-семи годам у них на ступнях  образуется род панциря, которому  уже  не
страшны никакие  дороги. То, что эта несчастная  умудрилась сбить себе ногу,
говорило о ее происхождении из высоких сословий.
     После  избитых, израненных путем,  ног шло платье из  дорогого красного
сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка - когда-то белая из
дорогого тонкого полотна. Рубашка  была  сильно разодрана спереди, а правого
рукава  просто  не  было.  Посреди  разрыва  виднелся  золотой   крестик  на
простеньком шнурочке.
     Крестик  был  католическим  и  мне  это   очень  понравилось:  я  сразу
представил  себе,  как наши солдаты вошли в дом этой девочки,  выгнали ее на
улицу, затем  кто-то из унтеров  полез было ей за пазуху (известно за  чем),
нащупал ненавистный "польский" крест и пытался  его сорвать. Девочка, видно,
не дала своего креста в обиду, тогда... В отношении католиков было разрешено
все, что угодно.
     Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками
чьих-то пальцев и  характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны  грязных,
спутанных волос темного цвета.
     Темные волосы пленной девочки грязной  копной закрывали ее лицо и Озоль
(будучи "местным"  и  как бы хозяином,  принимавшим  "гостей"),  не слезая с
коня,  кончиком хлыста  поднял голову  пленницы  вверх, чтоб я  мог лучше ее
рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные
глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся - такая в них была ненависть.
     Неведомая  сила сбросила меня  с седла моей лошади, заставила вынуть  и
размотать  парадную куртку и набросить на плечи  несчастной. Волна жалости и
ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг  захлестнула мне сердце и
я,  с  трудом сдерживаясь, чтобы не  накричать  на  ни  в  чем  не  повинных
охранников, процедил сквозь зубы:
     - "Ефрем, деньги! Третий кошель".
     Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung"
немцам зазорно  иметь  дело  с деньгами),  тут же выдал  увесистый кошелек с
голландскими гульденами.  Я на всякий  случай лишний раз взвесил его на руке
и, швыряя охранникам, спросил:
     - "Хватит ли вам, друзья мои?" - они тут же уехали.
     Тогда  я легко поднял девочку  на руки (она  и не весила почти ничего),
вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:
     -  "Ты  не  плачь,  теперь  тебя никто здесь  не тронет.  Ты только  не
плачь..." -  а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть
силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так  горько, что я сам чуть не
расплакался.
     Больше мы  уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И  надо
же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор
встретить целую  делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять
ее с моим днем рождения.
     Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас
встречать.  Я  слез с  лошади, поднял  на руки  мою  возлюбленную  (нога  ее
распухла и была  в состоянии ужасном) и  молча  понес  ее в мои комнаты. Тут
матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня
представить ей  "мою  новую  пассию".  Я  не знал имени литовской девочки  и
признал это. Тогда матушка спросила меня - зачем я купил рабыню?
     Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить,  а  затем выдавил
из себя,  что не покупал ее в рабство. Эта девочка - свободна. Тогда матушка
кликнула гостей и всех прочих:
     - "Господа, идите сюда! Посмотрите  на этого мальчика! Он нарочно купил
рабыню, чтоб отпустить  ее  на  волю!"  -  потом она  наклонилась ко  мне  и
об®яснила, - "По всем документам эта красавица - твоя невольница. До тех пор
пока ты  публично не об®явишь о  своей  воле и не подпишешь ей вольную - она
твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти".
     - "Эта девушка рождена  свободной и ею останется. ОНА СВОБОДНА - ТАКОВА
МОЯ ВОЛЯ. Что я должен подписывать?"
     Откуда-то сбоку мне подсунули листок бумаги, на котором я повторил свою
волю и, об®являя свободу незнакомке, спросил у нее, как ее звать?
     Она отвечала:
     - "Эгле", - только у нее вышло очень мягко и послышалось -- "Елле".
     Кто-то  сказал,  что "Елле"  слишком  на  литовский  манер,  (латышский
выговор  "открытей"), и поэтому в  вольной я  записал, что отпускаю на  волю
"Ялю". Далее вольную надо было завизировать у начальства, а моим начальством
вплоть  до  совершеннолетия  была  матушка.  Она  же  подписывала и указы об
освобождении из рабства.
     С  плохо  скрытым   волнением  я  подал  ей  бумагу,  дабы   она  могла
ознакомиться  и  согласиться,  или  отклонить   мое  прошение.  Ялька,  чуть
подпрыгивая на одной ноге, стояла прильнув ко мне, как тонкая тростиночка на
ветру и от испуга совсем перестала дышать.
     Матушка молча прочла мое прошение, щелкнула пальцами, ей  тут же подали
перо  и чернильницу  и  она одним  росчерком  подписала  вольную.  Потом она
подняла  голову  и  все  мои  страхи улетучились.  Я увидал,  что матушка  -
счастлива.  Счастлива  тем, что  освобождение произошло  при таком  стечении
народа перед  самым Лиго,  когда  в наше  поместье стекаются латыши  со всей
Латвии  и о моем поступке  через неделю станет известно на  хуторах. А я был
счастлив, что у меня - такая хорошая матушка.
     Тут  она сделала вид, что  впервые обратила внимание на дорогое платье,
сбитые ноги и католический крест девочки и спросила:
     -  "Тебя обидели мои люди?  Почему ты здесь? Кто  родители? Я запретила
крепостить шляхту, почему мои приказы не исполняются?!"
     Тут  Ялька  опять  горько  расплакалась  и  об®яснила,  что  она  -  не
шляхетского рода,  но ее отец  был управляющим в одном крупном имении. Когда
пришли  солдаты,  ее  отпустили  было вместе  с  прочими  свободнорожденными
девушками, но  тут (в этом месте Ялька  на минуту запнулась) один  латышский
унтер "нечаянно  нащупал"  на  ее груди католический  крест и  попытался его
снять. Прочие  девушки быстро расстались со своими крестиками и им ничего не
сделали, а Ялька, по ее словам, "по собственной глупости -- стала мешкать" и
унтер решил,  что  она  - явная  католичка и "пытался сделать  то,  что ваши
солдаты делают с упорными католичками".
     Тут  Ялькин  отец, услыхав шум  и  крики, вышел  на  двор, увидал,  что
происходит  и выстрелил из своего мушкета. Пуля  попала в  голову  унтера  -
зачинщика  всего этого дела и убила его наповал. А первый из солдат, который
дотянулся, бросив Яльку,  до своего штуцера - убил  ее  отца.  Литовцы, надо
сказать, всегда умели умереть с Честью...
     На выстрелы прибежали офицеры и хозяин имения. Тут-то и выяснилось, что
Ялька теперь осталась совсем одна - мать ее умерла Ялькиными родами и Ялькин
отец растил ее  бобылем.  После этого  возникла  проблема: с  одной  стороны
погибший  унтер  несомненно  превысил свои  полномочия,  но  сам он погиб  и
спросить с него не было никакой возможности. Ялькин же отец, в свою очередь,
тоже был виновен в убийстве солдата, а этот проступок карался смертью, что и
произошло. Но что теперь было  делать Яльке?  В разграбленном дочиста имении
хлеба  могло не  хватить  даже  детям  хозяина,  чего  уж  там  говорить про
несчастную сироту.
     Поэтому, ввиду  особой  Ялькиной красоты,  было  решено отправить ее на
торги в матушкино  поместье,  дабы там она досталась  кому-то  из офицеров и
таким образом - обеспечила свою будущность.
     Матушка,  пока  слушала  эту безыскусную  историю,  мрачнела  лицом  на
глазах, а потом, вне себя от гнева, прямо-таки прохрипела:
     - "Господа,  мы -  маленькая  страна. Мы -  малый народ!  Вы же множите
наших врагов  на глазах... Не хватало еще,  чтоб литовцы ополчились  на нас.
Меллера и Бен Леви - ко мне! Из под земли достать!"

     Яльку отнесли в баню, где хорошенько  отмыли от дорожной  грязи, личный
врач  моей  матушки  перевязал  Ялькины изувеченные  ножки и...  Я  приказал
постелить моей  гостье  на  моей  собственной кровати  (я боялся,  что  наши
лютеранские слуги могут надругаться над католичкою), а сам лег с ребятами на
клеверном  сеновале. (Там не было ромашки с  полынью, вызывающих  мою сенную
болезнь.)
     Вечером другого дня на сеновал пришел мой отец, который без лишних слов
стащил меня со стога за ухо  и повел домой. В  моей комнате была  расстелена
вторая  постель на  узенькой оттоманке возле  самой двери. На  ней-то мне  и
приказали ночевать, если я не  желаю спать с моей пленницей. (В Риге  ходили
страшные  сплетни  насчет  содомских  оргий  Наследника  Константина, и  мои
родители  были  рады  появлению  Яльки.  По  их мнению,  мне  уже  было пора
"показать себя мужиком". Мне было - двенадцать.)
     Помню,  как я всю ночь ворочался у себя на постели, не зная, что должны
делать мальчики в  таких ситуациях. Мои друзья советовали мне... сами знаете
что, но я по сей день - мучаюсь  из-за этого. Я знаю людей,  которые  делают
это совсем не  заботясь о последствиях, но матушка приучила меня к тому, что
для женщины, а особенно - девушки,  это все очень  важно.  Одного  неверного
раза  довольно, чтобы поломать  чью-то судьбу  и по  сей  день  я  испытываю
известное беспокойство по сему поводу.
     Многие  смеются  из-за  того, -  я с легкостью убивал,  или  приказывал
убивать, а в такой  ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю
маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, - Смерть легка, и
убить  легко, но  поломать  Жизнь  -  это иное.  Если мой  человек  совратил
невинную девушку  -- будь  сие  в  стране  трижды  наших  врагов,  он обязан
жениться,  или как-то  обеспечить ее  Честь  и безбедную будущность.  Или --
лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть -- одно, Бесчестье -- иное.
     Это  не  касается  любви  за деньги.  Если  девица  готова продать свои
прелести, - здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради
спасения близких, - мой человек обязан жениться, или... "Многие  знания таят
много печалей". Ведь у меня не уволишься и не  выйдешь в отставку. Специфика
ремесла.
     Ялька  тоже не спала, но  сидела на подушках, свернувшись калачиком,  и
всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что
мне  неудобно на  узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас.  Я
очень  смутился, но  мне  так  хотелось  оказаться  поближе  к этой красивой
девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась
рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно  же, не удержался от того,
чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди,
но  она  так сжалась и с®ежилась, что  я невольно отдернул руку, усовестился
своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений  тут
же уснул, как убитый.
     Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение
хозяйством".  Бедная девочка снова расплакалась,  обняла  меня и на  ломаном
латышском спросила, как я  это себе представляю. Она не уточняла деталей, но
я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от  нас до
Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет
лучшей судьбой.
     Единственной защитой  для  литвинки в  этих обстоятельствах могла  быть
только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке
жить у меня  на правах "сестры".  А Ялька страшно обрадовалась и  зацеловала
меня.
     Вечером же, когда наша компания вернулась  после детских игр, нас  всех
послали  в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение  этого события,
тут  же  стали  меня  подзуживать.  В  спальне  же   я  встретил  совершенно
заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки,  которой меня
уже  обучили в  Колледже, постепенно  призналась  в  том,  что  утром  к ней
приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в
том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.
     Я до сих пор не могу спокойно слушать моих  женщин, когда они  рыдают у
меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила
в голову, и я понесся к ней, как раз®яренный бычок.
     Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:
     -  "Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с
кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы
не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!"
     Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она,  не прекращая
раскладывать карты, тихо ответила:
     -  "Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его
непосредственного начальства. Кругом!"
     Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:
     -  "Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в  Литву,  вот тогда-то я и
сделаю "кругом", и ты  меня больше  здесь не  увидишь!  Я  уеду к  бабушке и
предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!"
     Руки матушки затряслись еще больше, по  лицу  поползли характерные алые
пятна,  а губы на  глазах стали  закаменевать.  Она резким движением смешала
карты на столе, оттолкнула  их, откинулась  в кресле и  уставилась на меня в
упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд...
     Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть
было  не опустил взора и не  вышел, побитой собачонкой  из  этого,  -  вдруг
охолодавшего, как  могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер  по  секрету
сказал  мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это
- в роду фон Шеллингов.
     Меня удержало простое  видение. Жаркое испепеляющее солнце, бесконечная
пыльная  дорога  и на ней -  крохотная  хромая  девочка с огромными зелеными
глазами.  И в этих глазах - ненависть. Я не подчинился матушкиной воле  лишь
потому, что мне страшнее было смотреть в эти зеленые глаза, полные презренья
и ненависти, нежели в матушкины серые, пусть и полные упрека и ярости.
     Не знаю, сколько я простоял перед матушкой, а она смотрела в мои глаза.
Вечность.
     Потом  что-то  в  матушкином   лице  еле   заметно  сместилось,   затем
надломилось, щеки ее потихоньку затряслись, а  рот медленно  искривился... А
потом она закрыла свои воспаленные глаза ладонями и зарыдала в голос:
     - "Господи, прости меня, Сашенька... Прости, дуру старую... Она - злая.
Ведьма! Она околдовала тебя... Все ложь! Не верь ей..."
     Будто что-то огромное  ударило  меня по ногам  и подкосило  их.  Я, еле
шевеля  во  рту  сухим,  огромным   и  необычайно  шершавым  языком,   слабо
пролепетал:
     - "Посмотри  мне в глаза. Повтори, что она -  лжет,  глядя мне  прямо в
глаза..."
     Но матушка уже ревела в три ручья и слабо отмахивалась от меня, пытаясь
закрыться от моего взгляда.  Тут на  шум прибежал мой отец,  который грубо и
непечатно наорал на  меня, отвесил мне истинно "бенкендорфовскую" затрещину,
от которой  я пришел в себя, еле встав с  пола,  а после этого отец приказал
мне выметаться, чтобы ноги моей больше здесь не было.
     Я, цепляясь за стены, еле дополз до двери и уже оттуда выдавил:
     -  "Я...  Я  не могу больше жить в этом доме.  Продайте мне  выморочные
"Озоли"  и я уеду туда с  литвинкой.  Завтра  - Лиго.  Оно  празднуется  как
латышами, так и  литовцами. В  этот праздник я обручусь с  моей  невестой по
народным  обычаям. Вы не  смеете пойти против Лиго. Это языческий обряд и ни
вы, ни Церковь не имеете надо мной Власти. Пусть Лиго нас рассудит".
     При первых  моих словах отец бросился ко мне с таким видом, будто хотел
убить меня,  но я стоял у  дверей, лучи яркого заходящего солнца  образовали
как  бы  нимб вокруг моей  головы,  а открытая дверь  в  коридор дала  вдруг
необычную акустику моему голосу. (Все это по рассказам наших слуг - латышей.
Сам я после отцовской затрещины не помню всего этого.)
     Прежде чем мой отец успел что-либо предпринять,  добрая  половина наших
людей встала  вдруг на колени и принялась бить  мне  земные поклоны.  Личные
отцовские телохранители повисли на нем и принялись умолять своего  господина
- покаяться и немедля просить прощения у Короля Лета.
     При этом  они держали  пальцы  оберегом,  который,  по  мнению латышей,
спасает грешников от кары  "старых" богов. В первый миг отец не знал,  что и
делать, - но латыши шептали древние  молитвы, прося прощения у Иного  Короля
Лета, за то,  что их повелитель поднял на  него руку, об®ясняя это происками
Перконса-Лиетуониса - покровителя и "отца" злобных литовцев.
     Отец, сперва  все  порывавшийся вырваться  из  рук собственных  слуг  и
расправиться  со  мной, постепенно  приутих,  прислушиваясь  к нашептываниям
стариков,  а затем стряхнул с  себя своих  охранников,  обернулся к матушке,
выразительно  всплеснул  руками, но  быстро и сухо прочел языческую  молитву
Иному Королю Лета и вышел на улицу, чуток сдвинув меня с дороги.
     Матушка, по рассказам, сперва была поражена такой невероятной переменой
в  слугах,  но живо выяснила, что  мой отец  в день  Солнцеворота,  по общим
понятиям, совершил святотатство,  ударив Сына Лиго (ибо я родился 24 июня!),
и теперь - обязан замолить свой грех, принеся жертвы Господину Того Мира.
     Матушка,  услыхав  этакие новости,  долго  смотрела  на распростершихся
передо  мной  людей  с  таким  видом, будто увидала  перед собой  разверстую
пропасть,  а немного  придя в себя, даже изволила милостиво улыбнуться, но и
взглянула  на меня с нескрываемым ужасом и опаской. Но с еще большей опаской
она разглядывала всех этих фанатиков. До этого дня она и представить себе не
могла, - насколько тонок слой лютеранства и паровиков, "намазанный" на толщу
языческих верований латышской деревни.

     Матушка сорок лет  правила  безусловно  и самовластно лишь потому,  что
простой люд считал  ее "ведьмой" и боялся пуще России с католиками.  Об этом
странно  и  жутко  говорить  в  век Просвещения,  но  власть  моей  матушки,
строившей школы,  больницы, театры  и библиотеки,  имеет  во  сто крат более
"мистичную суть", нежели у многих  правителей самого мрачного средневековья.
Горько признать, что не будь этого феномена, мы бы добились немногого...

     В  день Лиго посреди нашего имения  была запряжена  бричка  с  четырьмя
вороными. Сзади  к  бричке  были  привязаны  коровы,  черные  пятна  на коих
занимали больше половины  шкуры,  а  мои  дружки  сгоняли в стадо  с десяток
черно-розовых хрюшек.  Потом  из  дому  вынесли  Яльку.  Она была  в  особом
черно-белом наряде -  жертвы Велсу,  а  потом  я встал на козлы  брички и мы
поехали  оживлять  "Озоли". А вся  честная компания  шла всю дорогу за  нами
пешком и пела свадебные песни, пила и плясала. А мы с  Ялькой ехали в  нашей
открытой бричке бросали в  толпу мелкие монетки и  желуди  и целовались, как
безумные. Я был счастлив, что Ялька сразу согласилась стать моею женой, а та
была счастлива, что выходит замуж. (После всего, что случилось.)
     К тому же, - ей, как невесте Короля Лета, положена была немалая свита и
ради того были освобождены остальные литвинки,  которых гнали на праздничный
аукцион. Теперь они бежали следом  за нашей  бричкой  и не  помнили себя  от
радости.
     В "Озолях" же  грянуло такое гулянье, что, пожалуй, небесам стало жарко
и сам Перконс на радостях почтил личным  присутствием наше собрание. Посреди
праздника  шарахнула такая  гроза, что  молниями  расщепило  один  из дубов,
окружавших "Озоли". Все так и поняли, что Король Лета - простил моего отца.
     Да и шутка ли, - в ночь перед Лиго отец собственноручно заколол чуть ли
не полсотни черных быков, да коров и без малого - сотню свиней.  Сегодня вся
эта еда была выставлена на угощение  и участники  праздника под конец лежали
вповалку с  раздутыми животами и славили Лиго. Пива же было выпито  столько,
что я с высоты нынешней своей старости и опыта до с