Режьте его! - прошептал Грозный. - По кускам режьте! Чтоб знал меня!
 
   Длинный, белый, как кость, палец уперся в самую душу Бориса. И он
отрезал от Ивана Михайловича, как все.
   И царевич Иван был там и тоже отрезал, и сам Иван Васильевич, все, все,
покуда опричник Реутов не перестарался, отхватил полбока. И тотчас был
взят под стражу, пожалел, дескать, царева врага.
 
   Вторым отделывали казначея Никиту Фуникова. На него то кипяток лили, то
ледяную воду. И он, Борис, сам избрал черпак с кипятком, ради царского
удовольствия.
 
   - Господи! Что бы ледяной воды-то не почерпнуть?
 
   Всякому из ста двадцати царь сам назначил казнь. Ни одного не убили
попросту и также, как предыдущего.
 
   Борис знал: за ту кровь, за старание на той Поганой луже получил он от
Ивана Васильевича дворовый чин оруженосца и Малюту Скуратова в тести. Все
свое будущее. И шапку Мономахову тоже...
 
   "Но ведь Поганая лужа обернулась Красной площадью. Забыл народ старое
имя. Забыл ли Бог старые службы Борисовы, царя ради исполненные?"
 
   Слова эти не застревали в окаянной глотке, но они были - ложь. Царь
Ивану сгнил, когда разделила душу Стена. (О своих грехах).
 
   - Пусть не будет мне покоя, лишь бы сыну драгоценному Федору Борисовичу
на престоле сиделось прочно и вольготно...
 
   Встал с постели, вышел к охране.
 
   - Кто-то мне вчера сказал, будто татаре на украинах объявились. Не ты
ли, Агап?
 
   Спальный стражник отрицательно потряс головой.
 
   - Будто бы сам хан испытать нашу силу вознамерился? Вы, до утра не
откладывая, поспрашивайте. Из дворовых кто-то говорил. Хана встретить надо
по-русски.
 
   Человека, знавшего о готовящемся набеге, не нашли, но утром вся Москва
гомонила не хуже перелетных птичьих стай: татары идут.
 
   Был первый день апреля. А уже на следующий к царю пожаловали народные
депутации: от дворян, от гостей, от черных сотен.
 
   - Пожалуй, великий государь Борис Федорович, защити от басурмана!
 
   Хан Казы-Гирей ведать не ведал, какое замечательное и огромное действо
разворачивается на веселых, на зеленых брегах Оки в его грозную честь.
 
   Рати сходились со всей русской земли, как перед Куликовской битвой.
Люди с тех давних пор расплодились, и на предполагаемые сто тысяч хана
Годунов выставил полмиллиона. При царе Федоре ему уже приходилось отражать
нашествие Казы-Гирея. За ту победу царь пожаловал его кубком Мамая, взятым
на Куликовом поле. Борис позаботился, чтобы о его награде вспомнили и
чтобы про награду эту знал каждый ратник.
 
   К войску царь прибыл второго мая. Лично объезжал заставы, смотрел
оружие, лошадей, награждал увесистым жалованьем примерных за примерность,
нерадивых чтоб радели. Когда платят тютелька-в-тютельку, то и сам ты
тютелька. Когда же ты в цене, то царь вроде бы по имени тебя знает.
 
   В июле по просохшим дорогам подошли обозы с продовольствием. Борис
Федорович велел поставить в чистом поле столы и принялся славить грозное
свое войско царскими пирами. На каждый пир собирали по семидесяти тысяч
гостей. Ели, пили, у кого сколько силы было.
   Весело ждали крымцев. И они, наконец, пожаловали. То было посольство
мурзы Алея.
 
   Всю ночь ратники палили в небо из ружей, из пушек.
   Разразилась гроза, но куда грому небесному до грозы человеческой.
 
   Утром измученных бессонницей послов повели к Годунову. Царский шатер от
посольского стана был в семи верстах, и все эти семь верст мурза Алей и
его товарищи ехали через сплошной строй ополченцев, стрельцов, немецких
солдат, а позади строя проносились конники.
   Большего ужаса мурза Алей за всю жизнь свою не изведал: Крыму конец!
Перед такой силой сама Турция не устоит.
 
   Посол Казы Гирея ухватился за мир, как за спасительную соломинку.
 
   Встречали Бориса в Москве колокольным звоном и всеобщей радостью.
Победа была одержана небывалая:
 
   съедены многие тысячи возов отменного продовольствия, выпито - вторая
Ока.
 
   Не так уж это и глупо воевать с пустым местом. Хан Казы-Гирей не о
набегах теперь думал, боялся, как бы на него не набежали.
 
   1-го сентября, в праздник Нового Года, патриарх Иов помазал Годунова
миром и возложил на его главу царский венец.
 
   И потрогал Борис венец на голове своей, и сорвалось с губ его румяных:
 
   - Бог свидетель - не будет в моем царстве бедного человека! Последнюю
рубашку разделю со всеми.
 
   За ворот себя потряс, жемчугом, шитый.
 
   Видно, и в звездный час свой не чуял царь Борис в себе царя. Совесть
требовала от него платы за венец. Большой платы, ибо получен не по праву,
а одним только хотением.
 
   Борис готов был платить: дворянам, и соглядатаям, боярам и простолюдью,
патриарху и самому Богу.
 
   Слово, говорят, не воробей, у царя и подавно. Ту рубашку с жемчугами
впрямь пришлось вскоре отдать.
 
   Уж такие злодеи Россией правили, каким мир в веках не видывал. Правили
великой прохвосты и блаженные дурачки. При дурачках только и было покойно.
От умных да ученых, кто хотел добра не себе одному, происходило всеобщее
непотребство, разор и голод.
 
   Умный царь тем и слаб, что умен. Править государством, полагаясь на ум,
великая бессмыслица, ибо каждый новый день - это новый мир, вчерашнее
правило для него уже не годно.
 
   В конце-концов гнездо, собранное по веточке, падает наземь и лежит на
виду у всех, смятое ударом, залитое разбитыми яйцами. То, что было принято
за стенувсего лишь мираж стены.
 
   Царь Борис смотрел на Москву, на царство свое с птичьего полета, с
высшей точки на всем пространстве русской земли: с колокольни во имя
Иоанна Предтечи, еще только-только завершенной, но уже прозванной в народе
Иваном Великим.
 
   А кто строил?
 
   Борис улыбнулся, но цепкие глаза его сами собой отыскали дворы
Романовых, а потом и двор Василия Шуйского.
 
   Уж чего-нибудь да затевают затейники против ненавистника своего.
 
   Приложил к глазам руку, шутовски вглядываясь в помельчавшую московскую
жизнь.
 
   "Ишь копошатся!"
 
   И разглядел черную срамную колымагу, на которой возили по городу, всем
напоказ, схваченного за руку взяточника.
 
   - Господи! Помоги одолеть злое и неразумное! - сказал громко, чтоб
стоящие в стороне звонари и телохранители слышали разговор царя с Богом.
 
   Однако, пора было на землю.
 
   Царь Борис задолго готовил, обстраивая подпорками и хитрыми клиньями
Большой день, в который совершалось сразу несколько дел, важных сами по
себе, но еще более важных для главного царского Дела, сокровенный смысл
которого был известен одному устроителю.
 
   Уж чего-чего, а отвести глаза Годунов умел.
 
   Словно бы случай свел в один день пришествие к царю ливонских
изгнанников и патриарха Иова.
 
   Иов явился в сильном смущении, ему надлежало высказать Борису укоризны.
 
   Подойдя под благословение, государь, по-детски радуясь встрече с
патриархом, будто не видал его на всенощной, взявши его за руки, повел в
малую комнату показать новую книгу "Цветная триодь* только что вышедшую из
типографии Андроника Невежи. Борис знал, с чем пожаловал Иов, и пожелал
вести разговор с глазу на глаз. Иов потел, вздыхал и наконец принялся
хвалить государя.
 
   - Слава тебе за доброту к православным! Слава тебе, что не забываешь
народа простого, неразумного. Как запретил ты хлебным вином торговать кому
ни попади, так и беды меньше. Все русские беды от вина!
 
   -Я готов помиловать десять разбойников, нежели одного корчмаря! -
откликнулся на похвалу Борис. - Потому и надобны школы! Зная цену своей
голове, разумный человек пропивать ума не станет.
 
   Иов побледнел, примолк, и Борис мстительно тоже замолчал. Минуты шли,
разговора не возникало, и тогда патриарх пополз с лавки на пол, пока не
бухнулся на колени. И заплакал:
 
   - Не надо школ! Не надо русских людей в немцев переделывать!
 
   - В каких немцев?! - закричал Борис и хватил книгою по столу. -
Господи, отчего я в России царь!? Уж лучше бы у самоедов!
 
   Иов плакал и твердил свое:
 
   - Одежду носят куцую, брады бреют. Муж без брады!
   Боже! Уж и не поймешь, кто баба, кто мужик. Немцев в Москве куда не
ткнись. Спаси, государь, Россию! Не погуби!
 
   Борис подбежал к Иову, утер ему слезы, посадил на стул, вложил ему в
руки новую книгу.
 
   - Мы с тобой умеем читать, и ладно. Не будет школ!
   Зачем корове пшеница, коли к сену привыкла. Кого царь забыл, того Бог
не оставит. - И вдруг голос так и звякнул, как сталь о сталь. - Смотри,
отче, не перечь моей посылке дворян в ученье. И так не все ладится. В
Англию хотел шестерых отправить, поехали четверо, в Любек пятеро, шестой в
монастырь сбежал. Во Францию теперь собираем. Государство без ученых людей
все равно, что православие без храмов. Ты об этом, святейший, и сам знай,
и других наведи на ум.
 
   На том беседа закончилась. Пришел дворецкий и доложил:
 
   - Пожаловали ливонские дворяне и граждане. Числом тридцать пять
человек. Ждут паря во дворе, ибо все они изгнанники, одеты как придется и
потому идти во дворец не смеют.
 
   - Зови всех к столу, - распорядился Борис. - Скажи, да слово в слово:
хочу видеть людей, а не платье.
 
   Чем только не потчевал оборванцев! В слове им ласка, кушанья на золоте,
на серебре, обещания одно другого краше. А за что? За то, что не русские?
Иов кряхтел да тер прозябший нос скатертью.
 
   После яств в столовую палату принесли ткани, соболей, было роздано
жалованье, грамоты на поместья.
 
   - Дворяне у меня все князьями будут! - пылал от своих щедрот Борис. -
Мещане дворянами. От вас же одного хочу, молитесь за мой Дом и не
предавайте.
 
   Дворянин Тизенгаузен в восторге от Бориса поклялся от им?ни всех
ливонцев умереть за такого царя!
 
   - Мы видели в твоем царстве, великий государь, среди сонма счастливых и
всем довольных людей только одного огорченного. Его провезли по улицам
города.
 
   - То взяточник, - объяснил царь. - Я люблю всех моих подданных равной
любовью. Гнев же мой - на взяточниках, сокрушающих порядок, и на
корчмарях, потакающих пороку.
 
   Пора было из-за стола, и ^се помолились Богу, а духовник Борисов сверх
того прочитал к удивлению Иова совсем новую молитву:
 
   - "Да пошлет Господь душевное спасение и телеснос здравие слуге Божия,
царя Всевышним избранного и превознесенного, самодержца всей Восточной
страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества
и церкви под скиптром единого христианского венценосца в мире, чтобы все
иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его
от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением
славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце
исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а
земля Русская непрестанно высилась и расширялась, чтобы юные, цветущие
ветви Борисова Дома возросли благословением Небесным и непрерывно осенили
оную до скончания веков!"
 
   - Хороша ли молитва, святейший? - спросил государь Иова. - Нет ли в ней
такого, что не угодно твоему слуху? Все ли слова верны, так ли стоят?
 
   - Хороша молитва! - ответил Иов, не умея возразить человеку, коему был
обязан и саном митрополита, и патриаршеством. С глазу на глаз, может, и
сказал бы чего, но при многих людях, при иноземцах! Спохватился: -
Благословляю всех читающих молитву, всех слушающих, да будет истина сих
слов угодна Господу Богу.
 
   Борис преклонил голову перед Иовом и вдруг положил ее, тяжелую, ему на
грудь.
 
   - Припадаю к тебе, как к отцу. Не о себе пекусь, о процветании и
крепости государства. Ты, святейший уж постарайся, пусть читают молитву во
всех домах, на всех трапезах, на всех вечернях, на всех праздниках за
первыми чашами. Не грех церкви помнить царя; который помнит церковь. Кто и
где возводил колокольню выше Ивановой? Нашей с тобою!.. Народ со всей
земли идет поглядеть на чудо.
 
   В тихой немощи покидал Иов царские палаты. Покинувши, приосанился - не
гоже от царя хмурым выходить. Приосанился с натугою, ради людей, а на
крыльце-то уж совсем просиял. Господи! Зачем ходил - все исполнено. Царь
обещал школ не заводить.
   Стало быть, слушает своего патриарха. Да и молитва складная.
 
   Борис тоже был доволен прожитым днем. Добыл Дому своему тридцать пять
ретивых заступников. Федору - опора, ее нужно готовить исподволь, пока
время есть и казна нескудна.
 
   Перед сном спели с Марьей Григорьевной'новую молитву, крестясь на образ
"Спаса Нерукотворного".
 
   Трижды спели.
 
   А как легли, Марья Григорьевна спросила:
 
   - Помнишь, слух был о царевиче Дмитрии?
   У Бориса даже дыхания не стало.
 
   - Ты чего? - всполошилась Марья Григорьевна. - Врача, что ли, покликать?
 
   Подождала, выпросталась из-под одеяла, и тут схватил он ее за бок
железной рукой. Так крутнул, что в глазах потемнело: однако ж не пикнула.
Голосом спросил ровным:
 
   - О чем это ты?
 
   Марья Григорьевна взяла Бориса за ручку и, целуя, заговорила быстрым
холодным шепотом.
 
   - Приезжала ко мне княгиня Марья, мать Митьки Пожарского. Была она в
гостях у княгини Лыковой, а та своими ушами слышала от жены князя
Скопина-Шуйского, как жена князя Шестунова у себя в людской застала
прохожую странницу, и та говорила, будто царевича Дмитрия за час до смерти
подменили. Потому-то царица Манька Нагая и вопила притворным воем, потому
всех и поубивали, кто правду сказать мог.
 
   - Где же он, царевич Дмитрий? - спросил Борис пересохшей глоткой. -
Отчего не объявится? Не попросит своего? Мы бы ему, боясь Бога и любя
корень Рюриковичей, с радостью вернули бы то, что не наше.
 
   Теперь примолкла Марья Григорьевна.
 
   - Так отчего же он не объявляется? Где его искать, чтоб взять за белые
руки да отвести на высокий москевский престол?
 
   - Говорят, время не пришло, - тихо откликнулась Марья Григорьевна.
 
   Борис вздохнул, повернулся на бок.
 
   - Коли так, давай спать. А княгинюшкам своим подскажи: пусть их мужья
говорунов слушают и мне сказывают. Мне всякое слово знать дорого. И худое,
и доброе. Я за глупости не накажу, а вот за утайку пусть доброго к себе
отношения не ждут.
 
   Первым приехал с доносом на князей Лыкова и Голицына князь Дмитрий
Пожарский. Князья крепко полоскали Борисово имя за царскую награду холопу
Воинке.
 
   Уж чего наговорил холоп Воинка на своего господина князя Шестунова, про
то один Годунов знал. О верности государю и о кознях Шестунова объявлено
было принародно с крыльца Челобитного приказа. Воинке государь пожаловал
поместье и взял в свою службу, в дети боярские. (Боярские дети - это не
дети бояр, это служилые люди, одно из дворянских сословий.)
 
   Шестуновым, однако, от царя ни опалы, ни укора. Да уж лучше бы,
кажется, тюрьма, чем еженощное ожидание царевых слуг. За столом ложка из
рук валится, мысли в голову не идут. Родня и близкие люди от тебя шмыгают,
как мыши от кота. Дом торчит на виду у всех хуже зачумленного.
 
   Всколыхнулась Москва от той Воинковой славы, как брага. Та же бражиая
вонь пошла, та же пена безобразная изо всех щелей, из тьмы подполий
полезла наружу. Кинулись холопы в Кремлевские приказы на господ своих с
изветами. Стрельцы на стрелецких голов, дворяне на полковников, приказная
строка на дьяков, попы на архиереев, бояре на бояр, жены бояркие на жен
боярских" девы на дев. Словно все только и ждали, когда в доносчики
позовут.
 
   В те дни, говорят, собаки на Москве заливались таким лаем, что голуби
трепетали в небесах и падали замертво от усталости, но сесть на облаянную
Москву не решались.
 
   И наконец попалась в сеть достойная царской немилости рыба белуга -
боярин Богдан Яковлевич Вольский.
   Вольский был из рода Малюты Скуратова, по Марье Григорьевне родственник
Борису, старый друг его. Борис спас Вольского от смерти во время старой
смуты, когда Бельский тянул на престол царевича Дмитрия, чтоб
самовластвовать именем отрока. Вот они когда загуляли по Москве, слушки и
слухи будто бы Бельский отравил царя Ивана Грозного и желает смерти царя
Федора Ивановича.
 
   Двух умных для России всегда было много. Борис, достигнув шапки
Мономаха, не желал иметь подле себя хваткого, многожаждущего вельможу.
Нашел Богдану дело - поставить в степях, на берегу Донца, для укрощения
донского казачества город Борисов.
 
   Летописцы называют Богдана умным, только что они принимали за ум?