но
говоря, из  всего происходившего в мечущейся, перепуганной Риге,  я запомнил
только  смертельно бледное лицо моей матушки, которая то и дело оглядывалась
на нас через плечо  и ее маленькую, почти мальчишескую фигурку  в офицерском
костюме  и  тонких,  ослепительно  начищенных  сапогах. Матушка дома  носила
крохотные туфельки  и их обыкновенно было не видно под  домашними  платьями,
так  что  зрелище  матушкиных  сапог  так  поглотило   все  мое  внимание  и
воображение,  что я просто  не  помню,  что происходило вокруг. Воспоминания
пятилетнего мальчика могут быть весьма странными - на первый взгляд.
     В тот день я любовался собственной матушкой - я по сей  день думаю, что
ей  очень  шел офицерский  мундир, к  тому  же я был поражен увидать ее  без
парика  в  одной треуголке. Она была по  пояс  окружавшим ее мужикам (латыши
славятся ростом), а сапоги ее  столь малы, что больше походили на детские, и
я,  разумеется, воображал,  что  когда  капельку  вырасту,  матушка  их  мне
подарит.
     Восторг охватывал меня при виде того,  как здоровенные дядьки слушаются
мою матушку, когда она указывает куда им смотреть, и они все направляют туда
свои трубы.
     Матушка  была --  никудышной  воякой,  но  у нее были  знания  и  много
здравого смысла. Наши думали  драться по-старому, как было во времена Петра,
или Анны. И только от матушки изумленные офицеры  услышали, что шведы только
что  закончили  перевооружение  своих  войск,  что   теперь  у  них   уставы
английского образца,  что  шведские  унтера  пользуются...  нарезным оружием
(правда  --  весьма дерьмовым), зато  все шведы  не меряют порох, но заранее
фасуют его вместе с пулей  в этакий бумажный кулек, который зовут -- Hulsen.
И  вот эта вот "Хюльза" позволяет  противнику достичь  неслыханной  скорости
перезарядки мушкета...
     Все, кто был тогда  на сей лекции, ныне только крестятся и говорят, что
если  б матушки  в  тот  день  не было на  бастионе --  они  бы со  мной  не
беседовали. Ибо они вылезли б из рижской крепости (согласно исходному плану)
и легли под огнем гильзовых мушкетов противника.
     Я думаю это -- Рок. Провидение. Шведы очень надеялись  на внезапность и
то, что русские не знают об этих сюрпризах. Видно Господу  было угодно, чтоб
Швеция проиграла войну. Ибо я просто не верю, что случайно бывает такое, что
именно  внучка создателя  прусского абвера  защитит  диссертацию  именно  по
пиротехнике и по своему роду занятий (и разговорам на кухне) будет наслышана
обо всех этих новшествах.
     Мало того,  - вон  сколько ученых дур наберется во  всяком собрании.  И
что,  боевой офицер станет слушать пред боем чье-то кудахтанье? Так случайно
ли то, что матушка  успела завоевать огромный авторитет в  сей грубой среде,
чтоб  они просто захотели услышать то, что  им говорил сам Господь?! Ибо вся
разница в жизни и смерти для сих офицеров и состояла в том -- услышат ли они
матушкины слова, или -- нет!
     Случается на свете, друг Горацию, то, что не снилось нашим мудрецам...

     Мы прибыли на  бастионы и откуда-то  принесли  большую рельефную  карту
Риги.  Я  тоже подошел к большой  карте,  мне  было  интересно потрогать  ее
руками, матушка велела меня занять и отец дал мне подзорную трубу.
     Я долго не  знал, куда и зачем  надо смотреть, - на этом берегу Даугавы
кругом  были  поля и перелески и вместо  того, чтобы смотреть  на шведов,  я
разглядывал родную Даугаву, птичек в небе -- я был дитя.
     Тут за  моей спиной застучали барабаны,  загремели  копыта  и я  увидал
генерала Бенкендорфа  на огромном жеребце впереди  русского гарнизона города
Риги. Помню,  как  тот спешился, матушка подбежала к нему и стала на пальцах
что-то ему об®яснять. Он выслушал ее, потом снял  треуголку,  перекрестился,
оглянулся  вокруг,  увидел   кресты  ближней  кирхи,  встал   на   колени  и
перекрестился еще раз, а все русские последовали примеру.
     Тут генерал увидал нас, подошел  ко мне - подбросил в  воздух так,  что
дух захватило, прижал к груди и сказал громким голосом:
     - "Остаешься за старшего. Матушку береги. И сестренку".
     Отдал  меня на  руки Карлису, вскочил  на  коня  и  приказал  открывать
ворота, а все кругом закричали ...
     Обычно  кричали  "Виват"  и  "Хох",  но на  сей  раз  раздалось  только
жиденькое "Ура!" Дядя замер в своих стременах и обернулся. За  ним следовала
лишь русская  часть  гарнизона. Большая ж часть немецких баронов из Вермахта
единой стеной стояли за спиной моей матушки и никуда не спешили.
     Дядя мой побледнел, потом усмехнулся, подкрутил ус и сказал:
     - "Вот все  и выяснилось.  Желаю удачи вам, - господа "Наци"! Я пытался
быть своим среди вас,  но  -- видать не Судьба... Смотрите же,  как подыхает
русский Ванька-дурак!"
     Матушку всю  затрясло от таких слов, она невольно схватилась за поводья
дядиной лошади, но  тот мягко, но верно разжал ее руку, а  потом подмигнул и
вроде бы как шутливо приложил палец  к губам. Но матушка сразу опомнилась, -
дядя сам желал стать истинным внуком Петра Великого.
     То, что случилось потом --  плохо укладывается в  голове. Дядя  посадил
своих людей в седла (благо они шибко освободились), велел  играть всем атаку
и вылетел первым из крепости под русским стягом.
     Шведы не ждали от нас  такой наглости. Они приготовились к инфантерской
баталии с жаркою перестрелкой (латыши не любят ездить верхом) и лихой конный
натиск застал несчастных врасплох.
     Разумеется,  первый же  залп  пробил  бреши  в русском отряде, но  даже
перезарядиться шведам не удалось. Тут же засверкали русские сабли,  шведская
инфантерия побежала и к ней  на помощь  появилась  шведская кавалерия (самый
дерьмовый у скандинавов род войск).
     Наши сразу же "заломили" и шведскую кавалерию и понеслись за утекающими
--  добивать.  В считанные  минуты поле  боя,  покрытое трупами, осталось за
нами, а гулянка унеслась куда-то в Курляндию.
     (До сего дня я пребываю в уверенности, что лучшие стрелки в мире -- мои
егеря. А вот лучшие кавалеристы -- конечно же, - русские!)
     Кто-то  на  бастионе  стал  было сему  аплодировать, но  матушка  сразу
сказала:
     - "Что за идиотизм?  Что за притча?  Да  неужто  шведский  король начал
войну столь  малыми  силами?! Я думаю, - сие удар отвлекающий. Где-то сейчас
движутся к Риге крупные силы... Давайте это обсудим".
     Обсуждение  было  недолгим.  Северные  бароны  были  недовольны  "Новым
Порядком". Особенно тем, что их  детей насильно забирали в  ученье.  То, что
давешний противник кинулся улепетывать куда-то на юг, означало, что главного
удара стоит ждать с севера.
     А так уж сложилось, что главные рижские бастионы были на южной окраине.
Северные ж бастионы были ветхи  и не чинились с эпохи Петра. Выдержать в них
большую осаду было просто немыслимо. Но не это самое страшное...
     Не просто так  в  Риге стоял  гарнизон русских! Ливонские немцы в массе
своей   поголовно  больны  "ливской  болезнью",  иль  --  "истинною  куриною
слепотой".  И если при  свете дня  нет  в  мире лучше солдат, чем мои егеря,
стоит  сгуститься  сумеркам --  они  встают лагерем,  окружают себя  тройным
кольцом дозоров из латышей и ждут нового утра.
     Позже я об®ясню суть и причины  "ливской болезни". Здесь же  должно вам
доложить,  что  после  убытия  Бенкендорфа,  Вермахт  стал  с  ужасом  ждать
приближения ночи. Латышам же раздать оружие никто не решился, - интересно --
как  его  потом собирать? Да еще  в столь привычной к мятежу, да непокорству
стране!
     В тот миг офицеры  так ничего и не решили. Матушка же забрала меня и мы
поехали обратно домой...

     На мосту  через  Даугаву матушка  останавливает коня, слезает с него и,
прихрамывая сильнее обычного, ходит  по  мосту  взад-вперед. Порывом ветра с
нее  срывает треуголку, и  кто-то  бежит  ее вылавливать из реки, но матушка
отрицательно  качает  головой  и  садится прямо  на грязные  доски  моста  и
неожиданно плачет. (Потом  она об®яснила, что  вдруг убоялась выпавшей на ее
долю  ответственности.  На  бумаге-то все было  просто...  Верно  сказано, -
написали на бумаге, да забыли про овраги, - а по ним ходить...)
     Я тогда забираюсь к ней  на колени и обнимаю. Она смеется сквозь слезы,
а я пою ей колыбельную, которой меня выучил Карлис.
     И вдруг - воспоминание на всю жизнь - глаза ее расширяются,  становятся
совсем безумными, и она кричит мне:
     - "Повтори, что ты сказал? Повтори сейчас же!"
     Я  тогда страшно напугался и  повторил слова колыбельной песенки о том,
что "если детка не будет спать, придут серые волки, унесут ее и с®едят"... А
матушка вскочила на ноги, подняла меня на руках и сказала:
     - "Ну нет уж, мой латышонок, тобою они - подавятся. По коням".
     В городе она  приказала собрать  всех, кого только  можно,  на Ратушной
площади, и  людей не пришлось звать - сами сбежались, как на пожар. Когда же
народ собрался, матушка сказала, что Швеция, нарушив все договора, напала на
нас без об®явления войны. Насколько ей известно, многие наши бароны изменили
своему Фатерлянду и переметнулись ко шведам в обмен на подтверждение их прав
на беглых крестьян. А потом приказала ломать двери арсенала и призвала "Всех
граждан вольной Риги - к оружию!"
     Я ничего не помню, что было дальше - в тот день на  мое сердце выпало и
так слишком много переживаний. Единственное, что я хотел бы добавить - слова
песни,  которую латыши  сами придумали и  сочинили в  эту ночь. Она вышла не
очень складно,  но вот ее слова в переводе с латышского: "Глухой ночью волки
ищут поживу  и точат зубы. Но пока в Риге горит огонь и льется  пиво, нам не
страшны серые разбойники. Нальем же кружки и набьем ружья, а рижская Хозяйка
поднесет  Огоньку.  Выпьем  и  выпалим,  выпьем  и  выпалим  снова. Наливай,
Хозяйка! Поддай Огоньку, Хозяйка!"

     Со времен Томаса Бенкендорфа  Рига была  "Вольною". А по магдебуржскому
праву  беглый  крестьянин,  проживший  год  в  "вольном городе",  становился
свободным.
     Рижанам  не  надо  было об®яснять, что произойдет, если к нам явятся их
бароны. Дело  дошло  до  того,  что матушка велела  раскрыть  камеры рижской
тюрьмы и обратилась ко всем преступникам с речью, в которой обещала прощение
и пересмотр дел в том случае, если эти люди "встанут на защиту Родной Матери
- Вольной Риги". Порукой же  в этом должно было стать одно их честное слово.
Вы  не  поверите, закоренелые  воры  и убийцы плакали и крестились, когда им
давали в  руки оружие  со словами: "Исполняйте  свой долг, братья -  рижане.
Если  же  не  хотите  защитить Мать Свою, защищайте сами себя - от  немецкой
петли".
     Вчерашние вор и грабитель,  плотник  и  каменщик,  торговец  и  рыбак -
плохие  вояки  против  профессионального шведского солдата  и потомственного
немецкого барона, но как говорил Вольтер: "Бог на стороне больших армий".
     Разумеется, если  б  шведы  навязали  нам "регулярную" битву,  все  сии
ополченцы  имели бы  весьма бледный вид. Но они нужны  были лишь для  ночной
мясорубки.  Днем  же достойный  отпор любому врагу  мог дать  и  наш  родной
Вермахт.
     Но  и  шведы знали о "ливской болезни". Поэтому они  нарочно  подгадали
свой  штурм в самое темное и глухое время Ночи. Они, конечно, догадывались о
том, что  мы  можем выставить  против них латышей. Но сии штатские  -- будто
стадо без хорошего командира. А все командиры слепли ночью, что -- куры.
     Из  всех  немцев офицерского звания  в тот день в Риге  была  одна  моя
матушка. В ее Крови  нет ни единого лива и поэтому она не  страдала "куриною
слепотой".  Потом  она  частенько  нервно смеялась, рассказывая о  том,  как
ходила меж латышей и  ободряла их перед битвой.  Прочие  ж немецкие  офицеры
старшего  возраста  сказались  больны и разошлись по  домам.  С  их "куриною
слепотой" в кромешной  ночи было нечего делать. (А может быть они  не хотели
идти против своих северных родственников, - кто ж теперь знает?)
     Но одной моей матушке  было, конечно, не  справиться. И, чтоб ее  слова
казались весомее,  с ней  ходили два молодых ад®ютанта:  юный Витгенштейн --
двадцати  лет, да совсем молодой  Винценгерод  -- ему было  семнадцать.  Оба
шатались, как пьяные, и пытались ногами нащупать под собой  почву, а матушка
вела их обоих под руки и отчаянно делала вид, что это они ее ведут по ночным
кочкам. (Если бы латыши в этот миг увидали --  насколько ночью беспомощны их
вожди, из сего могло проистечь много перхоти...)
     Пару   раз   юные   офицеры   промахнулись,   подавая  руки   невидимым
собеседникам,  но  этого никто  не заметил. Латыши, осчастливленные раздачей
оружия,  не  замечали странностей  в поведеньи господ и бросались пред ними,
преклоняя  колени и  лобызая  протянутые баронские руки.  (Матушка частенько
смеялась, вспоминая все эти подробности.) Но и ее ад®ютанты были не промах.
     Витгенштейн, выйдя  на освещенное факелами место, сразу же приободрился
и сказал столь горячую и пламенную речь, что латыши одушевились необычайно и
сразу  признали  его  своим  лидером.  Он  стал  во  главе  правой  колонны,
Винценгероду  досталась  левая,  а  в центре  всем  заправлял  мой отец  под
номинальным командованием матушки. Так они и встретили шведов...
     Той ночью погибло  много рижан. Шведы  ударили  в  штыки именно  против
бывших  заключенных  в  надежде,  что  это  самые  нестойкие  ополченцы. Они
надеялись,  что при первой возможности бывшие  преступники тут же разбегутся
по всей  Лифляндии.  А когда поняли собственную  ошибку -  было  уже слишком
поздно.  Их колонна отборнейшей инфантерии безнадежно  увязла в  горах наших
трупов...
     Трупов людей не самых добродетельных. Наверняка, - не  самых приятных в
обществе,  но  - свободных. "Они - бежали в Ригу за Свободой. Они  умерли за
нее". Так сказала на прощальной панихиде по вчерашним ворам и грабителям моя
матушка. Сказала, бросила в могильный ров горсть земли и приказала выступать
на север.
     Тут-то  и выяснилось,  что выступать-то и некуда.  Похороны состоялись,
конечно же,  утром.  Тем самым утром, в которое  северные  бароны вылезли из
своих  замков  (у  них тоже  была "куриная  слепота"!),  узнали  о  разгроме
вражеского десанта и немедля отправились ловить  по  Лифляндии разбежавшихся
шведов.
     Историки в этой связи вспоминают Полтавскую битву, когда немецкие полки
Шлиппенбаха, не получавшие  жалованья  аж с Рождества,  и ворвавшиеся было в
Полтаву,   посреди   драки   остановились,   выслушали   прибывшего   к  ним
"светлейшего" Меньшикова, получили с него задаток и точно так  же -- ударили
шведам в спину.
     Потом  многое говорили  о Восстаньи в  Лифляндии,  о Редукциях  и казни
моего  прапрадеда,  но  --  факт остается  фактом: немцы перешли  на русскую
сторону лишь после того, как "светлейший" вывалил перед ними добрую половину
русской  казны!  (Не  забывайте,  что Шлиппенбах был  курляндцем.  Ему-то уж
Восстанье в Лифляндии  было -- шибко по барабану. А вот кровное жалованье --
ровно напротив!)
     Даже для  меня остается  загадкой,  -  была ли договоренность  меж моей
матушкой и враждебными ей баронами  о совместном уничтожении шведов. Сдается
мне, что  бароны нарочно  придерживали  людей,  ожидая  итогов сражения  под
рижскими стенами. А увидав, что матушка выстояла, они мигом переметнулись на
ее  сторону.  (К  той  поре  "Хозяйка"  всем  раз®яснила, что не надо с  ней
ссориться.)
     Как бы там  ни было, матушка ни разу за этим не поднимала вопрос, -  на
чьей стороне были той ночью  северные бароны. А они отплатили ей Верностью и
безусловной приязнью. С той самой ночи и утра с несомненным прощением (почти
что Изменников) отношения меж баронами и моей матушкой быстро пошли на лад.

     Интересней  сложилась судьба  русского гарнизона.  У  стен  курляндской
Митавы русские попали в засаду  и чуть ли не окружение. Мой дядя дрался, как
лев, но был вскоре ранен  и команду  принял его ад®ютант. Сын претендента на
шотландский престол и рижской еврейки -- Михаил Богданович Барклай де Толли.
     Совершив беспримерный анабасис по курляндским тылам, русский отряд лишь
через месяц вышел в Витебскую губернию. (Ни дядя,  ни юный Барклай не горели
желанием  попасть  в  Ригу,  где  по  окнам их  гарнизонной  казармы  любили
постреливать неизвестные.)
     За  это  время  меж  моим  дядей  и  его  ад®ютантом  сложилось  полное
понимание: дядя был не  силен в  тактике,  да стратегии,  Барклай же  всегда
отличался  легкою  нерешительностью.  Теперь  же  один  все  придумывал,  да
рассчитывал,  а  второй  проводил  планы в  жизнь  -- железной  рукой. Видно
Господь самолично  свел  вместе столь разные, но  --  дополняющие друг друга
характеры.

     В  том же году началась война  с турками и бабушка воспользовалась  сим
предлогом,  чтоб  угнать  бывший  гарнизон города  Риги --  на  юг.  Матушка
впоследствии   говорила,   что  бабушка  втайне  надеялась,  что   Кристофер
Бенкендорф  сложит  голову под турецкою  пулей, или  --  коль не будет столь
храбр,  - навлечет  позор на себя и своих отпрысков. (Да, она написала  дяде
расписку в том, что  считает его Романовым.  Так ей было нужно. Теперь же ей
было нужно, чтоб  сей  Романов  умер геройскою  смертью, иль  запятнал  свою
Честь.)
     Дядя же изменился разительно.  До появления столь судьбоносной расписки
он  был пьяницей, гулякою и бретером. Немножечко трусом, капельку  дураком и
по придворным обычаям -- конечно же, - подлецом.
     Теперь же мой дядя строго судил каждый свой шаг, чтоб не было Бесчестья
ему и его -  еще не  родившемуся  ребенку. Он  перестал пить и реже играл  в
азартные игры.  Многие  говорят, что  он  стал  гораздо разборчивей в  своих
связях, страшно  боясь  подхватить что-нибудь венерическое  и  таким образом
погубить своего  отпрыска. Но  в  сражениях  он стал совсем  безрассудным и,
обращаясь к солдатам, теперь говорил:
     -  "Ура, братцы!  Иль вы  не  -- дети Петровы!  Не  посрамим  же  Чести
родителей наших! За мною -- на Штурм!"
     (Считалось,  что  он  провинился,  не  удержав  в руках  Ригу,  и  дядю
поставили во главе штрафников.)
     Именно на службе в штрафных дядя и снискал необычайную  популярность во
всей русской армии. Он командовал первой колонной, шедшей на приступ Очакова
и получил от самого Суворова Георгия за то, что первым поднялся на стены сей
крепости.
     Впрочем, храбрость Бенкендорфов -- такая же  фамильная добродетель, как
и "жеребячьи наклонности". Нет, армия восхитилась им скорей не за это.
     Будучи штрафником, дядя сложил людей меньше, чем иные в обычных частях!
Сам Суворов обнял великана и произнес:
     - "Не ждал... Спасибо за  мужичков... Давно тебя надо было в  штрафные!
Так  -- вот  тебе моя рука и спасибо, но... как штрафной, с этой минуты - ни
капли! Хоть плачь!"
     Но что еще более  удивительно, -  вчерашний пошляк  с карьеристом вдруг
уступили место благородному человеку. В  ответ на  милость Суворова дядя мой
отвечал:
     - "Не могу  принять от  вас полной  Чести,  ибо в успехах  моей колонны
большая заслуга за моим ад®ютантом -- Мишей де Толли. Прошу вас, - наградите
его так же, как и меня".
     Великий Суворов рассмеялся в ответ, погрозил дядюшке, подозвал Барклая,
обнял  и  расцеловал юношу,  а  затем, повернувшись  к новому  георгиевскому
кавалеру, отвечал:
     - "Да тебя,  милый друг, будто бы  подменили! Раньше все было -- "Я, да
-- Я",  а теперь я гляжу  -  ты вполне русский!  Раньше  надо  было  тебя  в
штрафники! Много раньше!"
     В итоге Барклая отметили младшей  наградой, а дядя заслужил в армейской
среде полное  уважение.  Одно  его  появление  солдаты стали  приветствовать
кликами, а  подчиненные  невольно  вставали, когда дядюшке случалось зайти к
ним в столовую, иль игровую компанию.
     Говорят, в такие минуты  дядя каменел вдруг  лицом, а потом,  выходя от
людей, вроде  бы украдкой смахивал с глаз слезу --